Уходит ли классика? Почему она все еще представляет интерес? Интерес она представляет, на мой взгляд, по двум причинам. Первая из них – необходимость русского наследия на данном этапе, неспособность западной литературы целиком и полностью раскрыть нашу русскую самобытность, разрывающую естество особенность. И это –вне юмора. А, во-вторых, наверное, по причине того, что, без всякого сомнения, классики русской литературы, Толстой, Достоевский, Пушкин, Куприн, Лесков – очень хорошо отдавали себе отчет, что такое истинное, а что этим истинным не является. Попросту, они могли сознательно и определенно отличить добро от зла. Спорное утверждение? На мой взгляд, возникла острая необходимость восполнить утрату.

Неспособность современного человека отличить добро от зла определяется многими причинами. Часто это происходит автоматически, по привычке, то есть не специально. Традиция постмодернизма (во многом, западная) – одна из причин. Традиция эта ставила своей задачей исследовать метод, а не идею, с легкостью и на протяжении многих лет, провозглашала иронию и сарказм, как главную движущую силу литературного произведения. Сегодня юмор и ирония не только не вызывают внутренний смех, а, скорее, воспринимаются как глупость или странность не совсем вменяемой псевдо-учености или бестактности: куда же шутить дальше, куда же, позвольте, иронизировать дальше? Мне кажется, что “новая искренность”, которую так смело провозгласили молодые критики литературы, определенного рода простота, в виде продолжения традиции, как раз и необходимы. Поэтому ее-то и больше, она заметно ярче искаженных черт насмешливого автора конца прошлого века. Вместо неискреннего, сдавленного смеха – забота, хотя бы попытка такой заботы, пусть инфантильная. Впрочем, я, как всегда, слегка романтизирую.

Механизировано структурированный роман-фэнтези как будто бы снимает ответственность за добро, и зло. Вариантов фэнтази теперь немало. Машинно-обустроенный быт постепенно превращается в часть собственного тела или мозга, что от современного автора, конечно, не ускользает. Если десять лет назад можно было с легкостью погрузить свою неосведомленность о жизненных приоритетах в литературное произведение собственного авторства и выпустить такое произведение, то сегодня его можно подать в виде фэнтези. В общем-то, это даже выход. Ужас, вызываемый у меня когда-то от прочтения произведения “Где-то …”, например, определялся очень просто: автор писал произведение, по всей видимости, в тяжелый момент жизненного краха. Нравится такое произведение могло, не только тем, у кого не было ориентиров добра и зла, но и тем, кого жизнь привела в тот же заслуженный тупик, куда она доставила и автора. Удивляет до какой степени мы нуждались в какой-то момент видеть на страницах книг не только романтические идеалы. Этим я объясняю повальное влечение к литературе об “обычных и неустроенных”, “слабых и несчастных”, под скрытой рубрикой “автобиография”. Нет, в университетские программы эта литература не включалась. Но, да, ее было и есть в достаточных количествах. Некоторые из романов, которые я редактировала как приглашенный редактор были из такого, вот, числа работ. Авторы не соглашался изменить свою «линию», пытаясь рассказать, «как было» и «как есть на самом деле». В общем-то, исповеди жизней были пиком 90-х годов. Сменились ли они на что-то более профессиональное?

В отношении фэнтези, весьма примечателен последний роман J.Winterson Frankissstein, a love story. По мнению определенного слоя критики, роман этот своего рода – авторский крах, катастрофа, хотя многие воспринимают его и более оптимистично. Дело в том, что даже самый профессиональный автор в какой-то момент не в силах выпутаться из собственной сети воображения или, возможно, неправильно созданного рисунка, паттерна. Легкое, гладкое повествование, ни с кем и ни с чем не сравнимый слог остаются, как это и было раньше, но жизнь, все же диктует новые законы. Прежние идеи не просто проваливаются, как несостоятельные, они не выдерживают диктата времени. Главное в новой книге, не столько современный герой и его двойник (как всегда “флуидный гендер” не позволяет с точностью очертить главных героев и их невнятный характер), но важнее – лейтмотив, тема. Основная идея книги – не создание человека, а выращивание монстра (тема пересадки врачами органов отчетливо и эксплицитно выражена). Запутанная история. Франкенштейн неслучаен. Франкенштейн – монстр, которого ученый XIX века создал собственноручно, без чьей-то помощи. Но человека нельзя создать самому, это божественная прерогатива, как не уместно и не странно звучит. В данном случае, получается, что любое вмешательство в создание человека на данном, технологически продвинутом этапе, его изменение, усовершенствование — тот порог, к которому подошла наука, но тот самый порог, который страшен своей печальной, не сразу обнаруживаемой, перспективой. Англия – страна, в которой наука, естественная наука, процветала благодаря Дарвину. XIX век, собственно, и сообщил человечеству, о том, что наука всесильна. Были этому и другие яркие предпосылки в Европе. Был Фрэнсис Бэкон, который ввел “индукцию”, то есть эксперимент и его возможность. Был Галилей, известный ученый, который предстал в Италии перед судом за то, что пошел против церкви, провозглашая эксперимент, как самое важное в науке, определяя не божественную метафоричность Луны, а собственно, Млечный Путь и его физические особенности. На тот момент в истории такие новшества в науке были не просто необходимы, а жизненно важны. В этом и состоял прогресс, сила человеческого разума, его способность описать и проанализировать не только окружающий мир, но даже тот мир, который находится от нас на огромном расстоянии.

Важны ли эти идеи на данном этапе? До какой степени вмешательство человека, его смелость должны и могут продолжаться? До какой степени он имеет на это право? В этом свете, интересно обращение Винтерсон к другому историческому пласту, тому самому времени расцвета поэзии, к поэтам Озерного Края. Именно история Мэри Шелли и ее “Франкенштейна“ и есть главная спасительная струна в книге. Мэри Шелли у Винтерсон описана на фоне женевского озера, там и разворачивается известная картина встречи великих мастеров. В действительности, и правда, великие поэты-романтики, Байрон, Перси Шелли, Мэри Шелли, другие поэты того времени, в какой-то момент, собравшись, получили особое задание, данное Байроном, а именно – написать произведение. Выбор Мэри Шелли был исключителен и точен. В 18 лет она создала историю об ученом, который вместо прогрессивного и мудрого деяния, вдруг усилием своего разума и навыков создает настоящего монстра. Байрон хвалит Мэри Шелли и ее готическое произведение. Он восхищен и поражен. В таком молодом возрасте создать шедевр литературы, тщательно выписанный и с любовью продуманный. И ощутить проблему. Для Винтерсон в ее романе проблема не только во власти разума и науки. Это еще и проблема идентификации женщины и женщины-автора, которая на тот момент XIX века была совершенно не уверена в себе, не самостоятельна, лишена голоса, воли, рассудка и возможностей. У нее не было лица, как его не было у самого Франкенштейна. Ведь Франкенштейн – смешной монстр, не имеющий своей собственной судьбы. В этом смысле, лики зверя, тигра, льва, лошади, были бы намного более человечными, как это ни странно звучит. В этой животной возможности, описанной Львом Толстым в «Холстомере», например, больше человеческого, чем в каркасе “полу-машины”, а именно к этому образу нас так настойчиво подводит автор. В этом и проявляется, наверное, фиаско, невозможность до конца и точно увидеть, в чем современная проблема. Проблема в нарушении соотношения добра и зла, подмене, обмане, фальсификации.

Есть такой известный пример в лингвистике и философии, который наглядно продемонстрировал Людвиг Витгенштейн. Известный ученый в середине своей жизни полностью поменял собственные взгляды. У него хватило смелости сказать в какой-то момент, что он был не прав. Вместо привычных разговоров о структуре языка и позитивизме, то есть “объективной реальности”, вдруг появляются яркие “Философские исследования” – работа о языковых играх.

Название у Винтерсон, кстати, очень точно: три “s” почти что мета-иероглиф, отсылающий к «звукам мира» с самого дна земли, откуда-то издалека и непомерной глубины. Stein в корне – возможно, яркая аллюзия к Гертруде Стайн, ее связям, репутации и салонам, но об этом чуть позже.

Завершая тему «механизированности», хочется отметить, что известная современная ирландская писательница Сара Мария Гриффин в романе Spare and Found Parts повествовала об исходе эпидемии задолго до нашего времени. Каждый из героев в этой книге – часть человеческого тела (почти метонимический перенос, так характерный для эстетики нашего времени). Вот одна из героинь вдруг осознает, что являет собой человеческое сердце, с его ударами, тиканьем, напряженностью боя, подобно устаревшим, но все еще отстукивающим ход событий часам. Человеческая трактовка, ее гуманистическая составляющая оказывается важна, она помогает выжить в любой ситуации, дает вдохновение, придает силы. Без нее невозможно, наверное, и представить существование, каким бы современным оно ни было.

Схожесть и разность – не совсем современные понятия. Классические. Различие и повторение – другое дело, это ближе к современности. “Различие и повторение” как идеи восходят к Ж. Делезу, есть у него такая работа. Так, вот статическое повторение, как паттерн, в музыке, литературе, искусства, вместе с различием, дают лучшее представление о чем-то, чем традиционная репрезентация. Вот немного об этом и вопрос, «похожи или разные»? Зеркало или Другой? Здесь очень много разных тем возможно или напрашивается для обсуждения. У Набокова есть в романе “Отчаяние” интересная фраза. Главный герой, Герман, встречает в лесу своего двойника, Феликса. Герман восхищен, удивлен этой встречей. Даже жене своей он не может сказать о таком важном событии. Намерение Германа, как всегда бывает у Набокова, – не фактично вовсе, не реально, оно скорее — метафорично. Герман задумывает убить Феликса. Интересен и ярок комментарий героя о том, что человеку важно видеть сходства, ведь различия видит профан. Это неоднозначное утверждение. В психоанализе при анализе эмоций, чувств, состояния ребенка и его психологических этапов развития, есть стадия “зеркала”.

Стадия, когда мы идентифицируем себя с другим человеком, подобно ребенку. А что в отношениях происходит потом? Как и в любви, так и в любых отношениях, говорит психоанализ, в какой-то момент мы видим, что перед нами вовсе не наше любимое отражение, а кто-то другой. Достижение этапа взросление и есть попытка ребенка разбить зеркало. Лишь разбив его, ребенок в детстве, а мы, очнувшись ото сна в более зрелом возрасте, начинаем видеть, как сквозь наше собственное отражение и придуманный нами образ, проступает человек и его черты, во всей своей неминуемой сложности, неоднородности, инаковости, отличии от нас самих.

Завершая разговор о классике, хочется вспомнить о рассказе классика английской литературы Сомерсета Моэма “Cокровище”. Моэм – классик и аристократ. Он уважает “женское”, и демонстрирует это уважение с удивительной прозорливостью. Мы много читала Моэма когда-то в Университете. Он очень известен и даже принят в России. Здесь ему рады. Может быть, потому что ему не свойственна игра только, несмотря на такую репутацию и славу произведения “Театр”, привлекательность Джулии, ореол наигранности жизненных схем и образов. Моэм – реалистичен в удивительной способности проникновения в жизнь и ее особенности. Он не придумывает ничего. Он пишет с натуры. Его сложно анализировать литературоведу, поскольку он совершенно неинтересен с точки зрения формы. Он и его произведения – о содержании только, о малейших нюансах отношений. Современен ли Моэм? Скорее – нет, все-таки. Как несовременно стало вдруг понимание того, что же есть хорошо, а что есть плохо.

Рассказ «Сокровище» повествует о том, как один человек нанимает себе в дом служащую, служанку. Рассказ начинается с того, что автор констатирует: he was a happy man. Он был счастливым человеком. Служанка, которую он долго идет (и, наконец, находит) делает для него все, что нужно. Гладит брюки, готовит бумаги. Незаменима она фактически во всех своих профессиональных качествах. Есть одно «но», которое, впрочем, его не так и расстраивает. Она не нравится ему как женщина. В какой-то момент он даже сообщает об этом своим приятелям. А однажды, в знак благодарности, он все же приглашает ее пообедать. После того вечера, выпив много вина, получается так, что они оказываются вместе. Проснувшись рано утром, он ужасается совершенной ошибке. Вместо того, чтобы продолжать спокойно жить, он должен будет с ней расстаться. Какая глупость! Какое недомыслие! Потерять настолько важного, настолько удобного во всех смыслах человека! Что же делает она? Она входит в комнату, и как обычно, приносит ему завтрак. Ни тоном, ни словом не показав, что между ними что-то было. Моэм завершает свой рассказ словами о том, что этот господин был “очень счастливым человеком”. Повторная констатация факта – усиливает впечатление.

Обсуждая возможную интерпретацию, хотелось бы сказать, что парадигма языческая и христианская здесь особо важна. Герой мыслит так, как мыслит житель Рима. Или даже Афин. Пришел, увидел, победил. Для героя Древней Греции важна победа, и только. Победа – это когда кто-то приходит на смену слабому, а предыдущего героя, или кумира, или кого бы то ни было – просто — уничтожают. Иначе нельзя. Поэтому для античного мира так важно и необходимо понятие стыда. Стыдно не быть смелым, не быть храбрым. Античность — религия борьбы, порядка и власти. В любви для парадигмы или свода правил античности — тоже самое. Клеопатра обязательно обезглавливает покоренных мужчин, как это здорово сказано у Пушкина:

Но только утренней Порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь — под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет

А.С. Пушкин, “Египетские ночи”

Христианское, а значит, более развитое, — о другом. Человек не уходит, а жизнь не заканчивается. Человек способен к раскаянию. Это дает ему возможность начать свою жизнь заново, в любой момент. Человек может и умеет простить. Любую обиду, любую боль – пережить, не оставив даже рубца. Человек не старается иметь свою волю. Вот так эта женщина в “Cокровище” и поступает. С легкостью забывает события, даже не имеет вкравшейся мысли упрекнуть, или отомстить за то, что, в общем-то, было обидно. Она делает вид, что ничего не произошло. Сильное произведение? Сильное и сложное. Сложно принять тот факт, что любой обращающийся к нам с вами с просьбой, имеет право, и на просьбу, и на подаяние. Сложно признать, что мы должны каждому обратившемуся то, что он просит. Сложно принять, что мы созданы именно для этого, а не для борьбы и утверждения собственного глупого ego, как мы сами себе внушили с помощью СМИ. Есть в этом рассказе, кстати, еще один вдруг открывшийся мне момент. Дело в том, что героя главного ни автор, ни жизнь не уничтожают. Ироничное “he was a happy man” – в начале и усиленное “he was a very happy man в конце”, совсем никак не влияет на ход жизни нашего героя. Никакой перст судьбы его не наказывает. Главный герой, в результате, действительно, получает в компанию себе преданную душу, которая следует за ним, как ангел-хранитель.

А еще, обращаясь к классике, уже не отечественной, а американской, я хотела вспомнить о Хемингуэйе еще раз. Этом ярком герое испанской войны, герое Первой мировой войне. Произведения Хемингуэйя весьма показательны в отношении добра и зла, а время было, мягко говоря, еще более сложное, без всякого сомнения. Мужественный, яркий представитель литературного мира, с его телеграфным стилем, работой сутками, не нежными, но очень пронзительными произведениями. Я хотела написать о том, что история «Праздника, который всегда с тобой», вновь и вновь поражает своей современностью. Целая книга была издана уже посмертно. Четвертая жена выпустила роман в свет, опустив многие подробности жизни в предвоенном Париже. Многое там оставалось. Роман состоит из глав, фрагменты о жизни Хемингуэйя в предвоенном Париже. Легендарный салон экстравагантной Гертруды Стайн, с ее тяжеловесной прозой, жуткими историями о еде и книгах, а воспоминаниями современников о том, что «есть в ней что-то библейское». Очаровательный и легкий Эзра Паунд и Томас Элиот, рафинированные, поражающие новым стилем и яркостью мысли. Модернизм удивительно красив, он исследует языковой метод, каждый автор того времени – фактически поэт, ощущающий каждый обертон языкового единства. Неровные формы, страдания и ностальгия по ушедшему безвозвратно – вот какой модернизм. Он пронзительный, тонкий, необычный. Поздний Джойс не нравится никому, это, в общем-то совершенно естественно. Он сложно читаем. Например, «Поминки по Финнегану» — произведение, которое состоит из сцепления многих языков. Work in Progress – английское название. Попытка показать, как происходит процесс создания произведения. Эти внутренние сцепления лов, мотивов, снов и сюжетов. Роман не был воспринят хорошо, он слишком сложен, тем не менее попытка – одна из самых известный в истории литературы. Но ранние рассказы Джойса, такие как «Дублинцы», например, конечно нравятся почти что всем. Это цикл рассказов – легкий, юношеский. Дублин предстает во всей своей сложности, палитре отношений, недоговоренностей, жизни и смерти.  Он читаем и ощущаем, потому что создан на полутонах, и воспринимается как новое слово в литературе. Джойс – символ модернизма. Легкость и свобода в языке, способность чувствовать…

Так вот, окунувшись в «Праздник», изучив его досконально, сын Хемингуэйя и его второй жены Полины Пфайффер, Патрик Хемингуэй издает так называемую «восстановленную редакцию» книги. Он не хочет верить, что судьба Полины Пфайффер была вычеркнула Мэри Уэлш.   Патрик издает книгу заново после того, как открывают черновики Хемингуэйя в архиве Кеннеди. Он чувствует, что не может оставить ее прежней, многое меняет, пытаясь восстановить замысел отца. Книга писалась долгие годы, воссоздать ее так живо и заново, — непросто мероприятие. Патрик знает, что может и должен повлиять на восприятие читателем этой книги. Это снова легкое повествование, о Париже, о его улицах, бульварах и кафе, о художниках Монмартра, их палитрах, красках, размытых контурах. Это книга о горах и снеге, о книжных магазинах и внутренних метаниях предвоенного времени. Жили близкие Хемингуэйя, кстати, были очень бедны. Они мало ели, и мало спали. Были счастливы в тех постоянных встречах и разговорах, обмене опытом, публикациях, трудах, на которые и уходили быстро текущие дни. Они создавали новое искусство, которое и рождалась в пограничных состояниях и безумных спорах. «Праздник, который всегда с тобой» — это, во многом —  Пасха, праздник – движение, праздник, который передвигается каждый год и попадает на новую дату. Вот она, эта текучесть, певучесть, жизнь воспоминания и сама книга – такая важная и удивительная, — здесь и прямо сейчас.

Патрик, как многие сыновья и потомки известных людей – слишком серьезен. Он долго обсуждает во вступлении к книге два перевода Библии, анализирует их, рассказывает, какой из переводов ближе к оригиналу. Забавно, да? Перевод, которые делали монахи во Франции, и перевод, который был сделан при Якове Первом, известном шотландском и английском короле, который так ратовал за просвещение, упал на собственной коронации, увлекался оккультными науками, продолжал экспансию в Америку, отменил курение и перевел Библию.

В самом конце своего вступления Патрик пронзительно констатирует, как будто ставит самый важный акцент над всей книгой, над жизнью отца, над собственным прочтением:

«Эта книга содержит материал из remises (хранилище – перевод ред.) моей памяти и моего сердца. Пусть даже одну повредили, а другого не существует».

С книгой Хемингуэйя «Старик и море» было много захватывающих историй. Хемингуэй в 60-е годы живет на Кубе. Туда к нему приезжает в какой-то момент молодая девушка, вместе со своей матерью. С этой девушкой у Хемингуэйя завязываются очень яркие и романтические отношения. Ей же посвящается произведение «За рекой, в тени деревьев». Высказывания русских мидовцев и Анны Ахматовой в отношении «Старика и моря» весьма примечательны, и не всегда лицеприятны. Сюжета-то в книге почти нет. Старик, рыба, море. Напряжение, и запах, дух, сила моря. Недавно читала критику, в которой снова и снова повторялось, было так здорово сказано, что «море как женщина». Высказывание столь простое, а сегодня так редко слышимое. Как здорово ощутить иногда настоящее и сильное различие, мужского и женского, сильного и слабого. Насколько оно соответствует той странной, непростой эпохе, как свойственно оно самому Хемингуэйю.

Недавно заметила, что те слова, которые употребляет известный американский публичный спикер (читала про его эвфемизмы в одной научной работе) уж очень напоминают женский дискурс. И, — правда, только женщина может говорить столь деликатно! Вывод очевиден: писала речи какую-нибудь образованная дама!  Последнее утверждение подводит нас к очень интересному вопросу «поверхностного» или «симптоматического» письма. Письмо или речь ведь то, что позволяет сказать о человеке фактически все. Дело в том, что речь может выдать мельчайшие нюансы нашей психики, наши сомнения, сложности, травмы, даже не в первом поколении. Известная статья молодых западных ученых когда-то и объяснила эту речевую способность, подвела определенные итоги. Речь дает нам ключ к огромному количеству скрытых человеческих механизмов. Неслучайно русский поэт-символист Андрей Белый, известный русский писатель, был способен погружаться в собственное подсознание, или даже коллективное подсознание, определяя его особенности, тонкости, слабости, несоответствия. Речь выдает о нас все, но всегда ли нужна подобная информация? Дает ли она нам необходимое приближение к различению добра и зла?

Максимализм, как я уже говорила ранее, характеристика эпохи романтизма. Сегодня романтизм порой лишь тщетная попытка, которую, мне кажется, предпринимать все же необходимо. Толерантное отношение и деликатность не означают подмену ценностей. В общем-то, совсем даже наоборот.  Сквозь просвечивающие предметы реальности, иероглифы и смутные очертания, вдруг снова забелеет парус надежды в виде хорошего вкуса и музыкального слуха.

Нина Щербак

Фото автора