Лужа была громадная. Каждый год с начала мая по середину июня она украшала главную «площадь» нашего «соцгородка», как издевательски назывались ряды бараков, заселенных теми, кого перевели сюда из зоны.

А зона — вот она, с одной стороны ограждает «соцгородок», с трех других сторон — колючка, но старая, ржавая, больше для проформы, чем препятствие для бегства. Да и зачем бежать, если ежедневно тебя через проходную выпускают «на волю», взрослых на работу, детей, кто постарше, в школу.

Но лужа была нашим любимым местом. Если насобирать досок от старых заборов, то по ней можно было даже плавать на плоту, можно было мастерить кораблики с парусами и запускать наперегонки. Бывало, кораблик застревал от безветрия, тогда, напустив на себя самый жалостливый вид, приходилось идти к конвоирам, которые для порядку разгуливали между бараков. Они были и милицией, если возникала свара из-за керогаза или выпачканного белья, разводили драчунов и следили, как бы из главной зоны не просочился враг народа. Но зато у них были сапоги, настоящие, яловые, воду не пропускающие. Вот мы и слезно умоляли: «Дядя, достань кораблик». Выругавшись, большинство все-таки шагали по мелкой луже и приносили наши суденышки.

Мальчишки так радовались, так громко кричали «спасибо», что даже суровые тридцатилетние дядьки не выдерживали и улыбались сами.

Но иногда и грозили кулаками — не балуйте, мол. Мы в ответ только звонко хохотали. На улице весна, такая долгожданная в Сибири, и наша лужа. Она нам казалась морем, если построить большой корабль, то можно вообще уплыть отсюда, из загаженных бараков, колючей проволоки, беспрерывного лая голодных собак. Уплыть туда, где тихо и тепло, нет комаров, дождик льет только теплый, а кругом растут одни мандарины. Как-то раз в лавку завезли два «студебеккера» с китайскими мандаринами, и все накупили, у кого сколько денег хватало. Каждый плодик был завернут в рисовую бумажку, открываешь ее, и неземной запах разносится по чадному от керосинового перегара коридору. Потому, наверно, и райская страна представлялась нам сплошь мандариновой…

К июню лужа уменьшалась, но все равно оставалась огромной, только теперь из нее торчали всякие предметы, что лень было выносить куда-нибудь подальше, и зашвыривались в лужу. Плавать на плоту уже было мелковато, да и ходить без ботинок боязно — внизу и гвозди, и железяки всякие. Вон, Колька из 14 барака так распорол ногу, что до сих пор на костыле ходит, чуть не отрезали. Но все равно лужа была главной достопримечательностью наших мест. Я слышал, что в Москве есть настоящие пруды, чистые, ухоженные, там на настоящих лодках катаются… Эх, туда, бы…

Зато у нас была Обь. Могучее и любимое чудовище. Мощное течение, волны с барашками при ветре, накаты воды на берег, иногда оставляющие на песке причудливые ракушки. Всего-то четыре километра, если между зонами, а в обход побольше будет. Но мы знали все до единой дыры в колючке на километры вокруг, так что добраться до желанной реки было пустяком.

Не уметь плавать считалось позором, большим позором, вроде, как обмочиться ночью, хотя от вечной простуды «рыбку ловил» в постели почти каждый. Но об этом ведь не признаешься, а потом, кто знает, что ты там ловил, в постели. А тут река, вот она. Зайдешь по пояс — сносит, глубже — на ногах не устоять, надо плыть. Так и учились вдоль берега, потом отплывали все дальше и дальше, а уж потом с кем-нибудь из старших — на ту сторону. Но одних маломерков старшие не пускали — утонут, а вот при старшем вроде и плыть не так страшно, хоть слово есть кому сказать, да и на помощь, хоть себе и не признаешься, но надеешься. У нас друг друга в беде не бросали. Мы просто не знали, что так бывает вообще…

Васька был среди нас самым большим и сильным. Это он потом мне по секрету рассказал, что когда из забирали, мать сказала неправильный возраст, чтобы оставили с ней, он тогда после оккупации дохляк был, а тут вымахал во весь свой возраст. Я был горд, что сам Васька со мной плывет, а за ним, как за каменной стеной. Вдруг на середине, где самая стремнина, Васька охнул и скрылся под водой… У меня разом замерли и руки, и ноги, и все остальное. Я крутил головой и истошно орал: «Васька! Васенька! Где ты? Васенька!», когда рядом вспенилась вода, и на поверхность вынырнула русая васькина голова.

— Эх ты, не знал, что такое испытание полагается каждому, кто в первый раз плывет? Ага, небось никто не рассказывал, как сам в штаны наложил.

Я испуганно схватился за трусы — ничего не было. Васька улыбнулся и подбодрил:

— Молодец! Орал мало, на воде держался, по сторонам смотрел. Так и надо. Главное, не сдрейфить. Обь, ведь она сама тебя к берегу вынесет, ты только ее не бойся. Но и не шути, она баба грозная.

Мне было так хорошо от того, что Обь сама вынесет, хоть и грозная, что рядом улыбающаяся Васькина рожа, и меня охватило веселье. Я что-то орал, выпрыгивал из воды, смеялся… Васька добродушно посматривал.

— Давай, давай, веселись, можно сказать, первый раз смертушку свою в глаза увидал.

С тех пор я уже переплывал Обь один, потом стал брать младших на «стажировку», но к реке, хоть с той поры и по-настоящему полюбил реку, стал относиться вежливо и очень уважительно.

Весна была теплая, но в Оби вода греется медленно, так что заплывы мы устраивали в июле, а в мае разве что быстренько окунались и бегали по берегу, согреваясь. Зато тут было приволье играть в футбол. Мяч был латанный-перелатанный, на камере заплатка сидела на заплате, его приходилось поддувать раза три-четыре за игру, зато никто не жаловался, что было скучно. У нас даже были свои Старостин и Бобров, на правой ноге которого была красная повязка «Ударю — убью!». Играли без команд — делились поровну, вот и вся команда.

— Горшок или черепок?

— Черепок.

— Иди налево.

— Вода или песок?

— Песок.

— Шагай направо.

Вот так и играли, пока не пришла кому-то в голову гениальная мысль — провести чемпионат среди бараков. Соорудим кубок, сделаем грамоты, чтобы все было, как у настоящих футболистов. Но даже детский чемпионат, вещь организованная, значит подпадающая под особую статью, и за разрешением надо было идти к начальнику спецпоселения майору Грымову. Он был тяжело ранен где-то под Кёнигсбергом и как сюда попал, никто не знал, да и видели его на зоне нечасто — с работы, на работу. Шнырять, высматривать, придираться — этого за ним не водилось. Вот мы втроем и пошли к майору Грымову, положили перед ним лист из ученической тетради: «Гражданин майор Грымов! Мы просим вас разрешить провести чемпионат по футболу среди бараков нашего спецпоселения».

Подписей было немного, некоторые наотрез отказались подписывать, другие просто не явились подписывать, но с десяток все-таки набралось. Майор повертел в руках бумажку, словно собираясь ее выбросить в мусорку, но неожиданно рассмеялся.

— А ведь дело придумали, мальцы. Тут у нас никаких культурных развлечений, а футбол… Что ж, футбол — штука не политическая, безобидная. Играйте.

Он подмахнул наш листочек и оставил у себя на столе. Для учета. Вне себя от радости, мы выскочили из спецкомендатуры, только Юрка упал — часовой подставил ножку и теперь захлебывался хохотом, глядя на перепуганного Юрку. Но и это не омрачило общей радости. Стали ходить по баракам, агитировать, собирали всех пацанов и объясняли, чего хотим. Калмычата что-то бормотали по-своему, но все-таки согласились. Немцы из 5-го барака хором крикнули «ура!», других тоже долго уговаривать не пришлось. Дело стало за полем. Пляж был хорош, но узок, там настоящей игры не покажешь, а тут, на наше счастье, солнце засветило вовсю, и пока мы бегали и агитировали, от лужи остался крошечный островок метров тридцать на пятьдесят, уже и лужа — не лужа…

На освобожденном лужей пространстве стали собирать мусор, бутылки, и все остальное, что успели накидать местные жители в период лужьего половодья. Сделали ворота без сеток, зато раскрасили мелом полосами, как настоящие. Главным, бессменным и единственным судьей назначили Ваську. Он был упрям и справедлив. Ему было поручено судить честно и беспристрастно. Тем более, что он чуть не в два раза был выше любого заморыша из нас, так что играть против него — все равно, что с рогатиной на танк ходить.

Нам бы и форму хотелось, чтоб как у настоящих игроков, да где ж было ее взять. Все ходили в одинаковых клифтах, то есть подрезанных, подогнанных матерями под наши тщедушные спортивные телеса, фуфайки или перекроенные отцовские пиджаки, кое у кого были настоящие урезанные гимнастерки. С лохматыми нестриженными головами и серыми лицами мы походили друг на друга, как какие-нибудь старорежимные бурсаки (это я в одной книжке вычитал). Но Васька, всемогущий Васька нашел выход: «Ищите тряпки, красные и синие, дома у мамаш поспрошайте, авось дадут».

Родители с одобрением смотрели на наши забавы, на организацию чемпионата. Все-таки лучше, чем ежедневные походы стенка на стенку… Об этом знали в «соцгородке» все — когда мы собирались посреди зоны, наши бурные обсуждения слышали даже те, кто сидел там, за забором с колючей проволокой, порой и вертухаи с вышек давали советы.

Теперь все было по-настоящему — одна команда была с синими повязками, другая — с красными. Правда, всем хотелось иметь красные, но делились они строго по справедливости — по жребию…

Игра получилась жаркой. Наш смешанный белорусско-еврейский барак заколотил немцам три гола, а я бегал в своих воротах сухонький и в прямом, и переносном смысле. Но немцы были не те ребята, чтобы так легко сдаваться. Мои ворота стояли почти у кромки лужи, и первый мяч мне пришлось выуживать из грязной воды, едва начался второй тайм. А потом еще один. Наши грозили мне кулаками, обещали утопить, в случае чего, но ничто не помогло — третий раз я полез в лужу после очередного гола. Наши явно приуныли, зато немцы бегали, как заведенные, будто и не жрали, как и мы, картофельные очистки и полупротухшую камбалу.

Они опять начали атаку. Мой друг Макс, маленький, юркий, проскользнул по правому краю и перед ним из наших не осталось никого. Все, конец! Я уже не верил, что смогу отразить удар, и ненавидел своего друга за такую лихость владения мячом. Но удара не последовало.

На поле появились новые игроки. Все знали их в «соцгородке» — Степан Кацара и Вася Рылаткин. Один — здоровенный мужик, так что шинель чуть не лопалась на спине, и маленький смешливый Рылаткин, вечный балагур и матерщинник. Ни одна женщина не проходила мимо него, чтобы не получить вслед какую-нибудь скабрезную шутку. Но он парень был добрый, веселый, да и женщины на него не обижались, шутки были хоть и грубоватые, но не обидные, не оскорбительные. Да и женщины у нас в «соцгородке» за словом в карман не лазили, тоже были не их «барынь», а те, кто и был из настоящих «барынь», давно постарались забыть это страшное слово.

Оба были навеселе — сегодня, все знали, в зоне была получка. Степан размахнулся и изо всех сил треснул по мячу. Белогага не выдержал удара яловым сапогом здоровенного бугая и, негромко пшикнув, лопнул. Мы замерли. Игра закончилась. Теперь надо будет снова просить Ляо, старого китайца, чтобы зашил дратвой новую дырку, а уж на камеру, наверняка, надо будет скидываться, кто сколько может, и попытаться купить. Она целых восемь рублей стоила. Две с половиной буханки хлеба, по карточкам если…

Вася Рылаткин засмеялся своим звонким голоском.

— Вот это удар! Бобров! Федотов! Один удар, и мяча нет. Учитесь, шкеты!

Васькина грубая лесть подтолкнула здоровяка Степана на новые спортивные подвиги.

— Да я кого хошь на ту сторону лужи по воздуху одним ударом доставлю. Спорим?

Пьяненький Вася плохо соображал, о чем речь, но радостно согласился.

— Заметано, Степа, спорим? А на что?

— А на две бутылки «сучка»!

— Идет!

Степан поманил громадным плоским пальцем к себе меня и Макса.

— Идите сюда. Как вы делитесь на команды?

Мы объяснили.

— Вот и загадывайте, кто попрыгунчик, а кто стрекоза из вас будет.

Долго решать нечего было, какая разница… Пошептались для порядку и подошли.

Вася не выдержал первый.

— Моя стрекоза.

Я посмотрел на Макса, стрекозой был он. На меня же уставился налитой пьяный глаз Степана.

— А ты, значит, будешь у меня попрыгунчиком. Вася, ты начинаешь. Значит так, ставишь свою стрекозу на линию ворот и… зафундыриваешь подальше в лужу. Только пыром не бить, а то прибьешь пацана, мороки потом не оберешься. И каблуком тоже. Всей подошвой, понял. А потом мериться будем, кто дальше.

Василий все еще смеялся и, что-то наговаривая Максу в ухо, повел к воротам. Мой друг стал спиной к Ваське. Степан вмешался.

— Э, нет! Нагнись пацан, а то он тебе спину пополам переломит, стань раком.

Макс покорно согнулся и даже издалека было видно, как он съежился в ожидании удара.

Васька разбежался, как заправский форвард, и с размаху вломил сапожищем в хилую максову задницу. Удар получился сильный, бежать на карачках оказалось трудно, так что Макс пробежал всего шесть-семь шагов, а затем как бы заскользил вперед, падая ничком в грязную лужу, и еще немного проплыл по инерции. Да так и остался лежать на воде. Немногочисленные зрители, в основном ребятишки — большинство взрослых благоразумно поспешили убраться от греха подальше — забеспокоились, не захлебнулся ли, но Макс встал на колени, потом с трудом — на ноги. С него стекала грязная мутная вода нашей лужи.

Васька ржал, по обыкновению, а Степан, подоткнув полы шинели под пояс, деловито мерял шагами «полет» Макса.

— Одиннадцать! Пенальти! Слабовато, Васька! Смотри, как надо!

По дороге из лужи Степан лично установил меня на линии ворот, пригнул голову к земле и успокоил:

— Не боись, со все силы не буду. Мне только того дурачка на две бутылки выставить и все. Стой и не шевелись, а то еще промажу, попаду, куда не надо, век детишек не заимеешь.

Все еще смеясь своей шутке, Степан на стал далеко разбегаться и изображать из себя футболиста. Он сделал три шага и что-то черное, огромное и больное обрушилось на меня, перехватив дыхание. Как я двигался, летел ли, бежал, катился, полз или плыл, не помню. Все заглушила боль и наступившая вдруг тишина…

Степан уж не смотрел на меня, он знал, что победил, и теперь в обнимку с Васькой они шли за выигранными Степаном бутылками.

Меня кто-то тряс, изо рта у меня бежала грязная лужная вода, я кашлял, сморкался и исходил соплями, казалось, из меня выливается сама лужа со всеми ее нечистотами. Что было в штанах? Наверно, то же самое. Я хотел что-то сказать, но не получалось, какая-то дрянь во рту мне мешала. Васька поднимал мне голову, но она у меня никак не хотела подниматься.

— Ребя, он на гвоздь от доски напоролся, насквозь прошел. Ну-ка, держите ему голову, я сейчас выдерну, а то заражение будет.

Васька рванул за доску, гвоздь выскочил из моей щеки. Боль оказалась несильной, наверно, по сравнению с той, что жгла мне задницу. Мне на руках вынесли на берег. Васька скомандовал: давай, снимай с него штаны, жопу посмотрим, может он че там сломал… Даже сквозь боль я чувствовал стыд, когда с меня прилюдно снимали штаны.

Но великий доктор Васька, бегло осмотрев мои тощие ягодицы, авторитетно заявил:

— Синюха будет — во! А так, вроде, все цело.

На меня натянули штаны. Макс подошел и дал мне свой белоснежный платок.

— На, приложи к ране. Ее надо обеззаразить, а у кого есть йод? У тебя дома есть?

— Есть, но мамки дома нет.

— Пошли к китайцу, у него все есть.

Мы пошли, вернее шли мои друзья, а я висел у них на плечах — ягодицы будто онемели, так бывает, когда отлежишь руку или ногу. Старый китаец все понял сразу, хотя по-русски почти не умел говорить, зато все понимал. Он быстро свернул свой сундучок с сапожными принадлежностями, перекинул пояс на лоб и посеменил. Жил он в китайском бараке, и все китайчата — взрослые промышляли сапожным делом в городе, торговали пихтовыми жвачками или сахарными петушками — уставились на нас в испуге. Между нашими бараками часто происходили драки, но сейчас все понимали — время перемирия…

Ляо быстро разжег керогаз, вскипятил кружку воды, потом взял палочку, которыми они едят, обкрутил ватой и засунул в кипяток. Я со страхом наблюдал за китайскими манипуляциями, но старик знал свое дело. Откуда-то из-за шкафа появилась громадная бутыль с йодом. А йода я сейчас боялся! Больше, чем Степана Кацару!

Китаец туже обмотал вату вокруг палочки, засунул ее в бутыль и вдруг, неожиданно, воткнул мне ее в щеку! Я пытался заорать, но полноценного крика не получилось, палка во рту мешала развернуться — так, получилось жалкое повизгивание с некоторыми переливами. А китаец начал безжалостно шуровать туда-сюда, туда-сюда… Мне показалось, что я помираю уже второй раз за день, когда китаец вытащил палочку и приложил чистые тряпочки снаружи и изнутри.

— Дерзи язиком!

Когда страшная процедура прочистки раны закончилась, я огляделся. На лицах моих друзей читался такой же страх, как, наверно, и у меня. Они за меня переживали. И боялись, наверно, тоже, немного…

Мы стали благодарить старого китайца, но тот только отмахивался руками. Достал с полки бутылочку и велел каждые полчаса полоскать рот и смачивать ранку снаружи.

Кровь уже почти не сочилась, боль в ягодицах становилась все тупее и терпимее, я уже, хоть и нараскоряку, мог идти сам. Васька в порыве благородства схватил китайский сундук, который оказался не таким легким, но Ляо легко перехватил его, снова закинул широкий ремень на лоб и мы пошло обратной дорогой. К нашей луже.

Вдруг Васька остановился.

— А игра! Мы же на закончили игру?

Макс вопросительно посмотрел на меня. Я протянул другу руку.

— Ничья?

— Ничья!

К старости у меня возникла причуда — стал носить бороду. Наверно, от лени — меньше работы, не так часто можно бриться… Но один кусок своей физиономии я брею с особой осторожностью. Даже самый безопасные бритвы в мире иногда срезают кусочек кожи с плохо сросшегося шрама на правой щеке. И тогда на ослепительный кафель умывальника падает капля крови. Только мне она не кажется красной, а мутной и ржавой, как вода из нашей лужи

Виктор Леденев

член СП Беларуси