Я был совсем благополучен со своим выводом по нескольким полуабстрактным картинам Кандинского (см., напр., тут), что он ницшеанец. То есть крайний из крайних пессимистов. Теория, если её можно так назвать, подсознательного идеала ницшеанства – бегство в принципиально недостижимое метафизическое иномирие – предполагает только одну радость: уметь дать (восприемнику – воспринять) тем не менее образ этому иномирию.

Иногда это довольно красивые, хоть и не без какой-то жути словесные картины (у Чехова, например).

«В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве»

(Дама с собачкой)

«Вахтенный приподнимает конец доски, Гусев сползает с нее, летит вниз головой, потом перевертывается в воздухе и — бултых! Пена покрывает его, и мгновение кажется он окутанным в кружева, но прошло это мгновение — и он исчезает в волнах. Он быстро идет ко дну. Дойдет ли? До дна, говорят, четыре версты. Пройдя сажен восемь-десять, он начинает идти тише и тише, мерно покачивается, точно раздумывает, и, увлекаемый течением, уж несется в сторону быстрее, чем вниз. Но вот встречает он на пути стаю рыбок, которых называют лоцманами. Увидев темное тело, рыбки останавливаются, как вкопанные, и вдруг все разом поворачивают назад и исчезают. Меньше чем через минуту они быстро, как стрелы, опять налетают на Гусева и начинают зигзагами пронизывать вокруг него воду… После этого показывается другое темное тело. Это акула. Она важно и нехотя, точно не замечая Гусева, подплывает под него, и он опускается к ней на спину, затем она поворачивается вверх брюхом, нежится в теплой, прозрачной воде и лениво открывает пасть с двумя рядами зубов. Лоцмана в восторге; они остановились и смотрят, что будет дальше. Поигравши телом, акула нехотя подставляет под него пасть, осторожно касается зубами, и парусина разрывается во всю длину тела, от головы до ног; один колосник выпадает и, испугавши лоцманов, ударивши акулу по боку, быстро идет ко дну. А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы… Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой средины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый… Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно»

(Гусев)

Так для меня беда, что я не могу так же проникнуться красотой и жутью с тремя похожими по настроению полностью абстрактными картинами Кандинского.

«Почти весь 1914 год он пишет восторженные, патетические абстрактные полотна, полотна симфонические. Он уезжал из Германии без видимых признаков тревоги, дурных предчувствий. Его живопись 1914 года — это полнокровная абстракция, отмеченная переживанием полноты бытия. Среди картин 1914 года — «Картина с тремя пятнами» из собрания Музея Тиссена-Борнемисы (Мадрид)

Кандинский. Картина с тремя пятнами, №196. 1914.

и восхитительно беззаботная абстрактная акварель из МоМА (Нью-Йорк)

Кандинский. Акварель №13. 1913.

и внушительная, монументальная «Импровизация холодных форм» из Третьяковской галереи.

Кандинский. Импровизация холодных форм. 1914.

Они все принадлежат именно к апогею его раннего абстрактного экспрессионизма.

Таким образом, никаких реальных тревог или тяжких предчувствий в его картинах 1914 года мы не найдем. Он нашел свой патетический и мощный язык, и свой легкий порхающий язык, и описывал на этих языках свою иную реальность, и явно упивался этим» (Якимович. ЖЗЛ. Кандинский).

Только и могу, что согласиться, что «патетический и мощный» соответствует большим территориям одного, в общем, цвета, скажем, тёмно-синего, тёмно-красного и ярко-жёлтого в «Импровизации холодных форм». Если по горизонтали картина имеет длину 140 см, то протяжённость упомянутых цветов такая: 61, 24 и 33 см. Да ещё «легкий порхающий», да, соответствует мелким чёрточкам в той же «Импровизации…». Да и в двух остальных.

Можно ли накачать себя, что то и другое (тени чувств) в качестве лёгких намёков всё ещё принадлежности (как лоцмана, акула в «Гусеве») к Этому, бренному, миру не имеют-де никакого отношения к иномирию с его (в «Гусеве») зелёным (!) лучом? Что есть аналог зелёного луча в «Имровизации…»? – И слова-то не найдёшь… – Не имеют никакого отношения к беспредметности?

Хм. Вышло, вроде?..

Во всяком случае, это лучше, чем притянутость сверхоптимизма Якимовича:

«…пытался обрисовать этот самый мир Третьего Пришествия, мир чаемого Царства Святого Духа»

(Там же)

А как быть с тем, что в эту беспредметность и в зелёный луч можно ткнуть пальцем? Это ж лишает произведения подсознательности идеала, то есть (в моей системе координат) – художественности? Или закрыть глаза? Зелёный-то луч точно два слова, а не одно слово иномирие… И беспредметность, собственно, тоже не синоним иномирия…

Соломон Воложин