Литературный экспресс продолжал свой путь. В четвёртом купе вагона «СВ» ехали двое из племени поэтов: Владимир Владимирович Маяковский и Сергей Александрович Есенин. Всю жизнь они относились друг к другу уважительно, а если и спорили, то только по вопросам жизни поэтического слова. Маяковский и Есенин давно не виделись и поэтому при встрече искренне обрадовались и обнялись как старые друзья. Расположившись в купе, они сразу же втянулись в продолжительный разговор.

— … Сергей, ты сейчас рассказал, как твоё творчество изучается в школах, а вот мои поэмы сразу после прихода к власти Ельцина выбросили из школьной программы. Да и издавать их практически перестали. Говорят, не формат, для новой эпохи нужны, мол, не такие герои…

— Володя, да брось ты переживать…

— Да я и не переживаю.

— Придёт время, и твои книги опять начнут шуровать миллионными тиражами. Помнишь, как-то я сказал: «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся». И эти слова я готов повторить ещё раз.

— Ну, спасибо за комплимент.

— Это не комплимент. Во всяком комплименте есть большой или маленький элемент… как бы поточней выразиться…

— Да ладно, это я так, от отчаяния, — пошутил Маяковский.

— Да и народ тебя любит, цитирует; я сам много раз слышал. Кстати, и анекдотов про тебя ходит немало, причём ты в них смотришься достойно, гораздо лучше меня. А это, брат, о многом говорит. Устное народное творчество – это вам не фу-ты ну-ты.

— А я что-то уже забыл, когда последний раз слышал о себе анекдот.

— А я буквально вчера услышал о тебе такой. Маяковскому говорят:

— Вот вы писали, что «среди грузинов я – грузин, среди русских я – русский», а среди дураков вы кто?

Маяковский не растерялся и говорит:

— А среди дураков я впервые.

Классики дружно посмеялись, и после этого Сергей Александрович победно заявил:

— Володя, а всё-таки «тихая» поэзия затмила «громкую». Помнишь, какая шумная дискуссия была на эту тему?

— Сергей, поэзия нужна и та и другая. Весь вопрос в том, какая из них нужнее и важнее в тот или иной момент истории.

— В смысле? – не понял Есенин.

— Вот представь: поздняя осень 1941 года, немцы под Москвой. И в это горькое и трудное время советские люди открывают газеты или журналы и читают там: «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья». Не спорю, это хорошие стихи Афанасия Фета, но не они нужны в эту лихую годину. Или были бы другого автора стихи, но примерно такого же плана…

— Да, тут, как говорится, не в строку лыко.

— Вот именно. Поэтому советские люди в этот момент прочитали стихотворение Марка Лисянского и Сергея Аграняна:

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге.

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске.

 

Я люблю подмосковные рощи

И мосты над твоею рекой,

Я люблю твою Красную площадь

И кремлёвских курантов бой.

 

Мы запомним суровую осень,

Скрежет танков и отблеск штыков,

И в веках будут жить двадцать восемь

Самых храбрых твоих сынов.

 

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова.

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

Сергей Александрович внимательно слушал, а Маяковский, тяжело вздохнув, продолжал:

— А уже весной сорок второго года Исаак Дунаевский увидел это стихотворение в журнале и тут же прямо на полях журнала написал ноты.

— Да, сильная песня, — согласился Есенин. – Не зря она стала Гимном Москвы.

— А первое четверостишие можно считать биографическим. Во время бомбёжки одна из бомб разорвалась рядом с Лисянским. Он потерял сознание и был засыпан землёй; нашли его только тогда, когда он очнулся и начал стонать.

— Когда идёт война, тут всё понятно: надо поднимать дух народа, провести мобилизацию всех ресурсов, — согласился Есенин. – Ну а зачем, скажи мне, душили «тихую» поэзию в тридцатые годы?

— Сергей, что такое тридцатые годы в России? Это индустриализация, которая практически являлась подготовкой к войне. А война была неизбежна. Капиталисты всего мира просто жаждали задушить молодую Советскую республику, но не могли. Ты же помнишь? То у них там экономический кризис был, то они ругались как собаки, так как не удавалось поделить между собой  рынки сбыта и так далее. С учётом такой политической обстановки, предпочтение было отдано «громкой» поэзии, а «тихую» отодвинули в сторону. Она в ту пору была просто вредна.

— А как же жизнь души вне классового подхода? – спросил Есенин.

— Да пойми ты: нужно было решать сложнейшие задачи в условиях фактически  международной изоляции и наличия в стране враждебных элементов. Тут уж не до интересов отдельной личности. Литераторов надо было развернуть лицом в сторону государственных, понимаешь, государственных интересов. Именно для этого и был в 1934 году создан Союз писателей.

— Помнишь у Афанасия Фета вот этот шедевр? – спросил Есенин и, не дожидаясь ответа, прочитал:

Скрип шагов вдоль улиц белых,

Огоньки вдали;

На стенах оледенелых

Блещут хрустали.

От ресниц нависнул в очи

Серебристый пух,

Тишина холодной ночи

Занимает дух.

Ветер спит, и всё немеет,

Только бы уснуть;

Ясный воздух сам робеет

На мороз дохнуть.

— И эту лирику и подобную ей, — продолжал Есенин, — надо выбросить из жизни? Так что ли, по-твоему?

— Не выбросить, а временно отложить в сторону…

— Но как же без неё прожить-то? Скажи? – не унимался Сергей Александрович.

— Ты согласен, что если бы не успели провести индустриализацию, то последствия были бы катастрофическими для всего населения СССР?

— Да, конечно, согласен…

— Вот именно поэтому и было принято верное для того времени решение в вопросах культуры. Другое дело, что при индустриализации и коллективизации появилось немало противоречий…

— Особенно в деревне, когда всех загоняли в колхозы…

— Да, загоняли, чтобы часть крестьян ушла в город строить заводы, фабрики и работать на них, а другая – пересела с лошади на тракторы и комбайны и производила хлеба больше, чем до того.

— Ты читал поэмы Павла Васильева «Соляной бунт», «Песни о гибели казачьего войска»?

Владимир Владимирович, не ответив на вопрос, продолжил свою мысль:

— Именно в тридцатые годы усилилось внимание поэтов к современности, оживились связи с рабочими и крестьянами. Это дало мощный импульс для всего их творчества. Посмотри, как раз в эти годы наметился расцвет таланта Исаковского, в его стихи вошёл новые герой – строитель социализма. Появился Твардовский с поэмой «Страна Муравия». А Твардовский – поэт огромного дарования…

— Не спорю…

— Естественность и простота лирического языка этих глыб в поэзии были тем магнитом, который притягивал читателей к их стихотворениям и песням. А не надо забывать, что это было время, когда десятки миллионов крестьян, шагнув в советскую эпоху, только-только научились читать и писать…

— Да, согласен, — сказал Есенин и добавил: — Лёгкость, изящество художественного языка и в то же время значимость содержания поэтических строк.

— А Твардовского я заметил, как только прочитал его первые стихи. Как сейчас помню вот эти строки:

Стала ель в лесу заметной –

Бережёт густую тень.

Подосиновик последний

Сдвинул шляпу набекрень.

— А меня особенно, знаешь, что тогда радовало? – оживился Есенин. – Какие песни родились! «Катюша» Исаковского, «Каховка» Светлова, «Широка страна моя родная» Лебедева-Кумача. Эти песни порождали у людей оптимизм, энергию, молодой задор…

— И что характерно, — добавил Маяковский, — они были опорой в жизни, а главным содержанием жизни в ту пору был тяжёлый труд на стройках, заводах, в деревне. Лебедев-Кумач фактически был одним из создателей жанра советской массовой песни. Глубокий патриотизм, жизнерадостное мироощущение… У меня до сих пор в душе звучат его строки: «Легко на сердце от песни весёлой», «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля»…

— «Вставай, страна огромная…», — добавил Есенин.

— Да, последние тридцать лет никто так не пишет, — с сожалением сказал Маяковский.

— А мне кажется, что и в этих песнях есть что-то от «тихой» поэзии. Смотри: здесь и задушевная прелесть обычного русского слова, и простота поэтического синтаксиса. Не встретишь здесь ритмических сбоев, разностопных строк, экзотических рифм. Даже метафоры и другие яркие тропы не занимают в текстах этих песен главного места.

— Понятное дело. Поэтому эти тексты и легли на душу и рабочим, и крестьянам, и интеллигенции, — согласился Маяковский.

— А вот на твои стихи песен я что-то не слышал, — хитро улыбнувшись, констатировал Есенин. – И вообще, ты, Володя, меня извини, но у меня сложилось, образно говоря, такое впечатление: забежал ты на склад под названием «Русский язык», где аккуратно стопочками разложены слова и словечки, достал шашку, нарубил мешок слов и унёс. Потом из этих покалеченных слов сложил поэтическую лесенку…

— Но по этой лесенке мы поднимали СССР на новые экономические и культурные высоты. А песен нет потому, что я не ставил задачу писать песенные тексты. Вон Лебедев-Кумач писал свою «Священную войну специально для ансамбля Александрова и вместе с ним.

— В годы войны появилось удивительно много шедевров: «Жди меня» Симонова, «В лесу прифронтовом» Исаковского, «Тёмная ночь» Владимира Агатова, «В землянке» Алексея Суркова. Про «Василия Тёркина» Твардовского я уже не говорю.

— А эти: «Случайный вальс» Долматовского, «Соловьи» Алексея Фатьянова, «Вечер на рейде» Александра Чуркина, — продолжил список Маяковский и добавил: – Я в двадцать пятом году написал строку «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», и моя мечта сбылась, многие поэты сумели это сделать.

— В годы войны у поэтов обострилось чутьё, взгляд на родные широты стал сыновьим, почтительным, нежным. Героический пафос проник и в интимную лирику, – рассуждал Есенин.

— И к тому же, — добавил Маяковский, — потрясения войны родили целое поколение молодых замечательных поэтов. Мне-то из них больше других нравятся Борис Слуцкий, Юлия Друнина и Александр Межиров.

— А я отдал бы предпочтение Михаилу Львову, Константину Ваншенкину и Григорию Поженяну, — высказал своё мнение Есенин.

— Кстати, некоторые поэты из этой плеяды написали немало хороших песен, — напомнил Владимир Владимирович и добавил: — Но самая лучшая, пожалуй, «Я люблю тебя, жизнь» Ваншенкина.

— Во-во! – воскликнул Есенин. – И тексты песен этих поэтов – это что? Чистой воды «тихая» поэзия.

— Сергей, а ты обратил внимание, что «тихая» поэзия расцвела после завершения войны, когда было восстановлено народное хозяйство. То есть, когда главные вопросы были решены, государство обратило свой взор и на личные переживания граждан, а эти чувства, как известно, поэты выразили лучше, чем другие литераторы.

— Но «громкая» лирика тоже процветала, собирала целые стадионы слушателей. Вон Евтушенко, Рождественский, Вознесенский…

— Да, но заговорили во весь голос и Николай Рубцов, и Алексей Прасолов, и Станислав Куняев, и Анатолий Передреев, и ещё добрый десяток по- настоящему талантливых поэтов, — отстаивал свою точку зрения Маяковский и добавил: — А как точно сказал о твоём творчестве Николай Рубцов в стихотворении «Сергей Есенин»!

— Честно говоря, не слышал, — признался Сергей Александрович.

— Да ты что?! Всё стихотворение я не помню, но последние две строфы звучат так:

Вёрсты все потрясённой земли,

Все земные святыни и узы

Словно б нервной системой вошли

В своенравность есенинской музы!

 

Эта муза не прошлого дня.

С ней люблю, негодую и плачу.

Много значит она для меня,

Если сам я хоть что-нибудь значу.

— Володя, я с Рубцовым никогда не встречался. Если случайно увидишь его, передай от меня привет и спасибо за добрые слова в мой адрес.

— Если увидимся, передам, — пообещал Маяковский. – Наверно, я перечитал всех более-менее известных представителей «тихой» поэзии, но в памяти целиком осталось только одно произведение.

— Чьё? – поинтересовался Есенин.

— У Анатолия Передреева есть стихотворение «Дни Пушкина». Послушай:

Всё беззащитнее душа

В тисках расчётливого мира,

Что сотворил себе кумира

Из тёмной власти барыша.

 

Всё обнажённей его суть,

Его продажная основа,

Где стоит всё чего-нибудь.

Где ничего не стоит слово.

 

И всё дороже, всё слышней

В его бездушности преступной

Огромный мир души твоей,

Твой гордый голос неподкупный.

 

Звучи божественный глагол,

В своём величье непреложный,

Сквозь океан ревущих волн

Всемирной пошлости безбожной…

 

Ты светлым гением своим

Возвысил душу человечью,

И мир идёт тебе навстречу

Духовной жаждою томим.

Сергей, чувствуешь, как актуальны эти строки сегодня?

— Да, великолепное стихотворение, — согласился Есенин. – Но вот беда: в библиотеку, в этот храм для верующих в художественное слово, уже почти никто не ходит; поэзию сегодня мало кто читает, молодёжь вообще отвернулась от неё. Им подавай всякие глупые шоу. Тебе вот нравятся шоу?

— Из всех шоу мне больше всего нравится Бернард Шоу, — пошутил Маяковский.

— А молодёжь смотрит все эти фабрики звёзд — и балдеет…

— Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно, — продолжил шутить Маяковский.

— Ну, это смех сквозь слёзы. В русской литературе сегодня просто катастрофа: тиражи литературных журналов упали ниже плинтуса, художественный язык текстов в большинстве своём на уровне школьных сочинений. Но самое паршивое то, что читатель практически вымирает.

— Ну что ты хочешь? – уже серьёзно сказал Владимир Владимирович. – В современной России всё идёт на спад, и литература, как составная часть жизни, не является исключением. К сожалению, мой тёзка пошёл не той дорогой и заблудился…

— Говорят, Путин, в связи с коронавирусом, опять кому-то какие-то подачки раздаёт то ли по пять, то ли по десять тысяч рублей…

— Слухи о бесплатном сыре сильно преувеличены. Путин ни на что больше не способен, и к тому же нет у него таких соратников как Молотов, Каганович, Микоян или Берия.

— Но Берия же был… — недоумённо сказал Есенин и развёл руками.

— Лаврентий Палыч был организатором атомного проекта и много ещё чего полезного сделал для нашей страны. Его оклеветали так же, как и Сталина. Но ничего, любую ложь подстерегает капкан правды. Вот, посмотри. В 1937 году за контрреволюционные преступления, то есть статья 58 и другие особо опасные преступления, то есть бандитизм и тому подобное было осуждено 790 тысяч человек, из них к расстрелу 353 тысячи. В 1939 году, когда Берия возглавил НКВД и уже очистил Главное управление госбезопасности от троцкистов, по тем же статьям, повторяю, по тем же статьям осуждено 63 тысячи, приговорены к расстрелу 2552 человека. Есть над чем подумать. Не правда ли?

— Да… — согласился Есенин. – Подумать есть над чем.

— Ну вот! – воскликнул Маяковский, радуясь, что убедил собеседника.

— Когда начинаешь анализировать, что произошло с Россией за последние тридцать лет, то жить становится противно, — с горечью сказал Сергей Александрович. — Из всех болезней человечества самая распространённая – надежда на излечение.

— Да ты, я смотрю, пессимист! – возмутился Маяковский.

— Ничего не поделаешь, тропа жизни ведёт в капкан пессимизма, — угрюмо констатировал Есенин.

— Мы же с тобой поэты, и наша задача поднимать дух народа. Мы с тобой должны и дальше учиться, анализируя произошедшие события в России. В школе жизни главные уроки мы получаем во время перемен. Я верю в Россию, выберемся и из этой ямы.

— Твоими устами да мёд бы пить, — промолвил Есенин.

— Не будем впадать в панику. Ты лучше скажи, кто из «тихих» поэтов тебе больше всего нравится?

— Лучшим из них, на мой взгляд, является Алексей Прасолов.

— А что именно в его поэзии тебе больше всего дорого?

— А вот послушай всего одно его стихотворение, и тебе сразу всё станет ясно без моих комментариев.

— Прасолов… который из Воронежа? – спросил Маяковский.

— Да. Слушай.

Зачем так долго ты во мне?

Зачем на горьком повороте

Я с тем, что будет, наравне,

Но с тем, что было, не в расчёте?

 

Огонь высокий канул в темь,

В полёте превратившись в камень,

И этот миг мне страшен тем,

Что он безлик и безымянен,

 

Что многозвучный трепет звёзд

Земли бестрепетной не будит,

И ночь – как разведённый мост

Меж днём былым и тем, что будет.

— Это стихотворение надо внести в школьные хрестоматии, — высказал своё мнение Маяковский, — и использовать этот текст в изучении художественно-изобразительных средств…

— А вот есть ещё Геннадий Ступин. Знаешь такого?

— Нет, даже не слышал.

— Да ты что? – удивился Есенин. – Это, на мой взгляд, большой русский поэт, глубоко национальный и по духу, и по облику. Его мир жесток, суров. Даже природа в его стихах испытывает человека на прочность. В цветном колорите его стихотворений преобладают холодные и тусклые тона…

— Это плохо, — сказал Маяковский. – Жизнь многообразна, в ней есть всё, в том числе и светлые тона. Их надо поэту видеть и делиться этим видением с читателями.

— Ты, скорее всего, прав, — согласился Есенин. – У Ступина я запомнил вот эти три строфы из какого-то его стихотворения:

И как слепая лошадь на кругу,

В который раз в свой старый след ступаю…

Сначала всё… Нет, больше не могу!

Шумит, мешает думать жизнь слепая.

 

И страшное сомнение берёт:

Не одолеть, хоть кровь из сердца брызни,

Не вырваться ни взад и ни вперёд –

Нет в жизни мысли дальше этой жизни.

 

Ну что же, победила ты, кружись!

А я сдаюсь, устал я до упада.

Шуми, шуми, бессмысленная жизнь!

Коль смысл в тебе, то мне его не надо.

— Вредные стихи, — отреагировал Маяковский. – И вредность усиливается ещё и тем, что написаны талантливо. Сегодня нужна другая поэзия, боевая, как, например, у Леонида Корнилова.

— Да, Корнилов – боец, ничего не скажешь.

— Нужно идти в ногу со временем, а время сегодня требует от поэта борьбы за интересы трудового народа.

— Трудно идти в ногу со временем, стоя на коленях, — не согласился Сергей Александрович.

— Поэт живёт на границе двух миров: внутреннего и внешнего. И как бы он ни пытался спрятаться в своей скорлупе, внешний мир всё равно вытащит его за шиворот из этой скорлупы.

В ходе дальнейшей беседы классики начали обсуждать поэзию начала 21 века и пришли к единодушному мнению, что лучшим русским поэтом в это время был Михаил Всеволодович Анищенко.

— Давай сходим в ресторан, пообедаем, а затем поподробней обсудим творчество Михаила Анищенко, — предложил Маяковский.

— Согласен, — сказал Есенин. – Сейчас я кое-что соберу…

Литературный экспресс стал тормозить, и за окном показались жилые дома. Что-то выискивая, Сергей Александрович долго копался в своей сумке. Маяковский смотрел в окно.

Поезд остановился напротив заброшенных строений, в годы СССР это был машиностроительный завод. Окна в зданиях выбиты, в бывших цехах проломлены крыши, всюду кучи разбитого бетона и всевозможного мусора.

На фасаде одного из зданий кое-где штукатурка пока не отвалилась, и на ней с трудом просматривалась какая-то надпись, исполненная краской крупными буквами. Маяковский напряг зрение и прочитал: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет! Владимир Маяковский».

Неожиданно для Есенина, Владимир Владимирович как ошпаренный вскочил с места и, лихорадочно надевая куртку и фуражку, крикнул:

— Я такое Отечество, каким стала Россия сегодня, славить не собираюсь!

Сергей Александрович ничего не понял и задал вопрос вдогонку стремительно выходящему из купе Маяковскому:

— Ты куда?

— Я сейчас…

Маяковский выскочил из вагона, быстро добрался до полуразрушенной стены, на которой была ещё жива его известная строка из поэмы «Хорошо!». Взглянул себе под ноги, схватил камень, напоминающий топор без топорища, и поднялся на кучу битого кирпича.

Здесь он смог дотянуться до своей строки. Приговаривая: «Такое Отечество я славить не буду», он энергично стал сбивать букву за буквой. И чем быстрее он это делал, тем больше в нём разрастался гнев. Впрочем, каждый вправе испытывать гнев, если не вовлекает в эти испытания окружающих.

Литературный экспресс тем временем вздрогнул и нехотя покатился по рельсам.

А Маяковский с ещё большим азартом уничтожал надпись, которая продолжала вызывать у него ярость.

Литературный экспресс набирал скорость, сожалея, что утратил такого ценного пассажира.

Валерий Румянцев