«Пустынные сады, террасами лежащие вокруг нашей виллы, меня манят большей частью платонически.» — пишет в своём «Грасском дневнике» Галина Кузнецова. — Почтальон принес опять гору писем, телеграмм и газет и второй том «Жизни Арсеньева», только что вышедший в Швеции. Мы долго разбирали все это в моей комнате. Среди писем было, между прочим, поздравление «императора» Кирилла, очень много просьб из разных стран и шведские газеты с портретами И. А. на первой странице.»

И много неба.

И яблоки.

А ещё совершено пустынные сады. Цветущие. Благоухающие, раскрывшие свои розовые цветы. Много пчёл, роящихся, перебирающих лапками соцветия, находящие в них капли росы, сладости, нектара. И это мучительно и непререкаемо всё в охвате взгляда. И, повторяю, платонически. Это похоже на какое-то древнее  девичество.

Поэтому, прошу Вас, Иван Бунин, родитесь! Ибо бывают младенческие старики и увядающие от молодости поэты. Чахнущие, как карликовые дерева, безкорневые, словно беспочвенные, ибо их слабые отростки погружены в болотистые кружева никчёмности.  А вот смогут ли они узреть, как: «сидит на снегу у тонких босых ног ее, склонив голову, великий медведь. И, как тот олень, три дня и три ночи оглашал я потом леса окрест своим плачем и зовом, ее на земле уже не достигавшим.» («Тёмные аллеи». И. Бунин)

Кто этот Великий Медведь по имени Железная шерсть? Сказка, вымысел, фольклорный житель северных мест? И везде Россия. Она словно до Бунина и поле Бунина, сквозь Бунина.

Что такое высочайшая дикость и нижайшая благопристойность? И прекрасная Вера Муромцева, похороненная в ногах у Ивана Алексеевича с её надрывной любовью, верная, не покидающая, не оставляющая, ибо оставить – значит сломать. А остаться – выползти из одной глубокой совместной комы. Труд писателя – это огромная большая прижизненная медитация. Везде и во всём – вымысел, правда, большая ложь, больная честность, все образы сквозь душу и умение оставаться нерастраченным до конца своих лет.

Старость – это, вообще, большой прорыв в правду.

Молодость – это заикающаяся от любви горечь. А среднего возраста нет. Он не существует. Он дельтаплан – в небесах, надмирно, он разрывающий купол, промачивающий лучи.

Итак, биография Ивана Алексеевича, которая помещается в ладошке младенца – рождение в октябре 1870 года, смерть в 1953, Нобелевка (1933 год). Но ладошка младенца растёт вместе с младенцем, она становится большой взрослой горстью. И туда набирается много всего – песок, ветер, природа, море, вилла, старость.

Не понимаю, отчего так много написано о «жизни втроём» писателя, о его четырёх влюблённостях, страстях. И сами статьи подаются как в ресторане на сияющем блюде – блюде блуда. Словно нет более иных возможней, охарактеризовать суть движения писателя, его размышлений, его наитий, предсказаний и вообще подать всё творчество под иным соусом, с иным вином, под другую закуску. Переставить букет в другую вазу – тонкой керамической работы, в иных узорах, гранях. И отчего рисунок скошен в строну любвеобильности, как мишени? Неужели иных хлопот нет, как разбирать «Дневник жены» писателя, ибо чувство пустой ревности ещё никто не отменял.

Вообще, в пустотах чаще всего и заводится всякая живность. Например, змеи. Ползущие. Оставляющие свои шкурки.

Невозможно без жалости читать:

«Он был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей красной шерстке, носик расплющенный, с широкими ноздрями, глазки ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался, он был очень мил.»

«Тёмные аллеи» 28 сентября 1940

Вот она кабанья шерсть – признак дикости, отсталости, приближение к зверьку, а, значит, к природе. Это уже не платонический сад а невероятная сила жадной страсти. И, может, поэтому вся нобелевка была роздана писателем нищим да бедным, ею кормились неисчислимые европейские фонды, на неё питались, одевались, ею кормились. И Галина – корректор, её Марго, и какие-то приблудные люди около находящиеся.

Вообще, их, приблудных, кажущихся настоящими всегда много. Они копошатся в сознании, они находятся в воображении. Нет, они не оборотни, они просто приспосабливающиеся существа, кровососущие, обитающие. Но стремился ли Бунин избавиться от них? Была ли такая у него нужда? И кто они – люди осознанно обитающие рядом или это просто тоска о человеке насущем? Гомо сапиенсе?

Итак: «Признанный классик русской литературы и ее первый нобелевский лауреат), прозаик, поэт, переводчик Иван Алексеевич Бунин раньше других писателей-эмигрантов получил безусловное признание на Родине. В книгу входят: дневник писателя «Окаянные дни», циклы рассказов «Под Серпом и Молотом» и «Неизвестные рассказы», неизвестные советскому читателю стихотворения и «Воспоминания» И. А. Бунина – портреты его современников. Впервые публикуется речь И. Бунина «Миссия русской эмиграции». Книга содержит вступительную статью Олега Михайлова «Неизвестный Бунин».

Вот мы и добрались до «Окаянных дней» и «Солнечного удара». Которые можно посмотреть синематографически! Через призму Никиты Михалкова. Тонущий корабль – железный гроб, он же Железный Медведь и пучина морская. Неотвратимая человеческая трагедия. «Спят в одной комнате брат и сестра…»: За окном лунная ночь. Проснулся, перевертываясь, – она плачет. «Что ты?» – молчит, подавленно рыдает. Подошел, сел к ней на постель; стала рассказывать свое великое горе – несчастно влюблена – в мальчишку, помощника машиниста. Стал утешать, целовать в мокрую горячую щеку, потом в такие же губы… «Ляг, ляг со мною, обними меня покрепче, а то я умру…» Лег – и все произошло само собой, с горячей, порывистой нежностью, счастьем и жалостью, горем.

Самая прекрасная за всю жизнь любовь.»

Это не единичный случай – родная сестра, двоюродная, старшая, младшая. А ещё троюродный брат. Или племянник. Некая грибница человеческая. Мицелия общая. Происходит от жалости. К ней. К нему. От какого-то большого единения, неумения разъединиться, разомкнуть объятья. Это происходит и происходит. И это большое горе – великая и несчастная любовь. Она уже есть изначально.

Перешагивать через платонические чувства не всегда трудно, наоборот, легко, потому что – в одной комнате. И аллеи тёмные. И свет в конце аллеи всегда есть. Но в темноте оставаться иногда лучше и посветлей, нежели идти на этот глубинный маковый свет. Огонь. Ибо можно обжечься. М вообще запечься.

И не от всякой срасти – дети. Ио есть такая  страсть, в которой спекаются внутриутробно плоды любви. Выходит на поверхность лишь сгусток кровавой каши. Ибо в мешочке человеческих костей – проходят дымком сгоревшие костры.

Дымом выходят дымом.

«Окаянные дни» надо раздавать на площадях Москвы всем людям, идущим на Болотную площадь. С митингов, с революционных качелей. С повстанческих мероприятий, с майданов и на майдан. Это не как в песне «переведи меня через майдан», а наоборот, не ходи никуда, как у Бродского «Не выходи из комнаты», это предупреждение, стоп-сигнал, знак, запрещающий проезд. Ибо эмиграция! И вот что о ней пишет Бунин: «Последние слова Молотов сказал тоже недаром: ведь когда-то Тургенев назвал Льва Толстого «великим писателем земли русской».

В эмиграции, говоря о нём, часто поминали его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алёшей, и почти все набавлялись им: он был весёлый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделён немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, всё русское знал и чувствовал, как очень немногие… Вёл он себя в эмиграции нередко и впрямь «Алёшкой», хулиганом, был частым гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, и все знали это и всё-таки прощали ему: что ж, мол, взять с Алёшки! По наружности он был породист, рослый, плотный, бритое полное лицо его было женственно, пенсне при слегка откинутой голове весьма помогало ему иметь в случаях надобности высокомерное выражение; одет и обут он был всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, – признак натуры упорной, настойчивой, – постоянно играл какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, всё меняя выражение лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом, иногда, в каком-нибудь «салоне», сюсюкал, как великосветский фат, хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза и давясь, крякал, ел и пил много и жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до безобразия, но проснувшись, на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный.»

Это о Третьем Толстом. Наверно, есть ещё и иные. Но Бунин их не застал. И не дружил уже более ни с кем из Толстых. А ведь как хорош – Алексей Толстой у Бунина. Именно как цветок какой-то, диковинный. От слова «дикость» в понимании Бунина, это внутренне вхождение, а на поверхности, что мы видим, однако, что мы знаем о великом Алексее Николаевиче? О его умении оставаться на родине и умении приспосабливаться к новой советской власти?

Вообще, понимание власти, как управляющей структуры, у Бунина скрытно желчное. А ведь власть – это люди, имеющие доступ к командованию. К сфере доброты и помилования, а также к сфере наказания, раздачи, кормления, посадки в  острог, а также к защите этой власти.

Бунин не защищал, он видел недостатки.

Ибо в темноте аллей они светятся, как пустоты для Бунина.

Вообще, если честно, то писатели цари!

И рядом второго царя они терпят плохо. Так же, как третьего. Хотя он был до него. Даже после него, всё равно терпение подводит. И христианское смирение тоже может в какой-то момент подвести. О, этот лимонно-желчный, грандиозный, неумолкаемый Бунин! Птица-желчь! Лимонник ядовитый! Плющом увитый, желтоцетный! С его характеристиками писателей рядом идущих! Прямота откровенно-таки детская! Неужели и впрямь, Есенин – хулиган, Хлебников – большевистский угодник, Кузьмин, Цветаева, Бальмонт, Белый, Блок – всем досталось от Бунина! От его младенческой заплачки, от его невоздержанности царёвой?

О счастье мы всегда лишь вспоминаем.

А счастье всюду. Может быть, оно —

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

 

В бездонном небе легким белым краем

Встает, сияет облако. Давно

Слежу за ним… Мы мало видим, знаем,

А счастье только знающим дано.

 

Окно открыто. Пискнула и села

На подоконник птичка. И от книг

Усталый взгляд я отвожу на миг.

 

День вечереет, небо опустело.

Гул молотилки слышен на гумне…

Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

Это называется неприятием иных, но отчего, видевший и осязающий счастье,  к тому же Нобелевский лауреат не был снисходителен к не награждённым и не отмеченным высокой Нобелевкой? Это же так легко: просто пройти и улыбнуться!

И вдруг он взрывается теплотой к Гумилёву, найдя у него два стиха, понравившиеся ему! (Из «Грасского дневника» Г. Кузнецовой).

И, вообще, надо ли любить своих современников? Или с неприятием советской власти надо отрицать всех? Скопом? А ведь родина – вот она в стихах:

Родина

Под небом мертвенно-свинцовым

Угрюмо меркнет зимний день,

И нет конца лесам сосновым,

И далеко до деревень.

Один туман молочно-синий,

Как чья-то кроткая печаль,

Над этой снежною пустыней

Смягчает сумрачную даль.

И далее стихи «Собака» — но мне думается, что это тоже мотив родины. Один большой отчаянный мотив.

Собака

Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей

Ты смотришь золотистыми глазами

На вьюжный двор, на снег, прилипший к раме,

На метлы гулких, дымных тополей.

 

Вздыхая, ты свернулась потеплей

У ног моих — и думаешь… Мы сами

Томим себя — тоской иных полей,

Иных пустынь… за пермскими горами.

 

Ты вспоминаешь то, что чуждо мне:

Седое небо, тундры, льды и чумы

В твоей студеной дикой стороне.

 

Но я всегда делю с тобою думы:

Я человек: как бог, я обречен

Познать тоску всех стран и всех времен.

                                                             1909 г.

И обречен ли Бунин на самом-то деле? Отъявленно и горько обречен. Или сладко ему от познаний  «всех стран и всех времен». И познал ли он свою родину «до конца, до тернового венца»? И ея путь? И что он знал о нас, сегодняшних, сейчашних?

С нашими бунтами ныне происходящими. С нашими внутренними революциями. Истинными страхами. Войнами? Ибо времена бунинские – времена не утратившие интерес к литературе, не восплакивающие о том, что мало читающих. Мало даров приносящих. Сейчас время – где нет отсутствия дара! Ибо всё дар! Лишь надо уметь разложить его по полкам.

А ещё надо уметь рождаться!

Да-да не телесно, а духовно.

Бунин сумел.

Но его колыбельная сродни отходной, загробному плачу и баю-бай звучит, как «ты умер в бою». Воевал Бунин в ветряными мельницами. У него не было «вот бы взять автомат, гранату в руки», у него не было подбитых танков, как у Лисина, не было Симоновских «Жди меня», не было ГУЛАГов Корниловских, оговоров и клевет, не было страшных тюремных застенков, не было Ивановских потерь родины, разломов на атомы. Наоборот, цельный куб внутренних проблем, сгусток концентраций внутри временных пустот. И Бунин был по-детски гармоничен в своих сладких и горьких высказываниях. В разочарованиях. Когда он по три часа возлежал плача в лугах от того, что его бросила вторая жена.

Для писателя страдания нужны всегда, как справедливые, так и несправедливые.

Нужны девяностые и нулевые годы для нынешних писателей. Нужны страшные репрессии и не страшные Сталина. Нужно идолопоклонничество. Как власти, так и не власти, если, конечно, это не звериная власть, не фашистская. Ибо власть советская – она идёт от «Катарсиса революционера» от пожирания своих детей. От бед Французской революции и переворотов в тридцать седьмом перерождения. Время прирастает к коже писателя намертво, оно врастает в его клетки. Бунин – это космос. Космос не тёплый, а мерцающий. Не признать – это не значит, отвергнуть. Время неотвергнущий Бунин и в то же время не отъятый. Кого любил, того и предал! Кто его не любил, того он не предал. Вот таковы два девиза сопровождающие Бунина пожизненно. Автобиографично. И неотъемлемо.

Но это ещё не катастрофа, как и не катастрофа то, что Бунин в конце жизни обнищал, Жил  впроголодь. Но жил с той, кто  в его понимании была ему верна, голодала и мёрзла рядом с ним, много терпела от тяжёлого характера, прощала и снова терпела. А вы как хотели? Бунин великий писатель. И слово «великий» с большой буквы. Ибо фамилия Бунин – это больше глагол, нежели наречие. И вот теперь, когда мы понимаем, что Бунин родился, то можно написать о его биографии, точнее спеть её:

«Родился Иван Алексеевич «в небогатой дворянской семье 10 (22) октября 1870 года. Переехал с семьёй в Орловскую губернию, в Елец. Образование получил домашнее. Затем учился в Елецкой гимназии, старший брат – Юлий помогал младшему брату Ивану Бунину.»

И ещё само рождение: эти звёзды русско-евангельские. Чистые, как солнце.

Происхождение на свет. И тёмные аллеи самого зачатия писателя. Тёмные, в смысле материнские, утробные. И млечные.

Восхождение наоборот. В марсианские впадины вселенной. Глубиной в высь!

Светлана Леонтьева