— Доченька, поверь, — внушал папа дочери, страдая безмерно, — все пройдет, Соломон, древние…

Какого рожна — поверь. Вечно супруга сваливает крайние решения на него. Известно, в подобных ситуациях мать животней, ближе. Чего добьется он своими дурацкими умствованиями… Безответная любовь пятнадцатилетней девочки. Первое крушение — самое нестерпимое.

— Понимаешь, мы устроены бесхитростно. Меняется все: быт, природа, формации — не меняется человек. Любовь хороша и дурна тем, что от нее никуда не деться, чувства случаются и… проходят. Ромео и Джульетта — реакция. Дорогая моя, человек — биологический предмет. Ну, сама же в курсе: адреналин, тестостерон. Влюбленность — выброс допамина. Серотонин — эмоциональная стабильность и так далее.

Твердил, что любой психолог просветит: есть фазы любви — возбуждение, влечение, привязанность… до усталости. Полосатая жизнь, маятник — равновесие тела достигается по принципу метронома. Заключенный периодически испытывает радость, человек перед смертью видит свет. Сопротивление — первая сущность организма (потому коварен гедонизм).

Отчаивался, отходя и упершись в стекло немощно: какую ахинею он несет, отговаривать от чувства — глупейшее занятие. Уже не мог остановиться, понимая, что усмиряет скорей собственную беспомощность. Да, заговаривать, конечно, надо — впихивать соучастие. Слово не действует, — лечит звук, присутствие. Однако как подло, мучительно — не уметь, быть бессильным в отношении самого драгоценного существа, кровинки, человека для которого готов себя сожрать. Жгла горечь… Однако наделенная и смутным ощущением правильности происходящего, тревожным и неизбежным предчувствием запрограммированной разлуки.

Таня стояла в своей комнате у окна одна. Только что отужинали, мама за столом была молчалива, второстепенна, папа интенсивен, нарочито весел… болезненно неловок, кажется, растерян. Родные, неукоснительные люди.

Но они — собственность.

Она смотрела в окно. Ночной по-зимнему свод, крапчатый и утло подпаленный в краях свеченьем города, надежно располагался. Вереницы мерно ползущих автомобильных огней казались безжизненными, зряшными. Нечастые прохожие семенили уныло и равномерно, плелась неизменная бабуля, величавая и чудаковатая, с мелкой кудлатой собачкой на коротком поводке. Застыло воспоминание о невыносимом оскорблении, окоченел трехдневный гул насилия, кошмара, который практически отменял жизнь.

Вдруг странная волна объяла Таню, наполнила терпкой свежестью, наделила незнакомым чувством воли… Но зачем тогда небо, звезды, грянула ошеломляющая и прекрасная мысль? Зачем эта чарующая, влекущая бездна? Дома с томно мерцающими окнами, за которыми живут люди, сообщенные тонкими желаниями, тайнами и разоблачениями, чужим и проникновенным существованием. Зимы с калеными тягунами на спуске от дома, весны с розово-белым маревом яблонь и груш, которыми густо населена аллейка под окном. Великая подружка тараторка Маринка с ее вечной озабоченностью относительно неудачных ушей («Не видеть как своих ушей — какой дурак это придумал!»). Для кого все это, как не для нее — Тани? Папка, родненький, ну какой тестостерон!

Нет, она не хочет, чтоб проходило. Она требует всего — боли, любви, мир.

Вспомнилась история, когда они с отцом в небольшой шторм уплыли далеко в море. Там громоздились волны — ровные, исполинские. Они набегали полого и педантично. Папа учил разгоняться навстречу вершине, и когда гребень проскальзывал, они чудесно падали в отвесную впадину, взъяренные азартом жути и могущества. И так непередаваемо было ожидание и устремление к новой волне, окаймленной буклями пены, сияющей чарующими бликами.

Господи, да что же она! Существует величайшая защита материнства, которое несмотря ни на что предстоит. Имеют место город, люди, чужие и знакомые, что осуществляются и превосходны, ибо совершенны в своей исключительности. Расположились рядом мамочка, до лодыжки приспособленный человек, вывернутый в Таню, — мятущийся и вместе основательный в ее нутряном зрении отец. Есть, в конце концов, слезы. Присутствует то, что ждет.

В Таню хлынуло чувство гигантского простора и покоя. Она находилась в плотном чреве моря — маслянистая, лучистая поверхность волн настойчиво манила, и предстояло сделать невеликое усилие, чтоб поймать нечто важное, — однако так славно было нежится в теплой и сладкой пучине… Тут же подкрался испуг — что за чудачество, откуда и зачем подобные каверзы психики? Затомило, обозначились внутренности.

— Я глупая, глупая, — бросила ладони к глазам девочка. Слезы ринулись неукротимо и желанно.

Несказанное удивление озаряло ее. Оно отвечало страху перед невыносимым наваждением боли, которое сейчас было усмирено, однако явно не погибло, перед большим и извилистым грядущим, грубой и настоящей жизнью. В ней рождалось нечто новое, и оно утверждало, что горе — чувство. Хотелось радости, блаженства — вне сомнения. Но организм уже дерзил (вероятно, об этом говорил папа) — счастье не имеет знака. Да, слова хороши, могучи, однако небо сильней, — оно воздух, снежинка на ладони, измятая щека после сладкого сна. Оно — Таня.

Ей не хотелось анализировать. В ней происходила… женщина.

Виктор Брусницин