В те далекие годы моего детства мы с отцом частенько выбирались в деревню под Минск на его родину к нашим родичам. Что называется «в гости». Благо в конце шестидесятых – начале семидесятых годов многие из них были еще живы, хотя и в пожилом возрасте, и они с радостью встречали нас, кто, чем мог. Мать всегда отправляла меня десяти или двенадцатилетнего сопровождать отца в эти поездки. Все-таки белорусской сивухи на селе было в те годы предостаточно. Вот я и должен был присматривать, как бы отец не перебрал лишнего.

Среди родичей выделалась фигура так называемого «деда Тараса», который моему отцу приходился двоюродным братом по отцовской линии. Я его, ни смотря на то, что он приходился мне двоюродным дядей, также называл «дедом Тарасом». Его жизнь была примечательна тем, что он прошел три войны – первую Империалистическую, гражданскую и Великую Отечественную, в которой воевал в партизанском отряде уже со своим взрослым сыном. Тогда-то он простудился в болотах и после этого у него после операции, и появилась такая специальная пластмассовая трубка в горле. И чтобы как-то говорить, ему приходись закрывать ее отверстие пальцем. Получалось со своеобразным свистом и хрипом. Зато все было по-настоящему и правдиво.

После войны он стал отменным профессиональным охотником. С первого выстрела попадал в бегущую рысь. Однажды ему пришлось сражаться без патронов с целыми тремя рысями, напавших на него с верхушек деревьев. Весь потрепанный, изодранный в крови он вышел в этой жестокой схвати победителем. Он всегда с особым достоинством носил почетное звание — «Заслуженный охотник» республики. Этим он особенно гордился и всегда показывал на грамоту, которая красовалась в рамочке на видном месте в их простой и светлой избе. Впрочем, несмотря на все эти заслуги, для меня он остался в памяти совершенно с другой стороны.

В один из таких приездов мы решили сразу же заглянуть на хутор близ нашей деревне, где Тарас проживал с глухой Нюркой – его второй моложавой женой. Хозяйство у «деда Тараса» было справное, доброе, хотя хозяину уже было тогда давно за восемьдесят. Все было в аккурат сварганено, все на своих местах, чисто и накрепко. Глухая Нюрка всегда улыбающаяся и радостная хлопотала по дому, встречая дорогих городских гостей. Тарас тоже был рад. Ведь представлялся повод пропустить по рюмашке, другой, и третьей раз, а то и более того с моим отцом и вспомнить былые давние годы. Поговорить о родне и обо всем понемногу. Обычно в эти часы их застолья я отправлялся во двор и игрался со скотиной, собакой и птицей. А то с такими же мальцами, которыми прибегали к «деду Тарасу», когда к нему приезжали городские родственники. Однако в это приезд я, почему-то задержался за столом со взрослыми.

— Вот я сейчас расскажу ему, какой у нас царек был … — как-то раз начал Тарас, обращаясь ко мне, когда он уже пребывал в достаточном хмелю. Он при этом поглаживал мою коротко постриженную голову и особенно вкрадчиво и пристально всматривался в мои глаза.

От этих слов лицо моего отца изменилось, но он сделал вид, что все у них в порядке и он вполне контролирует ситуацию.

— А может не надо, Тарас… мал он еще для этого… — зачем-то прервал его отец.

— Ничего, пусть знает…- Тарас улыбался, будто сам для себя сейчас на мне проделывал какой-то эксперимент.

Я хотя и был мал тогда, но помню, что в те минуты как-то даже несколько растерялся. Отец по-прежнему с нескрываемым напряжением посматривал то на Тараса, то на меня. А я был в неком недоумении. Ведь передо мной сидел тот, кто хотел рассказать о неком неизвестном мне случае в его такой длинной жизни.

— Я тогда служил в первую мировую солдатом в Могилеве, в ставке, значит, царя … — Тарас машинально подцеплял со сковороды шкварку сала и, не донеся до рта, продолжал, словно в забытье: — Помню, как-то построили нас «во фрунт» на перроне вокзала, чтобы встречать царя. Мы были тогда молодые, такие сильные, смелые. Поезд, пыхтя, остановился. Из вагона вышел сам царь со свитой и стал обходить почетный караул, в котором я был тогда.

— И вы видели самого царя? – Непроизвольно вырвалась у меня.

— А как же! Вот как тебя! – Глаза Тараса заливались в эти минуты какой-то природной, доброй детской улыбкой. Он не отпускал палец от отверстия трубки, через которую раздавался какой-то особенный радостный свист и хрип. Глотал и продолжал: — А царек то у нас был невзрачный такой, малого росточка, с рыжеватой бородкой… — продолжил Тарас.

— Да хватит тебе уже об этом!.. – Вдруг жестко оборвал Тараса отец, словно услышал что-то такое неприятное и запретное. – Сколько уже можно одно и то же! Хватит уже об этом кровавом Николашке! Смотри, договоришься ты у меня на свою голову. – Недовольный отец при этом опрокинул граненую рюмку и закусил шкваркой сала.

— Это ты слыхал об этом, а он еще нет… — Тарас тоже было притих, но по-прежнему не сдавался.

— И не надо ему знать. Я тебе говорю серьезно — мал он еще! – Стоял на своем отец.

Надо сказать, что негодование отца было в чем-то тогда понятно и даже оправдано. Ведь в то время он был уже секретарем парторганизации и боялся, как бы чего не вышло.

Тарас сделал вид, что молча, согласился. Но затем опрокинул рюмашку, донес, наконец, до рта кусок сала, смачно закусывая им. Потом, прохрипел в трубку, откашлявшись, закрыл большим желтым от табака пальцем отверстие, словно набравшись новых, неведомых нам сил, и вовсе не замечая отца, продолжил:

— А ты Шурка (так родственники звали моего отца) сам еще мал против меня. Погоди мне командовать. Пусть знает, а то я уйду хутка, а то и зараз, кто ему тогда все это расскажет.

При этих словах отец замолкал и настороженно поглядывал на Тараса, чтобы тот хотя бы держал себя в рамках какого-то приличия, о котором я тогда по несовершенности детского мышления и малости лет только догадывался.

— Так вот, царь, ничего себе был такой. Ладный царек. Держался справно! Казался с виду совсем неприметным, непохожим на царя.

— Совсем? – Любопытствовал я, от удивления даже раскрыв рот.

— Рот то закрой, а то сейчас воробей залетит… — шутил отец, чтобы как-то сбить рассказ Тараса. – Забиваешь ты ненужным ему голову…

— Ничего, пусть слухает… — хрипел Тарас и гнул свою линию. – Царь то, обходил всех нас, стоящих «во фрунт». А при этом брал у ординарца с подноса медяки, что пятаком назывались тогда. И каждому клал на его вытянутую руку! Во как!

— Эх, Тарас, Тарас… — вздыхал отец. – Ну, кому сейчас это все надо. Какой, такой пятак, что ты городишь…

— Ничего — пусть знает. – Хрипел сквозь неживую, пластмассовую трубку живой голос Тараса. – Это же значит, теперь вроде как история, получается… куда от нее деться?

Я сидел в эти минуты словно околдованный и вообще не понимал, что происходит.

Передо мной сидел человек, который видел живого царя и запросто так об этом рассказывал мне, словно старался в мельчайших подробностях передать тот день. Словно в который раз снова и снова желал насладиться этими дорогими для его сердца воспоминаниями, чтобы и они стали частью жизни его слушателей. Чувство чего-то запретного и такого далекого, родного не покидало меня в эти минуты. Я боялся проронить лишнее слово, чтобы только не сбить Тараса. Не нарушить его мыслей. Ведь ему и так нелегко в его возрасте давалось говорить через эту трубку. А тем более о таких вещах. Он еще что о говорил о своих впечатлениях о царе, а потом добавил:

— Тогда мы совсем молодые солдатики, с этим пятаком могли делать что угодно. Да… Вот как. – Переживал прожитые годы Тарас. — Одни шли в трактир и пропивали. Другие что-то стоящее покупали на него… А я все хранил его…долго хранил, берег как зеницу ока. Даже когда на фронт отправили. Где я его только не носил: на груди на тесемке, среди дорогих мне вещей. Шутка ли сказать: мне обычному белорусскому пареньку сам царь пятак пожаловал. Радость тогда у всех нас то какая была. Гордость тоже, вельми «багатая i прыгожая»…

На этой белорусской фразе Тарас умолк, и даже видно было, как влажная слеза, где-то в уголку старческих выцветших от времени глазниц, незаметно катилась вниз.

Отец в эти минуты, хотя и был по-прежнему недоволен тем, что Тарас уже в который раз все-таки умудрился рассказать о своем, как он думал, главном жизненном эпизоде. Но огорчало отца то, что на этот раз ему удалось сделать это в моем присутствии. И это особенно озадачивало и настораживало отца. Нарушило его идеологическую линию партийца, его жизненную идею, которой он всегда служил и был верен. Ведь отец до конца не мог быть еще уверенным во мне: как доподлинно я отнесусь к этому рассказу?

Все это время глухая старуха Нюрка, лишь радостно смотрела то на Тараса, то на нас. Она, конечно же, по губам догадывалась, о чем ее милый и строгий Тарас сейчас снова повествует гостям. Но ничего с этим не могла поделать. Ее хозяин оставался всегда хозяином. Если сказал ей – так тому и быть. Как отрезал. А она и этому была рада. Главное, что не одна была под старость, а с мужиком. Хоть и старше он ее был на много лет.

Расчувствовавшись в конец, Тарас закончил свой рассказ.

— Куда потом подевался это пятак, не помню, хоть убей. — Еле прохрипел из трубки его уставший и уже тихий голос. – Но главное, помню, что я его не пропил.

Отец, дождавшись окончания рассказа отца и главное, поняв, что Тарас не пустился в долгие хвалебные россказни о царе, немного успокоился. Они тут же выпили, словно чему-то серьезному положили конец.

Потом разговор отца и Тараса перешел на другие темы. Все больше о скотине, дворе и даже об охоте в здешних лесах, на которой Тарас в те годы все реже и реже бывал. Но я уже этого не слышал. Я выбежал во двор и наслаждался свободой. Теперь надо мной не было ни отцовского строгого пригляда. Никакого, то особого, испытующего взгляда «деда Тараса». Я игрался во дворе и наслаждался летними деревенскими каникулами сполна.

Помню, что после такой поездки, отец, выйдя из электрички, брал такси, и мы ехали на задних сидениях «Газ-21» домой, как два вполне счастливых, а главное свободных человека. Отец от постоянных надоевших ему воспоминаний Тараса, а я от того, что как мне казалось, за какие-то часы здорово повзрослел. Ибо с позволенья отца был допущен, к какой-то важной и непростой теме в его жизни. К какой-то важной тайне нашей родни. Уже сидя в такси и пребывая в глубоком хмелю, откинув как-то по-барски голову назад, отец, произнес:

— Ты смотри там, в школе лишнее не ляпни. Особенно про царя …

Я старался держаться особенно внимательно, словно сейчас в этих словах отец касался чего-то значимого и весьма тайного.

— Ты меня понял, сынок? — Спросил коротко отец.

— Понял, папа. – При этих словах, я словно давал отцу некое обещание, от которого мне уже никак нельзя было отвертеться. А отец вовсе успокоенный продолжал мирно дремать до самого дома.

Потом в школе, когда мы как обычно писали сочинение о том, как провели лето, и в разговорах со сверстниками, меня так и распирало припомнить рассказ «деда Тараса». Похвастаться знакомством с тем, кто лично видел живого царя. Но обещанное отцу «молчание» все время останавливало меня. В то же время именно тогда и далее уже в старших классах, слушая на уроках истории о «кровавом царе Николае», о страшном «самодержавии», и даже намного позже, я все время вспоминал рассказ Тараса, которого уже к тому времени не было на свете. Тогда я боялся кому-либо рассказывать его. Опасался навлечь неприятности на отца. Помню, что именно в те далекие годы у меня в душе зародилось какое-то странное противоречие и даже раздвоение. С одной стороны, я все время слышал в ушах хриплый голос Тараса о том, «какой у нас был царек ладный и неприметный». А с другой — ему противоречил голос моего отца: «Да, хватит уже об этом кровавом Николашке». Эти два голоса, эти два посыла от родных мне людей сохранялись и уживались в моем сознании долго, переплетаясь, словно в одну какаю-то могучую силу. Будучи подростком, некоторое время просто не знал, чему более верить: рассказам бывалого «деда Тараса» или родного отца, который, как писал в письмах с фронта его родной брат, всегда стоял «на защите трудового народа». Эта раздвоенность мешала мне принимать всем сердцем то, что говорила партия и комсомол. Это раздвоение составляло во мне тайну, которую я старательно скрывал от многих.

С этим раздвоением я жил долго. Все школьные годы. Затем годы учебы в военном училище, годы службы в войсках, и далее, пока не наступили новые времена.

Как-то однажды, уже после института кинематографии и аспирантуры в МГУ, когда в стране только слепой и глухой не ведали о святом страстотерпце царе Николае и его семье, когда кругом на телевидении, в интернете, в СМИ расходились тысячами всевозможные рассказы и воспоминания о последнем императоре, я решил поведать о рассказе моего родственника в одной компании. Мне казалось, что мой рассказ вызовет какие-то чувства, понятные и знакомые мне с детства. Но не тут-то было. Как ни показалось мне тогда удивительным и странным, но мой рассказ о воспоминаниях «деда Тараса» оказался для слушателей совершенно чем-то абсолютно понятным и заурядным. Даже более того — банальным и очевидным. Те, кто слушали все это, совершенно, как мне показалось, ничего так и не поняли, что переживал я все эти годы в душе. Чем далее по жизни я пытался рассказывать эту историю, тем, как мне казалось, она становилась все неинтереснее и все обычнее для посторонних мне людей. Я даже в те минуты будто слышал голос отца: «Ну, кому сейчас все это надо? Какой, еще пятак?! Что ты, сынок, городишь…».

Эти рассуждения привели меня к тому, что я со временем совсем при людях прекратил вспоминать этот эпизод из своей жизни. Рассказ об императоре российском настолько глубоко проник в мою душу, в мою плоть и кровь, что, глядя на портрет царя, мне стало иногда чудиться, словно во сне, что, наверное, это я когда-то стоял в могилевской царской ставке и это мне сам живой государь положил «пятак» на ладонь. Только куда затем подевался этот «пятак», я так и не мог вспомнить.

Сергей Рогатко