Утром в воскресенье был дождь. Мелкий, моросящий. Гуляли, как они обычно гуляют по утрам. Потом распогодилось. Теперь так быстро все менялось. Облака куда-то подевались, запахло морем, подул ветер. Странное ощущение. Такое бывает в Петербурге. На набережной, или вдоль нее. Вдруг отчетливо раз и — запахнет морем. Соленым. В легкие проникает эта легкость, живет там, все собой наполняет. Пахнет солью. Как от поручней черноморского лайнера дальнего следования.

Критский не любил море. По крайней мере так он всегда говорил. Галя море любила, и поверить, что кому-то оно не нравится не очень могла. Впрочем, теперь это было совершенно и неважно. Тем более, что майский ветер был настолько силен, а небо таким ясным, что можно было с легкостью представить, что они на море.

Обещал позвонить, но, как обычно, закрутился. Слово это ему, правда, плохо подходило. Он не мог забыть, закрутиться. Он был человек совершенно другого ощущения и масштаба. Но появляться или появится сегодня он не мог. И это было очевидно. Причины, по которым она точно знала, появится он или нет, измерялись точным прибором, помещенным в ее сознании, который точно знал или мог высчитать, не только местоположение Критского, но его настроение и приблизительный ход дел и мыслей. Сегодня это был штиль в Тихом океане, куда он точно поехал, и который он тоже не любил. Появиться оттуда быстро он не мог не при каких обстоятельствах, даже если бы он сел в ракету.

Заменить Критского было решительно невозможно. Она поняла это достаточно рано, поэтому и не пыталась удивляться его постоянному присутствию, близкому или дальнему. День обещал быть на редкость ясным, погода хорошей, а выполнять домашние поручения, или даже отправиться на детскую площадку показалось ей неправильным.

В общем, ехали они вместе до центра. Вдоль Петропавловской крепости, по открытым теперь крышам. Они снова пошли вокруг стены, по песку, мимо ожидающих выстрела пушек. Да, в Петербурге ровно в двенадцать часов обязательно палит пушка. Ее слышно в центре хорошо. Увидеть здесь, в крепости, эти орудия было как снова найти подтверждение: ничего не изменилось.

Солнце выглянуло и теперь приветливо осветило крейсер «Аврору». Она чинно и спокойно покоилась на своем привычно месте, всем видом давая понять, что самые главные вещи в этой жизни все-таки не были нарушены.

Шли через мост. Народу была тьма. Быстро снующие самокаты, как когда-то давно, в шведском аэропорту, грозили сбить с ног. Впереди шла группа приезжих туристов, грузно и медленно переходя мост, который, казалось, тихо насмехался над их небрежной застылой мимикой.

Марсово поле. И уже можно дышать. Солнце освещает блики деревьев и пруд у Летнего сада. Решетка чуть приоткрыта. Можно пройти по аллее. Вот здесь он снова появился, этот странный человек, Критский, или его тень. Галя пыталась ощутить, был ли это Критский, или какие-то другие воспоминания. Это был все же он, с его иероглифами на зеленой сумке из твердого сукна, которую он залихватски закидывал на плечо. Это был он, его манеры и походка. Она помнила, как искала его еще на первом курсе Университета, в этом же самом Летнем саду, когда они только познакомились. Была уверена, что придет он именно сюда, и долго ходила по аллеям, между статуями и скамейками, пока не поняла, что его все-таки здесь не было. Долго сидела на скамейке и вслушивалась в листву. Точно знала, что он придет, просто нужно немного подождать.

Самое интересное, что тогда, на первом курсе, она его под конец прогулки, все же встретила. Ровно через полчаса ее терпеливого сидения в этой полу-дымке летнего дня, она вдруг увидела, что он шел ей навстречу, размахивая все той же сумкой, заодно приветливо помахивая на ходу длинными руками.

Критский имел свойства человека, который каждый раз перевоплощался. Был ли он художником, психоаналитиком, капитаном или бизнесменом, она не всегда отдавала себе отчет. В общем-то, это даже становилось не очень важно. Критский был всем.

Повиснув на его руке, мгновенно успокоившись и забыв о том, о чем еще утром так настойчиво думала, она тогда тихо пошла по аллее, отчетливо понимая, что те длительные монологи, которые вела с ним уже две недели, сразу закончились, и не имеют больше смысла, главное, — они каким-то чудом были им услышаны.

Вот сегодня, в воскресенье, спустя столько лет, она тоже шла по аллее Летнего Сада, терпеливо вглядываясь в прохожих, пытаясь разглядеть среди толпы детей и взрослых, силуэт, отдаленно напоминающий его. Но сегодня, в этот день, она так его и не нашла.

И все же ощущение его незримой тени снова и снова удивляли воображение. Где же он? И почему его присутствие именно сегодня кажется столь необходимым?

Впрочем, разве только сегодня?

Это было лет двадцать назад. Тогда с Критским они были знакомы только несколько дней.  Он обещал радужную программу и потащил в гости ко всем художникам города Петербурга, терпеливо оббивая вычищенные ботинки у порога очередной мастерской, и объясняя ей, как Василий Петрович правильно мешает краски, и какая у него фактура нанесения масла на мольберт.

— Текстура, а не фактура! – исправил ее Критский, когда она попыталась уточнить детали, потрепал по щеке, и, как обычно, передал ей привычное ощущение собственной неправоты.

Она часто ощущала с ним свою неправоту. Когда Критский был рядом или приходил – она всегда воодушевлялась, летала. Когда он уходил, чувствовала, что многое сделать все-таки не успела. Пожалуй, педагог была лучшая из его многочисленных профессий. Он умел характер и навык тянуть человека вверх. Как он это делал, она тоже понять не могла. Но после встречи с ним было снова ощущение собственной неправильности и желание сделаться лучше.  За несколько лет он сделал то, что другим не удавалась сделать за столетия.

Мастерская художника была под самой крышей старой петербургской квартиры, на Моховой. Художник, слегка потрепанный и усталый человек в берете, настойчиво рассказывал им историю своей жизни, предлагая попеременно, то кофе, то водку. Ни того, ни другого, в его мастерской, конечно, не было.

Еще он рассказывал и даже показывал портрет чайки, которая видела над его кроватью. Огромная птица, которая часто теперь прилетала к нему, чтобы вкусно поесть. Портрет чайки произвел тогда на Галю невероятное впечатление. Птичье живое участие в жизни одинокого художника было столь очевидно и велико, что было страшно от ощущения его полной зависимости теперь от настроения и поведения птицы. И как птица в принципе может так сильно повлиять на человека?

Художник много говорил о своей чайке, а потом снова показывал Критскому и Гале свои картины. Яркие, тусклые, совершенно разные. Критский вел себя участливо и на редкость продуманно. Рассказы слушал. Художнику не сострадал. Ничего не комментировал, а по очереди только открывал шторы, и делал так, чтобы Гале предстал самый красивый вид на улицу города и окрестные крыши.

Они тогда долго гуляли по влажным от летнего дождя петербургским красивым улицам, зашли в кафе, где и сидели в обнимку, не шелохнувшись, почти восемь часов, слушая как молодая парочка за соседним столиком отчаянно ловила интернет и громко целовалась. Потом пошел дождь, стемнело, и была гроза. Стало совсем темно и странно спокойно, как бывает только летом в Петербурге, вечером в море, или поздно ночью, когда просыпаешься от слез и счастья. Мрак полупрозрачный. Тени. Сирень.  Когда находишься в полупустом летнем городе, где столько массивного серого гранита, пахнет морем, и откуда все, наконец, уехали.

Странно набирать воздух в легкие, а потом его оттуда выпускать. Странно это все переживать. Критский не курил, пил красное вино, и не любил разговаривать. Его присутствие радиацией проникало на многие километры вглубь того пространства, которое там открывалось. И даже если он снова был в Тихом океане, она ощущала его присутствие, пусть далекое, даже сейчас. Тогда, после их прогулки к художнику, проснулась ночью, и все смотрела, смотрела, как он спал. Гладила по голове, как в детстве, как будто бы снова и снова хотела сказать что-то, и не говорила.

А теперь, вот, шла по Летнему саду, и все никак его не находила, этого своего Критского. Вышла на улицу, дошла до кафе, села на столик. Они долго еще смотрели в окно, в этой необычной остановке времени и несуществующем пространстве города.

Париж? Теперь всегда рассказывали про Париж какие-то небылицы. В каких-то красках не Монмартра просто. Нет, Париж был совсем иным городом. Там всегда были красивые мужчины, там было много любви. И это Галя знала очень хорошо. Еще там была дымка, утренняя, легкая, когда люди, небрежно и хорошо одетые, пахнущие одеколоном или туалетной водой, только выбегали из домов, небрежно накидывая полупальто, а тротуары были так надраены, что от них пахло шампунем. В Париже она жила в центре, на пятом этаже. Утром, распахивая окна, вдыхала город. Дымку, туман, запах кофе. Потом шла по набережной, быстро-быстро, через Помпиду, через еврейский квартал. Там тоже всегда пахло морем. А говор, такой красивый и мелодичный для русского слуха, радовал и пьянил.

Почему-то снова вспоминала, как ее крестили. А крестили ее, действительно, совершенно особым образом. В ванне и с головой, да еще и потомки Пушкина и Гоголя. Сам этот факт преследовал Галю все жизнь, как будто бы благословение и одновременное проклятие этой великой семьи, оставила свой маркированный и точный след и на ее жизни. Как, впрочем, и дуэль, недалеко от ее квартиры, которая проходила почти в одной время с дуэлью великого поэта. Там тоже все или почти все погибли.

В Париже часто шел дождь и обычно бывало тепло. Родственники и друзья принимали сердечно, гостеприимно. В одном доме она спала под иконами, в другом — праздновала свадьбу. На свадьбе тогда было двести человек, французы, русские, португальцы. Пели цыгане, танцевали гопака, а потом седые русские аристократы рассказывали старинные, еще довоенные истории.

Еще там бывали ярмарки. Книжные, на Елисейских полях. Художников и писателей в Париже было всегда очень много. Ярмарки открывались совсем рано, можно было приехать, выпить дорогущий кофе, и ждать, когда зажгутся прожектора, и начнется работа.

Ее любимым местом была дорогущая гостиница, недалеко от Елисейских полей, где когда-то останавливались Есенин и Дункан. Именно туда Критский, сразу после аэропорта, ее и потащил, чтобы выпить кофе и съесть бутерброд с икрой. Размах ему был свойственен, как никому. Потом они долго сидели на выставке, допоздна, общались с местными менеджерами, и устанавливали оборудование.

— Бужеваль?

Бужеваль был тургеневский. И это тоже было, как все бывало у Критского, удивительно и странно, и ни на кого не похоже.

— Ты когда-нибудь думала, почему город выглядит совсем по-другому с борта корабля? – спросил он.

Об этом она не думала. И теперь они ехали на маленьком кораблике, «ботамуше», вдоль покрытых тиной стен, по огромной темной Сене, как будто бы в кино прокручивали кадры довоенной хроники. Бужеваль был полон мрака и зелени. Мокрый, влажный. Дикий сад, где жил Тургенев, и куда он последовал на Полиной Виардо. Это она Критскому рассказывала уже сама, пытаясь отследить в памяти затерянные сюжеты известных романов.

— Как ты все помнишь? – улыбался он, то и дело включая камеру, пытаясь запечатлеть все то, что они видели.

Потом они, уже на выходные, долго сидели у местной аристократки, слушая истории про воспитание русской интеллигенции, муки зарубежной жизни, как погиб Галич, и где жила Гиппиус с Мережковским, как французы удушатся за сантим, и как соседка отдалась немцами во время осады Парижа.

— Французы? Во время войны они бежали так, что их невозможно было догнать, — терпеливо объясняла Инна Михайловна, — глядя прямо перед собой, усталым взглядом.

Критский в ту поездку стал совсем близким и снова другим. Нет, не потому, что они были вместе. Даже не потому, что не разлучались. Он просто взял и отдал это время ей целиком. Почти что ни на что не отвлекаясь. В его положении это была необыкновенная роскошь.

Ночью она почти не спала. Просыпалась и снова вдыхала запах этого странного цветочного города. Вкус багета и черного кофе здесь были настолько другим и запоминающимся, что, как казалось, она принимала какое-то иноземное и душеспасительное лекарство вовнутрь, которое должно было ее обязательно от чего-нибудь излечить.

— Я когда-то в Германии очень долго ждала одну даму, на университетском кампусе, — вдруг вспомнила Галя.

— Давно? – Критский всегда внимательно слушал.

— Не очень. Был темно и совсем страшно. Никого вокруг, а в Германии все как в бункере. Ты знаешь. Стемнело. В общем, она приехала с опозданием на три часа, и повезла меня за пять километров куда-то в маленькую дереввеньку, пить кофе.

— Вкусный?

— Что?

— Кофе был вкусный?

— Да….

***

Выходя в воскресенье из Летнего сада, Галя снова оглянулась, пытаясь различить силуэт Критского. Пыталась найти его в кафе, недалеко от массивного здания Мухинского училища, с фигурами изваяний и римских статуй. Поняла в какой-то момент, что ей видится здесь вовсе не Критский, и даже не его тень, а его очертания много-много лет назад. Как будто бы тот, далекий Критский существовал где-то в параллельном мире, изредка навещая то ее, а, может быть, и самого Критского. Бесшабашный Критский, каким она его знала, и Критский другой, вдумчивый, взрослый, умный и такой же добрый.

— Скоро приедет. Вот еще немного. Уже здесь.

Нина Щербак

Фото автора