1. Море

Ей часто что-то мерещилось последнее время. То одно, то – другое. Событий, в общем-то, в жизни было немало. Особенно последнее время. Последнее время они сменялись с катастрофической скоростью, стирая прошлое, наверстывая будущее.

А тем летом жара стояла, как обычно на Черном море бывает, даже чуть больше и злее, чем раньше. Дышать стало трудно. Или всегда так было? Еще труднее было спрятаться от людей, которые, такие усталые, изголодавшиеся, то бросались в море, то садились, все вместе, на лежаки, то буквально прыгали на камни, то снова – вбегали в столовую, буквально ниоткуда, толкая друг друга, ошарашенно и рьяно глядя на шведский стол, то есть на еду, в скромной приморской гостинице на открытом воздухе.

Кипарисами и морем пахло также как бывало раньше. Летний, одурманивающий запах, хвои и соли. Но музыка гремела теперь страстно, остервенело, совсем не романтично, совсем не по-летнему, а совершенно не дружелюбно, как в последний раз. Песни были немелодичные, грубые, и орал их старый магнитофон так громко, что хотелось закрыть окно. В ресторане пела певица, тоже грубо. Закрыть окно, или приглушить музыку было невозможно. В комнате сразу становилось душно. А просьба приглушить ее никто не понимал. Она надрывалась еще громче, раскатываясь внутри, остервенелая и назойливая.

Кого она только здесь не встретила, в этих старых местах детства под кипарисами. Была здесь и та странная женщина, вечно сидящая в интернете, задающая странные вопросы. Была здесь и парочка случайно встретившихся и совсем скоро расстающихся людей. Так много незнакомых, или, как будто бы, хорошо знакомых людей. Чуждых, чужих.

Чуждые они были, конечно, по понятным, внутренним причинам. Нет, ей очень было стыдно за свои мысли об их чуждости. Они как будто бы отнимали что-то главное, основополагающее. Надежду. Надежду на свет и тепло. Они кричали что-то друг другу, много ели, склонившись над столами, а потом выкатывали вперед рыхлые неровные ноги, которые гордо фотографировали. Снова толкались, снова кричали на своих детей. Это не вязалось, совсем не вязалось с ее жизнью. Даже та, очень славная женщина, которая ей улыбалась во время ужина в белоснежном кафе, прибранная, модно подстриженная, в красивом платье, всем своим видом давала понять, что Арина ей совсем не интересна, и не нравится. Нет, она ее терпит, но, в глубине души, она ей совсем не нравится. Это тоже расстраивало, как будто бы она вновь и вновь понимала, что лишилась всего, навсегда и бесповоротно.

С этими мыслями Арина снова шла к морю. Собиралась, одевалась. Собирала. Одевала. Там не было картонных образов телевидения, не было остервенело бегущих по траве людей, там — можно было сосредоточиться, наконец, на своих воспоминаниях и мыслях. Хотя бы на несколько секунд. Но их как будто бы выбивало, вновь и вновь, эти мысли, возвращая к действительности.

Она не сдавалась. По привычке заставляя себя закрыть глаза на остервенение окружающего мира, которое так быстро ей передавалось, становясь ее правоверной частицей, плотью и кровью.

Теперь еще вдобавок ко всему она чувствовала предательство, которое совершила, уехав на море без него. Почему не уговорила, не заставила? Слишком всегда его уважала. Разве можно было полагаться на мнение мужчины в таких вопросах?

Она не него во всем полагалась. И, главное, совсем не могла никому сказать, что он был и правда — совершенно другой. Критский был совершенно другой, так отличающийся от всех современных представителей обоих полов. Критский был — мужчина. Нет, он не был мужланом. Мужиком. Был нежным, заботливым, тонким человеком. И при этом он был — мужчиной. В чем это проявлялась? В волевых решениях, скорее. И – конечно же. Он всегда брал на себя ответственность. Она знала, что он продумывает все, от начала до конца. Каждый ее шаг. Каждый – свой шаг. И, ум, конечно. Ум был его отличительной чертой. Он все предусматривал, и видел, как события будут разворачиваться на три года вперед.

Что еще? Господи! Да — все! Заботливый, молчаливый, умный. Мало разве! Думал, что он ей скажет целый день, или два, неделю, месяц. Достиг Критский всего, о чем мог человек в принципе помечтать, или даже не мечтал никогда. Когда подруги рассказывали ей о своих мужьях, Арине было страшно, что она выдаст свою реакцию. Хрупкий альфонс, о котором обычно шла теперь речь, совсем не вязался, даже близко не стоял с Критским. Критский был Бог. Смелый, бодрый, скромный в своей абсолютной победоносности.

Когда Арина смотрела на себя в зеркало в своей скромной черноморской гостинице, ей даже становилось страшно, что она так быстро изменилась. За какие-то несколько месяцев все потеряла. Радость, гармонию, уверенность. Что она могла без Критского? Что она вообще без него могла?

Он был сложен красиво, ровные плечи, загар. Волосы, которые гладила, причесывала, всегда выбивались непослушно.
Поэтому и причесывала его. Он был брюнетом. И это ей тоже нравилось, потому что собственные блондинистые волосы были отголоском какой-то бесшабашной смешной молодости, когда хотелось нравится.

Теперь ей совершенно не хотелось нравится. Зачем? Исчезла эта упорная снобистская радость от достижений и открытий, внутри все стало легче, проще, счастливее. Ей очень не хотелось теперь ни карьеры, ни работы. Вот только что так было. И махом – раз – закончилось. Теперь в других раздражало это движение еще больше. Вокруг все остервенело хотели жить, стремились к работе и достижениям, а ей было так тошно от этого, как будто эти люди снова возвращали ее назад, в то время без Критского. В то время – до Критского. Голодное глупое время, когда хотелось достижений и собственных амбиций.

Критский перевернул все. Изменил все. Исчезла глупость борьбы, позы. Любить было для Арины всем. Такое избитое слово, а значило все. Любить как жить. Дышать, радоваться.

Она просыпалась утром, подходила к балкону, с ужасом понимая, что отпуск будет тянуться бесконечно. Заботы, хлопоты одолевали как обычно, иначе было бы невыносимо совершенно. Наверное, так. И все-таки отсутствие Критского было самым страшным из всех зол.

Муж был часто и всегда — весь в работе. Сережа — тоже. Сережа был самым близким теперь другом. Особенно, когда заходил в море и плавал, так хорошо плавал. Что-то ей это смутно напоминало. Нет, не Критского вовсе. Себя. Видела в нем себя и радовалась, как будто в этом была частица какого-то спасения, радости, счастья, молодости. Худенький, загорелый, веселый.

Встретила свою двоюродную тетю. У нее что-то не ладилось. А что могло ладиться, когда жизнь давно пошла неправильно? Арина слушала, лишь изредка кивая. О чем можно говорить с человеком, который расстраивается из-за таких пустяков… Где-то в глубине души Арина понимала, что вовсе это не пустяки, что все похоже… Но ей казалось, что такое отчаяние, какое охватывало ее, не могло быть ни у кого…

Нет, она работала над собой. Работала не покладая рук. Заботилась, трудилась, сочувствовала. Критский представлял собой Вселенную такого масштаба, что заменить ее на что-нибудь или на кого-нибудь было невозможно.

— Критский! Милый, дорогой Критский!

Она даже чувствовала, когда он просыпался. Как он поворачивал дверь в замке. Как спешил. Он всегда шел очень стремительно по лестнице. Особенно, когда подходил тогда к ее квартире.

Как так получалось? Она не знала. Вот все вокруг были заняты только собой, своими. Критский — совсем не так. Он мог сосредоточиться, при этом совершенно абсолютно на каждом. Он и был в каждом. До такой степени, что было потом невозможно его заменить. Сливался с человеком полностью, а, слившись, восстанавливал его. Как будто бы изнутри. Он был просто уникален.

А теперь нужно было плыть. Плыть, как все. Плыть себе спокойно, как все, и пытаться, пытаться как-то найти этот смысл вне Критского. Но как это было сделать?

Потом снова – знакомства. Странные опять. Кто-то что-то рассказывает. Не от мира сего истории. Покупают что-то, достигают. Кто-то с мужем ссорится. Кто-то боится.

С Критским невозможно было бояться. Ей казалось, что даже если вдруг что-то случится страшное, она все равно с ним всегда будет. Не в зависимости от обстоятельств, жизни или смерти.

В общем-то, и страшно ей никогда не бывало, только немного тошно. Тошно, что не сможет она видеть его. Будет снова мечтать, фантазировать, а встретить в реальной жизни не сможет.

Такой вот получился у нее ад. То ли реальность, то ли фантазия. И помочь-то ей никто не мог, кроме нее самой.

Позвонил ей, конечно. Позвонил и сразу замолчал. Когда он ей звонил, обычно всегда переставала работать связь, как будто бы все обрубало. Раз – и все. Конец света просто наступал.

Как ей бывало раньше стыдно за эту за свою реакцию на Критского. А теперь уже даже стыдно не было. Его звонок значил продолжение той внутренней жизни, которую она так нехорошо, так неслыханно по нынешним временам придумала.

Раздражало это больше всего, конечно подруг, и в принципе – женщин. Мужчины этого просто не замечали. А раздражало потому, что если хочется посвятить себя другом – работе, жизни, спасению окружающих, разве будут нужны инакомыслящие?

Засыпая снова погружалась далеко глубоко на самое дно сознания. Шла по дну моря, изредка отталкивая смешных больших медуз, которые заплывали на самую янтарную глубину. Вот там, совсем внутри, куда не ступала нога человека, где живут рыбы-киты, где по ночам отрывается золотой глаз и из него появляется сияющий жемчуг и разноцветные алмазы.

2. Сон в Лондоне

Почему-то вспомнила Хироси. Хироси Мицуяма был их старинный японский друг, который появился совсем давно, ниоткуда. Приехал в Петербург – богатый и лощенный. Приехал и поселился в гостинице «Европа». Его прислал их знакомый, англичанин, глава туристической компании, и Хироси нужно было как-то оберегать. Расселить, водить по городу, защищать. Он выписал себе тогда переводчицу из Перми, которой тоже сняли роскошный номер в «Европе». В общем, Хироси шиковал. Переводчица все крутила носом,  все больше, и больше, в результате, так докрутилась, что уехала обратно в Пермь. Потом Хироси отправился в известный музей, где собирался создать целую коллекцию японского искусства. Там же он познакомился с археологом, известным специалистом этого самого искусства. Познакомившись, пригласил его в ресторан. В ресторан индийского кухни, очень дорогой. Они потом заявились к Арине в пьяном виде, совсем поздно. Заявились, собственно, и заснули, почти на полу.

Наутро Хироси сказал, что покупает половину этого самого известного музея, и что друг археолог ему очень нравится. Покупку можно было себе легко представить, потому что богат он был безумно, а вокруг него все прибавлялись известные деятели антикварного бизнеса. Некоторых из них, правда, не везде уважали, не всюду допускали, но Хироси это было неважно…. Много лет спустя Арина встречала того самого знатока искусства из музея, встречала его прямо в аэропорту, тоже в пьяном виде. Он шатался, курил и ожидал жену. Самое интересное, что он не помнил ни Хироси, который хотел скупить половину музея, ни своей работы, ни тем более – Арины. Он вспомнил толкьо Аринину маму, яркую, умную, привлекательную женщину. И внезапно протрезвев, радужно сказав: «Самое интересное, что маму-то Вашу, я хорошо помню»!

Хироси потом снял огромную квартиру на Маяковской. Снял и жил там. Пригласил работать уборщицей родственницу Арины, которая, правда, отказалась подавать ей кофе в какой-то момент, когда Арина пришла к Хироси в гости, а Хироси, ни слова ни говоря, попросил родственницу Арины принести ей что-нибудь на золоченом подносе.

Время шло. Быстро. Медленно. Прошло три года. Арина мирно шла по своей лестницу наверх, в свою квартиру на Ланском шоссе. И вдруг увидела… Она увидела Хироси, который стоял на лестнице, также заметно прихрамывая, как обычно, когда заказывал машину из «Европы». Он стоял и улыбался, тихо говоря ей о том, на ломанном английском, что ему теперь совсем негде жить.

Негде жить? Хироси? Тому самому Хироси, который прилетал к ней в Лондон просто пообедать? Тому самому Хироси, который отказывался ехать на машине, а хотел только не Лексусе? Тому самому Хироси?

Ну, что же… Заходите, Хироси Мицуяма!

В Лондон он прилетел к Арине просто поужинать. В Лондоне все было очень удачно тогда. На редкость просто. Удачно, легко. Так казалось. Хироси просто взял и позвонил, сказав, что обязательно должен пригласить ее в местный японский ресторан. И что он, Хироси, от нее, Арины, совсем близко. В Париже. Приехал он вечером. Как обычно – шикарный, красивый, нарядный. Девочка Джейн, из аристократической семьи, безумно красивая, и надменная, с папой членом Парламента, и мамой – потомственной аристократкой, говорила даже, что не может забыть ощущение кожи, когда помогала нести его чемодан. Такая дорогая кожа! Джейн сама заслуживала истории и ее переложения. Чемодан и то, что она в них разбиралась, не было основной чертой Джейн.

Джейн была копия Джулии Робертс. И будучи этой копией, понимала о себе несколько больше, чем Вы ожидали бы от Джулии…

Вот эта Джейн и рассказывала Арине про то, что Хироси был просто невероятно обеспеченным, знающим толк в антиквариате. Умным бизнесменом, который летал по всему свету, открывая новые магазины, и был настоящим героем, в ее, Джейниных аристократических глазах

Вот этот Хироси и вел ее в ресторан в Лондоне. Далеко, по темному парку. Лондонскому темному парку, который вечером обычно закрывается, посередине – большой фонтан, и вообще – все так романтично, под платанами, и звездами на небе. Там, в этом далеком ресторане, была еда, которую Арина никогда раньше не пробовала. Было ее мало и была она разная. Неожиданные рыбы, приправы, странные блюдечки, и загадочная улыбка полугейши, которая это все подавала.

Еда восточная такая особая. Странная дама, тоже видимо гейша, в кимоно, не сидела, а стояла над их столиком, и что-то упорно жарила на маленькой сковородочке, пока Арина слушала Хироси, который не поворачивал к ней головы, а весь вечер проговорил с гейшей. Вино было такое сильное, что Арине сразу стали чудится какие-то восточные шатры поблизости, сказки, изумруды. И вот этот Хироси – его очертания, которые то увеличивались в тумане, то уменьшались, – постепенно растворялись в странной дымке этого сна… Суши она раздала наутро в лондонском общежитии японским студентам… Так и не могла попробовать еду, и рыбу, жаренную на огне тоже. Только выпила все вино и совершенно забывала события предыдущей недели.

3. Острова

Критский! Тебе за меня стыдно, да? Критский! Я совсем не умею жить. Снова какие-то глупости пишу, да?

Арина быстро собиралась на пляж, впопыхах отвечая на почту и письма, собирая чемодан, готовясь к сегодняшнему отлету. Поезд был ночью, а самолет в Петербург – наутро.

Критский, я все равно не смогу тебя никогда забыть. Буду видеть и узнавать в каждой птице, как когда-то тебе написала впервые.

Вошедшая уборщица поставила на стол виноград и призывно улыбнулась, и приветливо, как сто лет назад, и вопрошающе. Чтобы получить чаевые.

Арина с радостью увидела, что еще столько не успела сделать здесь, и, окрыленная возможностью, сдвинуться теперь, отсюда, побежала на улицу.

Потом звонили из больницы, потом из школы. Это снова тонула ее мечта в суете над пропастью странного времени, когда было непонятно, совсем неясно, как жить дальше.

Я, когда смотрю на море, или вхожу в него, снова все забываю.  Я только боюсь, что они меня совсем поглотят, как море, с карьерой, заботами, спорами. Это все – не мое, не моя жизнь. Я отдаю им душу и тело, как хотят. Но ведь ты прекрасно знаешь, что я никогда не стану другой. Как они не пытаются. Вставят в меня чипы, свяжут руки. А все равно я другой не стану. Буду всегда тебя любить. Ночью просыпаться, глядеть на тебя, целовать твои глаза, часами смотреть на твое дорогое лицо.

Сережа стал похож на Критского еще больше. Плечи расправились, он возмужал. Как будто перенял все его черты. Это было прекрасно, и одновременно боязно.

Почему-то вспомнила Арина как ездила на юг со своей подругой, совсем еще в юности. И как было все не так, и ни о чем. Как же так получается, что у меня всегда сознание находится где-то не со мной, совсем в другом месте? Как мне все это удается представить так здорово, как будто наяву?

Еще почему-то вспомнилось, как был два года назад пышный праздник в редакции известного журнала, и зал был набит до отказа. Дошли туда вместе с Олегом, которого она незадолго до этого встретила на улице, и который, как давний знакомый, тут же позвал ее туда, куда шел, а именно в старинное здание, где и была назначена встреча. Давно не виделись, решили вспомнить. Что? Старые годы, наверное. Когда вместе куда-то ходили. Просто провести время. Посреди рабочей недели.

Да, так захотелось. Тем более, что Критского, как обычно – не было и духу близко. Уехал из города, по своим делам, не сказал, куда. Уехал, а телефон отключил.

Арина смотрела поверх голов русской интеллигенции, которая с упоением слушала еще одну речь, дружелюбно произносимой на сцене.

«Господи! Когда это закончится!» — съежившись от нетерпения, с ужасом думала Арина, глядя вокруг, оборачиваясь, пытаясь остановить взгляд, который блуждал меж лиц и проходов, не в силах задержаться хоть на чем-то. Вот это все, чем я жила такие долгие годы. Авторитеты, цитаты…

Она долго слушала, как кто-то в очередной раз делал сообщение на тему. В зале становилось еще более душно, так душно, что хотелось встать и убежать.

Но убежать было неудобно. Лучше всего было бы заняться домашним хозяйством, наконец. То есть не убежать, резко, а просто уйти домой. И это было бы правильное решение, и это – то, чем она так успешно занималась последнее время. И это то, что она не сделала в этот вечер.

Но нельзя же было совсем оставить работу, думала она. А на работе важно было не пропустить вот это событие, пойти в редакцию. Не говорить же Олегу, что ей здесь так скучно, когда сама только что радостно напросилась.

Было много известных людей. Арина с радостью почувствовала, что хорошо выглядит, и что все на нее, как бывало раньше — смотрят. Улыбаются. Ужасно удивились, похоже, что Олег пришел не один, а – с ней.

Олег был молод, хорош и умен. Арина на какой-то момент почувствовала, что он ее как-то совсем забыл последнее время, но это ее в общем-то и не беспокоило. Стала она беспокоиться только, когда на сцену вышла фотомодель и стала рассказывать о ее, Арине, близком друге. Снова вспомнился этот анекдот мамы про школьную учительницу, которая еще в первом классе сказала одной своей ученице: «Что в жизни-то делать будешь?! Такая страшная, да еще и – дура»!

Арина почувствовала тяжесть в ногах. Одновременно почувствовала, как свело скулы. Уже позже, во время банкета, заметила подстриженную странную девочку. Она ходила вдоль зала, вокруг расставленных столов, и давала всем подряд откусить свой пирожок. Это несчастье в виде девочки и ее пирожка было столь страшным, что Арина еще раз подумала – как она могла вернуться в это несемейное глупое прошлое людей, которым некуда спешить, людей, которым не нужно утром вставать, которым не нужно идти в детский сад.

К ней подошел известный режиссер, от которого когда-то прыгнула в окно жена.  «Это он!» — прошептали рядом, и ей стало даже как-то легче. Пафос куда-то пропал, стало немного грустно, но и смешно одновременно.

А потом она долго, уже вся заплаканная, говорила что-то известному поэту, говорила, говорила… Он тоже ей что-то говорил.

«Он вернется, да?» она буквально оступилась, даже слегка качнулась. – «Вы мне, наверное, не верите, смеетесь?»

— Почему я не верю? Охотно! – он тряхнул шевелюрой.

— Думаете, что не бывает?

— Конечно, бывает!

Замолчала, пытливо глядя в его глаза:

— Вы меня не знаете?

— Знаю! – поэт презрительно, и одновременно одобрительно снова кивнул головой. Так ей показалось.

— Я Вам писала как-то!

— Я помню. Помню. А вы разве не читали наш журнал? Мы много публикуем …

Арине хотелось сказать, что ситуация давно изменилась, что и читать-то не нужно. И писать не нужно. Время улетело вперед с такой скоростью, с какой никто не ожидал, и то, что раньше было – важно, теперь стало – совершенно неинтересно и, вот совсем, — неважно. Она не хотела обижать поэта пресловутым индексом Хирша.

Олег целовал ее в машине как сумасшедший. Это было так здорово и прекрасно, этот его поцелуй сумасшедший, такой долгий, и мягкий. Неожиданный и совсем из юности. Потом, как когда-то давно, они сидели уже на скамейке, на одной из автобусных остановок на Невском проспекте. Ночью, рядом с Театром Комедии, и снова целовались. «Как в детстве!» — хотелось снова сказать Арине.

Потом они ехали, долго-долго, куда-то далеко. Она помнила только, что снова как будто бы растворилась уже совсем надолго. В мире куда-то растворилась, как будто бы сознание покинуло.

— Тебе эта девушка понравилась? – спросила она, наконец, Олега, когда такси затормозило у ее дома. – Неужели это может быть нужно?

— А что ты вообще знаешь о том, что мужчине нужно? – спросил Олег, а потом вновь обнял ее, напоследок.

Арина вернулась поздно, а потом все писала, писала Критскому послания. Засыпала, а потом снова писала. А он все не отвечал, и не отвечал. Он тогда так надолго пропал, на полгода, кажется. Совсем не отвечал.

А ей все равно казалось, что на тот праздник она поехала с Критским.

4. В самолете

В самолете напомнили, что нужно надеть маски и пристегнуть ремни. Иначе выведут из салона. Она откинулась на сидение, и уставилась в иллюминатор. Чувствовала себя спокойно. Уверенно. Тепло по всему телу вдруг переполнило, и она представила, совершенно неожиданно для себя, как в какой-то момент, гуляла по парку, а к ней подошел странный молодой человек, и долго-долго ей что-то рассказывал. Он был особый, ни на кого не похожий.  Рассказывал ей о казаках, об эпохе застоя. Говорил о том, как было плохо, и как сейчас хорошо. От человека этого шел такой внутренний свет, такая радость переполняла, что ей даже показалось в какой-то момент, что он был священником, или, вот, совсем каким-то другим. Может быть, каким-то ученым. Человеком совсем из другого, неартистического, необыкновенного своей простотой и дружелюбностью мира.

Надо же!

Она пыталась спросить его о Критском, но почему-то задавала вопросы про чашу Грааля, про историю, как будто бы говорила с ходячей энциклопедией, который должен был ей все объяснить, а заодно и передать частицу тепла и уверенности.  От него, от этого человека, шла какая-то невероятная радость и чистота. А разговор ее успокоил. Он спрашивал ее о рассказах, которые она пишет. Как-то даже пошутил, легко и приятно. О чем, спрашивает, она пишет. Все уточнял. Уточнял. Заботливо. Внимательно. Она постеснялась спросить, откуда он. И чем занимается. И, правда, наверное, священник.  Или…

В тот день бежала домой, как будто бы кто-то вдохнул в легкие кислород, так запросто данный, так странно не сочетающийся с теперешней жизнью.

Критский! Я не хочу на Черное море, слышишь! Я хочу только на остров Крит! Хочу гулять там под раскаленным солнцем, ничего не есть! Не болеть тобой больше! Или – болеть! Я хочу лежать на том пляже, куда ты тоже приезжал, и обо всем этом здешнем — забыть!

Критский звонил неожиданно, и всегда в момент, когда было, действительно, нужно и необходимо. На этот раз она взяла трубку быстрее обычного:

— Ростелеком! – сказали на другом конце провода, а она только успела выключить аппарат, пока самолет разгонялся и набирал скорость для взлета!

Через несколько минут, перегнувшись через кресло, и отстегнув ремни, она с удивлением обнаружила, что Критский сидел, как ни в чем ни бывало, за ней, на другом ряду, и ехидно глядел в окно, как будто бы вновь констатируя глупость, провалы памяти и ошибки ее женской природы.

— Ты как будто бы все время куда-то уходишь, улетаешь, — дружелюбно констатировал он, удобно устраиваясь в кресле и надкусывая яблоко. – Хорошо отдохнули?

Она отвернулась к окну и уставилась в иллюминатор, пытаясь вспомнить, когда они последний раз летали с Критским на юг, в Прагу, и в Лондон. Кажется, всего год назад, или три.

Нина Щербак