Жизнь поэта… Тайна, загадка. Человеческая стезя и человеческий суд подлинному поэту не страшен. Он отворачивается (как бы в старину на Руси молвили — отвращается…) от суеты мира, от его соблазнов и славы, распрей и оскорблений, хвалы и клеветы. И, да, совсем по Пушкину, их приемлет равнодушно… и уходит в затвор.

В затвор счастья творить.

Творчество… пение… одинокий голос…

Есть у меня поэма, названа она — «Одинокий голос». Это архетипическая формула, символ-знак существования, бытия поэта. Таким был Федор Сухов. Таким и остался.

Время, время… Всепожирающее время… А не властно оно над голосом. Что достойно — да услышано будет. Что драгоценно — да сохранится в анналах великих земных письмен для будущих поколений.

Федору Григорьевичу не нужна была земная слава, ее грохот, ее фанфары. Он довольно наслушался страшного грохота войны. Помню его на Рождественском концерте в Центральном Доме литераторов: вечер именовался «Русская религиозная поэзия и музыка», в зале — аншлаг, всю наряженные елки, серпантин, конфетти на паркете. Темная пасть зала. За кулисами Сухов подходит ко мне, протягивает мне руки. Крепко пожимает мои.

— Не волнуйтесь, Леночка! Читайте спокойно! С Новым годом!..

И потом — тихо и веско, глядя мне в глаза весело и странно-скорбно:

— С Рождеством Христовым…

И вдруг повеяло на меня Библейским ветром. Выжженной пустыней. Полынью. Ширью смертного страшного поля после великого сражения.

«Вот и опять я в Осёлке, сижу уже второй месяц. Ничего такого не высидел, потому что больше двигаюсь, хожу по полям, по лугам, слушаю, как говорят между собой ромашки, колокольчики; они говорят своими запахами, сейчас особо слышно говорит полынь. В августе она всегда слышно и очень громко говорит…»

(Из письма Фёдора Сухова Ивану Данилову, 3 августа 1970 года)

***

Стихи были ему — воздух. Писал, как дышал. Однако этот призрачный, световой, пламенеющий воздух стоял под сводами крепкого русского слова.

Но почему меня — и тогда, и теперь, все эти годы — не покидает ощущение древности, чувства несомненной, небесной библейскости, когда я читаю его стихи или вспоминаю о них и о нем, живом?

…А я — уже не я. Я только тень, я эхо
Бегущей по полю, гудящей колеи,
Я — память жившего когда-то человека
В моей измученной бессонницей крови.

Жизнь без сна: вместо него — поэзия. Жизнь без быта: вместо него — поэзия.

Жизнь без мести и ненависти, зато — с Богом.

Вместо ненависти — поэзия.

Всякий истинный поэт, настоящий художник, живет с Богом и в Боге; отвращается, снова произнесем это библейское слово, от ужаса злобы и мерзости духовного запустения.

Поэзия — Давидово начало, великая Псалтырь Давида-царя. У Федора Григорьевича есть такая вещь в стихах — «Аввадона». Она — в рукописи. Дай Бог Елене Федоровне, его дочери, которая благородно и постоянно занимается заботами о его литературном наследии, опубликовать этот текст. Я знаю об «Аввадоне» понаслышке. Но я догадываюсь: это не только образы Писания. Это — о Времени. Это — о нас с вами. И это — изображение пламени, как на фреске в старом храме: когда оно из пламени Адова вдруг превращается в Божий огонь. В Благодатный Огонь.

***

Пламя войны… Страшный, преисподний огонь войны…

Федор Григорьевич воевал. И, как многие, войну с берега на берег переплывшие, задумывался о том, что такое жизнь и смерть, победа и поражение, торжество над поверженным врагом и полынная горечь при мысли о павших на поле брани — близких друзьях и неведомых миллионах:

…купленная ранами Победа —

она моею вовсе не была.

Война… Кто воевал, не любит о войне говорить. Тяжело это, слишком больно.

Но боль военная — боль вечная; боль Библейская. Она — да, навсегда..

В дыму всемирного пожара,

Когда могло все пеплом стать,

Когда сама земля дрожала,

А я старался не дрожать.

А я сидел в своем окопе

С противотанковым ружьем,

И багрянел в великой скорби

Раздвинувшийся окоем.

Ах эти люди, люди, люди,

Враждой всемирной воскипя,

Они из всех своих орудий

Увечили самих себя.

Свидетельствую непреложно,

Подросшим говорю лесам:

Поплакать было невозможно, —

Война не верила слезам.

А как хотелось мне поплакать

На безымянный бугорок, —

Я сам волок себя на плаху,

На место лобное волок…

Кто воевал — и неверующий, уверовал.

***

Федор Сухов верил в Бога. Верил сызмальства, изначально. Это явственно просвечивает сквозь все восхитительные, то густые, то прозрачные, как нежные летние облака, слои глубоко лирической, пронзительной музыки его стихотворений.

Пою я Твое Воскресение,

О Господи, подвиг Твой славлю!

Избавь меня от искушенья,

Я сам-то себя не избавлю.

Поставь поскорее стопы мои

На путь, что протоптан Тобою,

Пусть дождь Твои пажити вымоет,

Своей обласкает любовью…

Так и звучит внутри тот его ангельски-легкий, чуть с хрипотцой, веселый голос, сопровождаемый странно-печальным, древне-печальным взглядом из перекрестий морщин:

«С Рождеством Христовым!..»

Все поэты шагают на сцену, читают, уходят. Между стихами звучит, суровыми столпами встает музыка — поет мужской хор Новодевичьего монастыря. Я прочитала «Правду» из «Литургии оглашенных». Федор Григорьевич подходит близко, и снова мои руки — в его руках.

— Это — в сердце, навылет… Я слушал!..

Я порывисто обнимаю его, шепчу: «Спасибо, Федор Григорьич, я так рада, что вы здесь, рядом», — мы тут двое родных, земляки, нижегородцы, в столичной толпе, в вихрях московской культуры, в атмосфере гала-концерта — Федор Григорьевич сейчас из заснеженных волжских полей, из Красного Осёлка, я из шумного рабочего города, что еще носит гордое писательское имя «Горький». Два русских поэта, уцепились друг за друга, как в плывущей по бурному морю лодке, и глядят друг на друга, и смеются от радости: прочитали!

Прочитали людям — душу свою!

***

Какой путь лучше: от сложности к простоте или от простоты к сложности?

Никто не знает.

Вот Библия, она одновременно проста и сложна.

Просто понятно, что не каждый осилит Книгу Царств, а Песнь Песней поют, а Псалтырь читают-перечитывают, и вслух, и молча, ею молятся, ею исповедаются, ею — плачут.

Лев Толстой ушел из Ясной Поляны. Ренэ Генон — из католической Франции — в мир Ислама. Николай Клюев — из светских поэтических салонов — в мир нищеты и юродства. Цветаева, Бунин, Зайцев — из убитой старой России-Родины — на чужбину.

Федор Сухов тоже уходит.

Уходил. Ушел.

И тем самым — вернулся.

К своей родной Библейской, возлюбленной вечности; к самому себе.

Навсегда.

Преисподнего царства страшилище,

Зверя дивьего цепкие лапища, —

Как из Ада я, как из узилища,

Уходил из зловонного капища.

Удалялся от Маркса, от Ленина,

От всесветного столпотворения,

От единственного верного мнения,

От его высочайшего тления.

От затменья мой посох утопывал,

Постигая иное учение,

Ожидая — о нет, не Андропова —

Покаяния и очищения.

Удаленья от дикого ужаса,

Всюду ужасы, ужасы, ужасы…

Дождевая пузырится лужица

Посреди обезлюдевшей улицы.

А когда свечереет, покажется

Боковина ущербного месяца,

И ветла. Под ветлою коряжистой

Водяная сутулится мельница.

Сколько косточек перемолола

На проворном крутящемся камене!

Потому покаянное слово

В отдалённой кручинится храмине.

В росяном оглашается ладане,

Возвышается в будничной рощице,

Умиляет мой Китеж, мой Радонеж,

В соловьином блукает урочище.

Елена Крюкова