Был бал. А на балах, как водится – пересуды, сплетни процветают. Господа выискива­ют новеньких, молоденьких дам. Тем же занимается и женская половина состоятельного общества…

Во дворец, где проходило торжество, вошёл высокий мужик. На нём был не новый, но в хорошем состоянии полушубок. Шапка же, напротив, была новая, лисья, впрямь как у боя­рина. Его молодые голубые глаза, живо осмотревшие богатый дом, были почему-то грустны. Он подошёл к лакею и попросил, чтобы тот передал барыне Авдотье Хвалынс­кой, что прибыл её кучер Фёдор и ждёт дальнейших распоряжений…

Авдотья Никитична, любившая командовать своей прислугой, требовала по отноше­нию к себе беспрекословного подчинения, поэтому личный извозчик Фёдор Просветов, прек­расно зная характер своей кормилицы-барыни, постарался сделать всё, как та велела.

В это самое время вниз по лестнице спускалась госпожа Антонина Лисичкина. На вид ей было лет тридцать пять – сорок. Её опытный, пронизывающий и всё про всех знаю­щий взгляд заставлял слегка робеть не только мужчин, но и вообще всех, кто когда-либо хоть как-то с ней соприкасался. Многим, конечно, было известно, что, будучи ещё сов­сем молодой девушкой, она очень удачно для самой себя вышла замуж за пожилого гене­рала Прохора Дармедонтовича Лисичкина и, вскоре овдовев, стала владелицей до­вольно приличного состояния. Не имея своих детей, пустилась Антонина Ильинична в любов­ные приключения, но вот беда: единственного верного суженого так и не нашла. Корот­кие романы стали порядком ей надоедать, а, зная её крутой норов, многие так и вов­се стара­лись обходить её стороной…

И вот, спускаясь по лестнице, эта уже немолодая особа господского вида, вдруг, без всякого стеснения уставилась на высокого молодого человека и смотрела на него так, что Фёдору сразу стало как-то не по себе. Давно привыкшая ни в чём себе не отка­зы­вать, Ан­тонина Ильинична подошла к Просветову и напрямую спросила: «Ты чей бу­дешь?». Совершенно покраснев, молодой, явно пышущий здоровьем, но в этот мо­мент окончательно сконфузившийся, мужчина робко ответил: «У барыни Авдотьи Ники­тичны Хвалынской в кучерах я»…

В этот же вечер между барынями Антониной Лисичкиной и Авдотьей Хвалынской сос­тоял­ся необычный разговор. «Отдай, Авдотья, мне своего кучера на ночку» – и, лука­во засмеявшись, Лисичкина всё же зорко наблюдала за мимикой на лице у Хвалынской. Ни­китична, явно самодовольно улыбнувшись, с каким-то превосходством в голосе спро­си­ла: «Что – понравился?» – и, немного подумав, добавила. – «Да… И вправду чер­товс­ки хо­рош. Только об этом ты с ним сама поговори. Мне-то что? Не жалко. Но учти – он ведь сов­сем недавно женился»…

Мечтая скорее осуществить свою прихоть, генеральша даже и не обратила внимания на последние слова хозяйки кучера. Возившийся в конюшне с лошадью Фёдор и не заме­тил, как подошла сзади знатная особа. Он даже и не успел как следует растеряться, как Ли­сички­на неожиданно и напористо притянув его руками к себе и горячо дыша ему в лицо, шепну­ла: «Сегодня в десять вечера жду у себя». От слов этих молодой кучер по­чувст­вовал, как по спине его потекли струйки пота. Фёдору на миг показалось, что будто кол осиновый в его голову вбили. Собравшись с духом, Просветов, как мог сдер­жанно и веж­ли­во ответил: «Вы извиняйте меня, уважаемая барыня. Я жонат и Насте своей изменять не буду». От мгновенно вспыхнувшей ненависти барыня наотмашь дала Фёдору пощёчину и гордо, с независимым видом удалилась.

Всю ночь Фёдору не спалось. Каждой клеточкой своего крестьянского орга­низма он чувствовал, что генеральша будет мстить ему за неслыханную дерзость и, пос­мотрев на сладко спящую Настю, вдруг, улыбнувшись, подумал: «Это надо же как я так посмел, ответил-то? Как духу-то хватило?». Появившаяся было добрая, светлая мысль тут же сме­нилась на грустную. Думалось Просветову и об издевательствах своей барыни, гос­по­жи Хвалынской. Бывает и надо, и не надо побранит…

Хороший полушубок и новую лисью шапку ему привёз из деревни отец Евлампий. Жили они с матерью не богато, но и не бедно. Держали три коровы, и лошадь своя име­лась. Узнав о том, сколько зарабатывает сын, отец не раз звал его домой. «В своём хо­зяйстве независимость, – говаривал Евлампий. – Только робь. Я ишшо ковды в солдатах был, всё мечтал – приду домой, и чтоб ни от кого не зависеть»…

В деревне ли, на селе ли исстари жили, не разъезжаясь, но Фёдора чем-то прильсти­ла городская жизнь и подался он на вольные хлеба…

На утро Хвалынская, откуда-то уже обо всём узнавшая, позвала Фёдора к себе. «По­чему так устроен мир, ведь не виноват я, а ноги в коленях дрожат» – рассуждал про себя молодой мужик. И, зайдя в жарко натопленный просторный дом, нервно перебирая в ру­ках шапку, думал об одном: «Ох, не ляпнуть бы чего лишнего хозяйке». Госпожа, приг­ласив­шая кучера в свою комнату и, словно королева, восседавшая на троне, лукаво спро­сила: «Че­го это ты, холоп, возгордился что ли? Ты ведь у меня вольнонаёмный, враз вы­гоню. И как ты вообще осмелился дерзить барыне Антонине Ильиничне? – и, сделав паузу, грозно добавила. – Отвечай немедленно». Понуро стоящий Фёдор и вправ­ду не знавший, чего ответить, нервно переминаясь с ноги на ногу, молчал, думая о том, что говорить ему совсем во вред будет.

В самый разгар этих событий вдруг заявилась «оскорблённая» генеральша. То, что было дальше, красивый молодой кучер помнил уже урывками, потому как в голове стоял сплошной туман. Всласть поиздевались над ним эти две барыни. Одно им было непонятно: «Да как же можно от такого заманчиво­го предложения отказаться?»… Насытив своё себялюбие и выпустив изрядное количест­во желчи, Хвалынская и Лисичкина наконец отпустили воистину ни в чём не повинного мужика. Сидя за обедом, полным разной снеди и выпивки, изрядно захмелев, Лисичкина склоняла Авдотью Никитичну, чтобы та выгнала непокорного кучера, на что Хвалынская парировала: «Ну работает-то он хорошо»… Она и вправду была довольна его трудолюби­ем. Фёдор хорошо ухаживал за её лошадьми и исправно нёс службу. Именно за это, пос­ле того как Просветов женился, она и предоставила молодым небольшой закуток в своём имении и, совсем не собираясь выгонять своего кучера, наоборот, стала задумываться: «Не переборщила ли я с этой игрой».

Ночью Фёдор, совсем не ложившийся спать, рассуждал: «Ну почему так? – Говорил он своей любимой Насте. – Если хозяева, то всё можно? Не виноватый ведь я». Настя же, еле-еле сдерживая слёзы, как могла, успокаивала мужа. Поздно ночью, когда жена ус­нула, Фёдор, уже на что-то решившийся, пошёл проститься с лошадьми и, поглаживая их гривы, тихо говорил: «Ах, вы мои хорошие. Вы лучше, чем люди. Вы всё понимаете и жалеете меня. Я ведь вижу»… Вытерев слёзы рукавом, покурив и погоревав, вернулся домой.

Ранним утром, когда ещё не забрезжил рассвет, никому не сообщив, Просветов с молодой женой Настей ушли жить в свою родную, зате­рявшуюся за дальними далями, деревушку…

Анатолий Казаков