Недавно случайно зашёл на мою родную улицу, где родился и жил первые двадцать лет. Какие здесь были сады, сколько цветов высаживалось в здешних уютных, совершенно домашних палисадниках и как ошалело-одурманивающе пахла в тех палисадниках сирень! Улица давно расселена, жители получили квартиры в безлико-стандартных бетонных «коробках» нового микрорайона, но здешние, большей частью — бревенчатые дома городские власти почему-то не сносят, и их разваливающийся, гниющий вид вызывает одновременно и жалость, и грусть, и гнетущую душевную тяжесть. Да, было время — жили люди, звучали голоса, раздавался смех и весёлые детские крики, и всё было хотя и скромно, без излишеств, как и бывает всегда в обычных-рядовых рабочих кварталах, но чинно, чисто и аккуратно, как и должно быть у живущих людей.

Нет, я  не увидел в сегодняшних оконных провалах, чем-то напоминающих распахнутые в последнем немом крике беззубые старческие рты, а в ржавых ошмётках осыпающихся крышах укора оставивших их людям – но это именно гнетущее чувство не оставляло ни на секунду.

Свернув в проулок, я наткнулся взглядом на оставшийся от дома остов с торчащими в небо половыми досками и разваливающимися стенами, и вспомнил: да, здесь жил Сашка-Мордвин! А вот здесь, наискось от вишни, закрытая от глаз пышным кустом сирени, стояла уютная деревянная терраска (сейчас от неё остались лишь два ржавых железных столба да изломанный кусок жести с крыши). А вот здесь, в углу, я когда-то (было мне лет пять, не больше) зарыл своё «счастье».

Была у нас в детстве такая незамысловатая игра: в укромной месте и в тайне от людей выкапывалась неглубокая ямка,  дно ямки выкладывалось какой-нибудь цветной бумажкой (чаще всего использовались фантики от конфет и фантиковая же фольга), а сверху, для защиты, на эту бумажку накладывался осколок стекла (чаще — от битых бутылок). После чего ямка аккуратно присыпалась землёй – и таким образом ты становился владельцем и хранителем своей персональной тайны, своего персонального «счастья». По правилам игры место — это необходимо было тщательно скрывать от посторонних глаз, а самому время от времени наведываться туда, осторожно расчищать землю и проверять: здесь ли оно, твоё «счастье», цело ли и невредимо, никуда не исчезло?

Детская наивность? Конечно. Но детство и юность всегда честнее зрелости и старости, именно, потому что они действительно честны в своих неопытности и наивности, и пока что (пока что!) не приемлют лукавства, поганства и компромиссов. Честнее хотя бы потому, что в эту пору быть самим собой легче чем лукавить и недоговаривать: не так давит груз вопросов, на которые знаешь ответы и этих ответов боишься, потому что они не приносят радости, а несут в себе, в лучшем случае, разочарование, а в худшем — горесть от осознания лживости людей и несовершенства мира.

И ещё помню: однажды, когда я в очередной раз копался там, в углу, из-за вишни неожиданно вышел дядя Петя, Сашкин отец. Я всегда пугался его лица — безбрового, с растёкшимся по щекам носом и с рваными, багровыми, исполосовавшими лицо и череп, рубцами. Кроме того, дядя Петя был лысым как коленка, и лысина была тоже сплошь багрово-синюшного цвета, что лишь усугубляло эту ужасную картину.

Столкнувшись буквально нос к носу, мы несколько мгновений молча смотрели друг на друга.

— Ты чего, Лёнь? — растерянно спросил дядя Петя.

— Ничего, — пожал я плечами, не зная, что отвечать. — Просто так.

— Прячешь, что ли, чего? — догадался он.

Я отчаянно замотал головой: нет-нет-нет-нет! На глаза от какого-то совершенно непонятного стыда (а, может, от этой неожиданной встречи) навернулись слёзы, дядя Петя их, конечно, увидел и растерялся теперь уже окончательно.

— Ну-ну-ну.., — успокаивающе произнёс он и погладил меня по голове. Ладонь его была широкой, как лопата, тёплой и шершавой. Я не удержался и разревелся во весь голос.

— Ну-ну-ну… Ты чего, Лёнь… Не надо.., — бормотал он и гладил меня этой свой ладонью-лопатой, гладил, гладил, гладил…

А ещё я помню, как его хоронили (было это в девяносто пятом). Я уже учился на третьем курсе в Москве, здесь, дома, бывал наездами, и на похороны попал случайно, прямо с электрички. Помню, что стояла поздняя осень, шёл противный, мелкий, напополам со снегом, холодный дождь, народ прятался под зонты и почему-то оглушительно громко орали кладбищенские галки… Помню поминки, которые устроили здесь, в этом доме. Я сидел прямо напротив стены, на которой висела большая фотография бравого, молодцевато подбоченившегося сержанта-танкиста на фоне какого-то картинно воинственного замка. Сашка перехватил мой взгляд, пояснил: это батя в Восточной Пруссии. Как раз там его танк и подбили, там он так безобразно и обгорел…

А может быть, и сейчас вон там, в углу, присыпанное теперь уже слежавшейся за эти долгие годы землей, сохранилось оно, моё счастье? Лежит себе, полёживает и ждёт, когда я, наконец, приду, отрою и возьму с собой. Может, действительно отрыть? Только нагнуться, только пошевелить землю – ведь я точно знаю место, я его почему-то очень хорошо запомнил! Там должен лежать фантик из-под «Мишки на Севере». По тем давним временам это были дорогие конфеты, покупались по большим праздникам и раздавались как подарки…

Да, мы, люди, существа странные! Бывает, что ищем своё счастье всю жизнь и не понимаем, не хотим понять, что вот оно, рядом, под ногами! Только нагнись, только протяни руку, подними и… А что «и»? Что дальше-то?

Я ещё немного постоял у разбитого штакетника, бросил на заветный угол прощальный взгляд и не спеша пошёл дальше. Туда, где с улицы был выход на новый, огромный, всегда бестолково-шумный проспект, тесно заставленный новыми, сверкающими стеклом и пластиком, и поражающими, и одновременно пугающими своими огромнейшими размерами, совершенно бездушными многоэтажками. Около которых никто и никогда не спрячет своего пусть скромного, но от этого не менее дорогого персонального счастья, потому что кругом асфальт и движение. От которых не спрятаться, не скрыться и с которыми никогда не объясниться…

Алексей Курганов