Оглянемcя назад. В середине пятидесятых, после смерти тирана всех веков и народов, наступила «оттепель» (по меткому названию повести Ильи Эренбурга). В эту пору засверкала сначала в литературной среде Москвы, а потом и в кругах широкой интеллигенции, особенно молодой, «Магистраль» — литературное объединение.

Территориально «Магистраль» располагалась в устье площади Трёх вокзалов, в здании клуба ЦДКЖ (Центрального Дома Культуры Железнодорожников), построенного, как гласит литературная легенда, на деньги под­польного миллионера господина Корейко. Возглавил это литобъединение, принадлежащее железнодорожникам, выдающийся литературный педагог, поэт Григорий Михайлович Левин.

Разумеется, начальники от литературного процесса в МПС (Министерство Путей Сообщения  — ох, и любили же у нас аббревиатуры) предполагали, что участниками этого литобъединения станут машинисты, инженеры, проводники и стрелочники — они не могли представить, что состав литераторов, мягко говоря, сильно расширит свои рамки, и процессом этим они управляли с большим трудом, с помощью парткома и месткома.

Очень скоро начальство поняло свою оплошность, но было поздно —закрыть литобъединение в такое “оттепельное” время неких послаблений и игры в демократию оказалось невозможно. Как же попадали в «Магистраль» студенты, начинающие писатели, литературно одарённые люди разных специальностей, совершенно не связанные ни с железной дорогой, ни с МПС? Очень разными путями.

Например, автор этих строк (не сочтите за нескромность — о себе всегда достовернее) в самом начале 60-х, когда делал самые первые, даже не шаги в литературе, а лишь поползновения опубликоваться, не придумал ни­чего лучше, как пойти со своими стихами в «Литературную газету». Абсолютная наивность и полное непонимание «что» и «как» происходит в мире ли­тературы не оправдывают, но так было… В редакции газеты на Цветном бульваре на 4-м этаже абитуриенту сказали, что, если это первый раз, и во­обще нигде не печатался, надо сначала показать свои гениальные опусы лит­консультанту на 6‑м этаже…

Я уже уходил, когда в спину мне прозвучал вопрос, направлявшей меня женщины: «Вы Окуджаву знаете?» Я пожал плечами, отрицательно мотнул головой, вспомнил  Остапа Бендера на кинофабрике и по­ехал на 6-й. Там в обозначенной комнате сидели и сладко потягивали сига­реты два молодых симпатичных человека. Они представились мне: Булат Окуджава и Владимир Максимов. Это мне ничего не говорило. А уж моя то фамилия им — и подавно. Молодые люди почитали тут же мои стихи и дружно заявили:

— Это у нас, — они подчеркнули это слово — «у нас», но я ничего не понял, — не напечатают, не пропустят…

— А что делать? – поинтересовался наивный абитуриент.

— Вы Гришу Левина знаете? – спросил Окуджава.

— Нет, – утвердил я.

— А литературная среда у вас есть? Общение?

— Нет.

— А про «Магистраль» слышали?

— Нет, — ответы мои были однообразны, но искренни.

— Вот, вам к нему надо, в «Магистраль», к Григорию Михайловичу Левину. Поедете до площади Трёх вокзалов, в ЦДКЖ, вход с переулка, занятия по воскресеньям и четвергам, и скажете, что вас Булат прислал — чтоб ему ясно было, а так не примет. Вам нужна литературная среда, там, у Гриши, вы многое поймёте.

Не буду подробно описывать встречу с Григорием Левиным (это чуть позже) и моё вступление в первый литературный круг. Скажу только, что Булат Окуджава оказался совершенно прав: здесь, вокруг этого бескорыстного эрудита и энтузиаста, собрались десятки людей, ставших вскоре яркими ячейками литературной мозаики последующих десятилетий.

В ущерб своему времени и здоровью Григорий Михайлович занимался судьбами ВСЕХ, кто к нему приходил и в кого он поверил, не взирая на нездоровье, хроническое отсутствие денег, времени и, вообще-то говоря, небольшие возможности в том смысле, что он не занимал никаких официальных постов, его главными аргументами были: доброе имя, эрудиция и фамили людей, уже оперившихся в «Магистрали».

Читатель, если вы — любитель поэзии, имена, которые сейчас прочтёте, скажут вам очень много, если нет — постарайтесь запомнить их и найти книги, подборки этих авторов в разных журналах и газетах — они доставят вам радость. Для меня эти имена звучат, как несмолкаемый, хорошо знакомый, радостный аккорд. Не по алфавиту или какому другому принципу, а как подсказывает память делюсь с вами.

В «Магистрали» занимались Булат Окуджава, Нина Бялосинская, два Виктора — Гиленко и Забелышинский, Саша Аронов, Алла Стройло, Владимир Львов, Елена Аксельрод, Эльмира Котляр, Наталья Астафьева, Владимир Леванский, Павел Хмара, Хулио Матеу, Владимир Леонович…

Люди приходили и уходили, появлялись редко, когда выбирались на простор литературы, но никто из побывавших тут, на занятиях, не преры­вал уже никогда своей связи с этим сообществом и, конечно, Григорием Ле­виным. Я старался не пропускать заседания и присутствовал, как «вольно­слушатель» —  так определил мой статус руководитель, потому что никакого отношения к железной дороге я не имел. Это “вольнослушательство”длилось года полтора… Но вот однажды, придя на занятие, Григорий Михайлович начал читать моё детское стихотворение:

Книжка, книжка записная,

Наша память запасная…

А потом и другое:

С красивым новым бантом

По улице хожу,

Красивый новый бантик

Всем людям покажу…

«Всё! — толкнул меня в бок Виктор Гиленко. — Теперь примут в члены!» Он оказался пророком. Григорий Левин читал стихи из только-только вышедшей моей первой детской книжки. Я ещё не успел её подарить ему — он всё, что касалось литературы, знал первым и хранил в памяти, а против стихов, которые ему понравились, устоять не мог. Теперь, став полноправным участником «Магистрали», я не пропускал занятий — и как можно было! Почти на каждое Григорий Михайлович приводил с собой кого-нибудь из друзей-поэтов. У кого-то вышла новая книжка, кто-то собирался сдать в издательство новую рукопись и приходил прочитать её на публике, выслушать мнения квалифицированных людей. А попасть в «Магистраль», чтобы обсудить своё произведение, считалось честью — здесь было искреннее, заинтересованное отношение к произведениям, а не к анкетам авторов, как в Союзе писателей, где надо было взвешивать каждое слово и определение, прежде чем его обнародовать. А что касается уровня обсуждений — все знали: в «Магистрали» обсудить свои стихи очень полезно.

 

Опять же наберитесь терпения, Читатель, потому что фамилии людей, которые вы сейчас увидите — это прекрасная песня – и снова, как подсказывает память, здесь побывали со своими стихами: Виктор Урин, Белла Ахмадулина, Наум Коржавин, Валентин Берестов, Николай Панченко, Евгений Винокуров, Александр Балин, Олег Чухонцев, Борис Чичибабин, Роман Левин, Семён Сорин, Евгений Евтушенко, Павел Антокольский, Семён Кирсанов… всех упомянуть нет возможности… да простят они меня.

Каждое занятие в «Магистрали» превращалось в прекрасный литературный вечер, и все эти вечера не имели лишь одного — конца. Уже поздно, уже мы все разобрали свои пальто и плащи из гардероба, потому что служителю пора уходить и закрывать свой «отдел», уже пришел не однажды вахтер, сторожащий вход и предупредил, что закроет дверь и никого не выпустит, но и это никого не пугает… разве можно передать хоть каким-нибудь способом притягательную силу поэзии в кругу милых сердцу людей… Это был единственный недостаток «Магистрали» — недостаток времени. Недостаток постоянный и неисправимый. Особенно это чувствовалось, когда мы шли куда-то выступать. Все читали по многу, все читали долго, наши поэтические вечера затягивались неимоверно… но публика, знала нас, была закаленная, не только не протестовала, но, наоборот, была благодарна! Такая атмосфера объединяла всех нас… еще не были убиты все надежды…

Фигура Григория Михайловича в любом нашем собрании и поэтическом начинании была, конечно, центральной… собственно говоря, не то что бы центральной, а безусловно необходимой. Трудно объяснить, почему, но без него все меркло, становилось мало интересным и мало значительным.

Вот простые житейские примеры.

Григорий Михайлович задерживается, не успевает к началу занятий. Обычно он всегда опаздывает и бывает очень на много, но его терпеливо ждут… а сегодня он предупредил и просил начинать без него… и мы начинаем… Кто-то занимает место за столом лицом к аудитории и… “пошли” стихи… Сегодня по плану, по договоренности в прошлый раз, читает N. И все, как всегда… и нам интересно… но невольно ловишь себя на мысли, что ждешь Григория Михайловича… и он, наконец, приходит! Слава Богу! Вот теперь-то и начинается все. «Читайте, читайте!» — говорит он… и мы разойдемся совсем уж  невозможно, недопустимо (с точки зрения вахтера и начальства, которому доложат назавтра) поздно… но разве это плохо!? Главное — что он пришел! И праздник занятия состоялся!

Он непрактичен и доверчив. Он мечтает составить сборник из произведений магистральцев и договаривается о публикации… Но год проходит за годом… сборника нет и нет… Другим это удается… Другим литобъединениям… Они находят какие-то лазейки в издательства. Или договариваются с ведомством и его типографией… И тут есть ведомство, владеющее «Магистралью», пусть хотя бы и формально… Но сборника нет… он не напечатан! Почему же становятся известными стихи из него!? Как это происходит?! Кто ответит на это? Недаром же в советское время существовала иезуитская формула: «Настоящий талант всегда пробьется!» Как? Что? Куда? Где свои, где чужие? Сквозь кого и куда пробиваться?

Зато на неприятности и пакости начальство было щедрым и третировало Григория Михайловича по любому поводу… Вот ругательная статья об Окуджаве… и уже косо смотрит партком и выговаривает Левину, что «это ведь ваш опять отличился»! А разве анонимка не повод?

И он отбивался, как умел… а умел плохо… честно говоря, иногда казалось, что трусил, а может быть, просто пасовал перед невежеством и хамством… Обидно и тоскливо становилось, когда мы видели его в огорчении по этим причинам…

Иногда он призывал кого-то одного на беседу… «на консультацию» — обычно по средам… и говорил с глазу на глаз то, чего не скажешь публично, где за два часа беседы с ним понималось и приобреталось так много, такое неоценимо важное… оставалось оно в тебе навсегда… И я до сих пор благодарен ему за эти беседы… за все… за всё, что он делал.

Вот мы едем с Григорием Левиным — человек пять или шесть — домой к поэту Виктору Урину… Это не квартира — это музей… в «Дворянском гнезде», в писательском доме у метро «Аэропорт»… Все стены, потолок, даже двойные входные двери исписаны автографами побывавших здесь… от Ахматовой и Пастернака… до нас — неизвестных… А вдруг потом… вдруг станет известным… да наверняка… ведь это «Гришины ученики»…

Сосновый стол из половых досок. Он ничем не покрыт. На нем рубанок. Мы снимаем стружку — вот и чистая, гладкая, неверотно вкусно пахнущая поверхность, на которую выставляется водка и нехитрая закуска — нас предупредили, и мы запаслись… А теперь начинается незабываемое: звучат «Египетские ночи» Пушкина… Мы в это время, под чтение, пишем свои темы и опускаем их в шапку, она по кругу доходит до хозяина, сидящего во главе стола… Он встает… запускает руку в шапку… достает бумажку… Все медленно и театрально… Читает тему… поднимает голову, прикрыв глаза веками… миг молчания… и вдруг на наших глазах начинается чудо импровизации… и следующая тема догоняет первую… и не рвется нить повествования, несмотря ни на что — разные темы, люди, почерки, мысли — Урин прекрасен! Он — Творец! И мы все потрясены его даром… его квартирой-музеем, его вышитой им самим картой СССР с маршрутами двух путешествий на машине вдоль всей невероятной, непроходимой, непостижимой страны… И Григорий Михайлович счастлив. Его глаза за толстыми стеклами очков совсем поголубели и по-моему увлажнились… он с нами… в наших восторгах, преданности поэзии, уважении к этому дому и его хозяину…

А сегодня наш путь в Парк Культуры им. Горького, на открытую эстраду, где в воскресный дождливый осенний день нас слушают «полторы старушки»… Но никто не огорчен и не обижен — это «надо»… А потом мы уже не замечаем, что на влажных от дождя скамейках мало людей, и увлеченно, и опять долго, выступаем…

Зато в следующий раз нас принимает музей А.С.Пушкина в Хрущевском переулке на Пречистинке и его основатель и директор, замечательный человек Александр Зиновьевич Крейн… И здесь, в этом доме, в этом зале, мы знакомимся с такими людьми! И попадаем в такой мир!.. Это все подарки Григория Михайловича… он знает все литературные «точки» Москвы… его знают и привечают везде… и не представляют одного, без вечной надежной свиты учеников…

Во Вспольном переулке мы переносимся на полвека назад: в этом доме и квартире Евдоксии Федоровны Никитиной, где с тех пор, как завел обычай покойный хозяин, ее муж, происходят по средам заседания — в огромной комнате со стенами-книжными стеллажами, овальным столом посредине, а в центре его с блюдами крошечных бутербродов и пахучим чаем в стаканах с подстаканниками… Может быть, тут остановилось время!? Потому что рядом сидит Рюрик Ивнев, а вот пришел Сергей Городецкий… следом появляется сам Александр Павлович Квятковский!.. Боже!.. Спасибо Григорию Михайловичу —  сюда попасть не просто: не придешь ни с улицы, ни по звонку… только постоянный член этих собраний может, имеет право привести сюда нового человека, и только с условием, что новичок должен представить какой-то вид искусства, а если оно, это искусство, фиксируется на бумаге, холсте и прочем, оставить след… здесь… Рукопись, рисунок… автограф… и это все будет храниться на необъятных стеллажах в папках по дням и годам расставленных… Особо почетные гости расписываются на свободном уголке поверхности квартиры в любом месте: от входной двери до розетки люстры! (Как они туда добирались?!.) Надо только суметь найти это свободное, хоть крошечное, пространство!.. Здесь столько интересных, знаменитых людей уже побывало…

Бескорыстие Григория Михайловича выражается в радости, которую он не умеет скрыть при похвале его подопечного… здесь ли, в другом ли месте… А мы читаем свои стихи — иначе нельзя — это входной взнос в историю собраний этой комнаты… которой гордилась Россия…

Нас порой разводит жизнь… мы заняты своими судьбами… семьями, но у нас еще одна семья… Здесь, в квартире Левина и его жены Инны Миронер, прекрасной переводчицы, еще один поэт подрастает: сын Володя, следом дочка Леночка… и мы приходим на дни рождений… в Новый Год… Какие праздники мы еще отмечали? Наш праздник — собраться вместе и упиться строками стихов…

Нас иногда раздражает неприспособленность Левина ни к чему… только к стихам… но  это все окупает… и мы счастливо становимся такими же фанатичными, забывающими обо всем, когда звучат строки, когда он рядом, когда с ним необыкновенно хорошо в его мире, его атмосфере, его счастье поэзии…

Он мало пишет. Не умеет «пробивать» свои книги и публикации… но именно это и есть Левин:

Хорошо, когда человек,

Уходя, оставляет песню…

Пусть не громкая, но своя,

Людям дарит он соловья…

Это же не декларация — это Левин, который один и может спросить наивно отрезвляюще про ландыши, которые продают весной на привокзальной площади:

Почему продают,

А не просто дают?!.

Ну, кто рискнет ответить на его вопросы?

Почем нежность?

Почем красота?

Почем радость?

Почем чистота?

И это в задолбанной постановлениями съездов и пленумов ЦК партии стране!?

Может, он оттого и писал мало?

Мы все прошли его школу мужества, школу дружбы и преданности, а только при таком образовании и возможна литературная работа…

Григорий Михайлович переезжает на новую квартиру — из тесно- двухместносовмещенной хрущебы (прошу не принять за опечатку, особенно корректоров), повторю: из теснодвухместносовмещенной квартиры — читать неудобно, трудно, а жить как? Особенно писателю с таким архивом?! Левин уезжает в новый писательский дом в Останкино… Это далеко от меня… Здесь, около метро Проспект Вернадского, в этом тесном домишке, столько хороших моих старших друзей Берестов, Грубиян, Левин… — они все разъезжаются… Жаль…

Я прихожу помочь… что? Собирать рукописи и книги… паковать. Весь пол в двух комнатах, из которых уже увезли мебель, усеян листками и листочками, вырезками из газет, брошюрами, папками…

— Осторожно, острожно! — кричит своим сорванным сиплым голосом Левин. — Осторожно! Не наступите! Это все очень нужные бумаги! — я замираю на пороге… сажусь на короточки и начинаю подбирать листок к листку… — Что вы делаете! — кричит Левин. — Я же потом ничего не найду! — я в полном недоумении и не понимаю, как быть. Что можно найти сейчас в этом хаосе, на полу многослойно усеянном бумагами… но Левин стремительно бросается на колени, вылавливает нечто из массы и протягивает мне: — Вот, посмотрите! Я хотел вам показать! — я потрясен и ошеломлен… мне уже никак не добраться до содержания… Как ему удалось поймать это здесь, в обвальном беспорядке!!! Он знает и помнит каждую бумажку «в лицо»! Левин Григорий Михайлович! И все они важны ему равно: и список со стиха Анны Андреевны Ахматовой, и листок рукописи неизвестного еще никому его ученика, в котором он, великий педагог, зажег свет завтрашнего утра…

Он тяжело переживал неудачи своих учеников. Еще тяжелее — несправедливости, обрушенные на них ощетиненной властью… старался помочь… Силы его были невелики, но его ходатайства с помощью литавторитетов и литгенералов в чиновных кабинетах иногда пробивали бреши в круговой обороне власти от мыслящих самостоятельно, не по её указке… Левина уважали все, за себя он не просил никого…

Моя бойня в Союзе писателей беспрецедентна… он знает, какие авторитеты — прекрасные писатели — давали мне рекомендации и хлопотали за меня… но на Приёмной комиссии неизменно — «черные шары». «Не может быть, чтоб это был антисемитизм, — уверяют меня доброхоты, — вы посмотрите, сколько евреев в Союзе Писателей! Не может быть!» Они тоже писатели. Может быть, тень падает и на них? Тогда надо идти спросить об этом власть придержащих — но не многие на это способны. «Вы же знаете, кто там сидит и всем заправляет?!» —извиняются они передо мной. Но я не извиняю. А Левин ничего не говорит, может быть, только потихоньку сквозь зубы: «сволочи»… Он вообще не умеет воевать… но он не умеет предавать принципы, они у него в жизни те же, что и в стихах…

Небрит, неряшлив, мятый воротничок и жеванный галстук? Нет, мы смотрим на него другими глазами — любящими этого человека. Элегантен, стремителен, строен, изящен в каждом жесте, ритме, повороте строки, изобретателен в рифме и гурман в слове, и взгляд, взгляд прозрачен, чист, откровенен — превосходен: только влюбиться…

И вот надпись мне на подаренной последней книжке:

«Дорогому Михаилу Садовскому, наконец-то прошибшему бюрократические рогатки. Свежим ветром повеяло! Григорий Левин.» И приписка чуть ниже: «И на память о безвременно погибшем сыне. А есть ли время?»

Был девяносто четвертый год…

У книги посвящение: «Светлой памяти моего сына — поэта Владимира Ивелева». Эта смерть заслонила все в последнюю часть жизни Григория Михайловича, свела его самого раньше срока в могилу…

И вот он в ненавистном доме — Доме литераторов, в зале, где юбилейные банкеты чередуются с панихидами… и его гроб на том же столе, за которым пили вчера… и наверняка, его враги тоже… И я не могу перенести этого кощунства, стоя в почетном карауле рядом с его прекрасной и родной головой, и я не могу видеть белый свет в этот черный день… но сквозь слезы преломляются и впадают в мой взгляд лица друзей его, ставших моими, с того самого первого дня, когда я переступил порог ЦДКЖ, построенного согласно литературной легенде на деньги подпольного миллионера господина Корейко… Они вокруг, они рядом, и еще сотни людей, друзей, сердец… Утешением звучат мне «Евангельсие мотивы» — его стихи последней книги, названной так потому, наверное, что они были мотивами всей его прекрасной жизни.

Мне хочется привести их все здесь в подтверждение своих слов и в оправдание того, что я так долго к этому вел вас, Читатель…

Но форма требует вовремя остановиться… и эту точку пусть поставят три стихотворения Григория Левина, как заповедь на его памятнике.

***

Всей земной премудростью владея,

Я б одну поставил выше всех:

«Несть ни эллина, ни иудея».

Позабыть об этом — смертный грех.

Всем людским стенаньям чутко внемля,

И чтоб дух людской не обеднить,

Не затем ли Бог сошел на землю,

Чтобы всех людей объединить?

Той любви нетленного запаса

До конца веков не исчерпать.

Кроткий лик всеведущего Спаса

Как на сердце прочная печать.

Разве той любви у нас не хватит,

Чтобы рознь людскую превозмочь?

Всяк кулик свое болото хвалит,

Только в том болоте жить невмочь.

Мир не мог бы вырастить злодея,

Воспитать не мог бы палача,

Начертав на ножнах от меча:

«Несть ни эллина, ни иудея».

***

«Умерли искавшие души младенца»

Матф.,2.20

Не умерли искавшие души`,

Нас обмануло древнее преданье.

Как в старину, живи — едва дыши,

И прячь от всех в душе свое страданье.

Не умерли искавшие — живут!

Живут и ждут назначенного часа,

Когда их вновь на службу призовут,

Но так, чтоб в этот раз никто не спасся.

Да что там час назначенный — чтоб плоть

Губить во сне, проникнув вглубь жилища,

И души-то они — спаси Господь —

И нынче всюду рыщут — души ищут.

Чтоб тем же страшным ядом отравить,

Духовный взор, чтоб ослепить навеки,

Им душу б только, душу погубить,

Душа — всего главнее в человеке.

Им рабский дух в младенца бы вдохнуть,

Слепое бы вдохнуть повиновенье,

И ненависть тайком бы вдунуть в грудь, —

Само в свой срок созреет преступленье.

При этом все приемы хороши,

От них не скрыться, никуда не деться,

Не умерли искатели души —

Так берегите же своих младенцев.

***

«Блаженны нищие духом»

Матф., 5.3

Я в споре с древней истиной опять,

Которую веками люди пели.

Довольно нищих духом восхвалять,

И так уже от них мы претерпели.

Смиренные, они терпели зло,

В неведеньи своем не распознали,

Какое наказанье людям шло,

Они опомнились уже в финале.

Тогда, седые разорвав власы,

Поверглись в прах и бестолку вопили,

Но били неумолчные часы,

И лишь першило в горле их от пыли.

Довольно нищих духом воспевать!

Нам нужен дух взыскующий, упорный.

Нам нужно правду, правду добывать,

До самого добраться нужно корня.

Кто духом нищ, тот облегчает злу

Его неумолимое движенье.

Я разгребу застывшую золу,

Я уголек раздую в нетерпенье.

Познания бессмертный уголек.

Всеведенья. Огонь духовной пищи.

Пусть мы повержены — но — видит Бог,

Что и поверженные — мы не нищи!

Михаил Садовский