Гляжу на мир глазами, не отвыкшими от детства. Меня укачивали, укладывали, пели мне колыбельные песни. Укрывали одеяльцем – синим  с рисунками солнца, оленей, луны, света и радости. И я до сих пор не могу разгадать загадку этой прелести колыбельных песен, убаюкивания, укачивания. Ибо все мы зависим от первого куплета колыбельной. Это наше начало. В 1838 год – М. Ю. Лермонтов написал после поездки на Кавказ «Казачью колыбельную песню», полную символов и ожиданий. Уснёшь ли, услышав такую песнь – как оголённый нерв? Ибо кинжалы остры, враги сноровисты, скалы высоки, орлы кружат, хищно вглядываясь в окрестность. А тебе: «глазки закрывай…», «день опасный…». И самое серьёзное, историческое, которое даже есть у А. С. Шишкова, как прообраз собрания первых колыбельных песен  это – «не ложися на краю и  придёт серенький волчок…».

Но ты всё равно ложишься на краю – ибо это край солнца, край сияния, край, где разлетается свет, убаюканный тьмой. Где тьма дробится на куски и воссоединяется в одно космическое потустороннее царство. «Надо ли спать по ночам?»

Ибо чуть уснёшь – и век прошёл, уснул чистым, милым, наивным, радостным, а проснулся иным. Кто же знал, что так будет? А ведь Лермонтов предупреждал:

И возьмешь ружье.

Я седельце боевое

Шелком разошью…

Значит, снова в бой? Снова вражьи знамёна? И саблю наголо?

Но меня более беспокоит моё, кровное: «Придёт серенький волчок».

Всю ночь жду его. Весь день. Год. Уже и век заканчивается. Где мой серенький волчок? Именно мой, в кого я поверила в детстве? Кого я не предала, с кем провела колыбельные годы. Моя детская ладошка зарывается в тугую мягкую шерсть, чувствую набрякшие кольца позвонков, вспухшую холку, горячий язык на щеке. Вот он, вот он.

И отчего-то просыпаюсь! А ведь старалась – всю ночь на краю лежала!

Разве волк – это страшно? Ибо на Руси – волк родной, он царя-Ивана на спине мчит! Волк присутствует во всех сказках, во всех мифах, скрижалях, в священных камнях, в наскальных рисунках. И, естественно, в книгах, живописи. Мой ребёнок сказал первое слово, и оно звучало, как «волк». И серое небо – волчий окрас. И серый забор. И красно-кирпичная школа – шкура красного волка. Всё-всё из колыбельной, из корабельной, из люльки, из качалки. Лермонтов укачал нас, усыпил, обещав, что то количество его песен – заоблачно, нам не о чем беспокоиться, ибо «ложись на грудь ко мне, а грудь, что плаха».

Ах, вот оно что – и голова с плеч! Всё-всё в колыбельной об этом, как в сказке на ночь. Дети сами просят: расскажи мне что-нибудь. И долог, и тягуч рассказ, и глаза смыкаются, засыпаешь, не дослушав самый изумительный эпилог. Всю жизнь слушаешь, а когда приходит время окунаться в сон вечный, то не знаешь, чем закончилась жизнь твоя: радостью, светом? Или всё-таки уволок тебя волчок под ракитовый кусток? Опять-таки почему под ракитовый? Цветущий, как серебристый ландыш, пахнущий мёдом, вареньем, берёзовой корой, туеском с малиной? Ан нет, уволок и закопал там. Лапы у волка широкие, когти золотого цвета, крепкие, что металл.

Хорошо быть волком! Ибо ты – страшен, ты сер, незаметен, но клыкаст и зубаст! И ты живёшь всегда, ты окутан жизнью, ты есмь жизнь сама! Ты никогда не исчезнешь. Исчезнут все: земля, звезды, люди, города, дороги, озёра-моря. А ты нет! У тебя даже есть своё светило – Сириус! Вы видели его? О, о, о… не надо мне про доброту говорить! Зачем притворяться? Лгать? Никогда контур этой ярчайшей звезды не перекроет иные звезды. Все иные, что карлики при дворе короля, их разноцветные мантии смешны и не по росту. Самый страшный убийца-маньяк не так страшен, как этот малиновый, ослепительный блеск. Всё меркнет пред ним! Всё целует руки, всё опускается на колени! Я была волком из колыбельной песни. Вот девиз радости! Даже дух захватывает! Элемент превращения лёгок и приятен. Иначе не убаюкаешь никого, так и будут ходить туда-сюда.

Великий мой Михаил Юрьевич Лермонтов! Ну, как же так? И голова уже на плахе, и когти уже грудь раздирают, и кинжал занесён – вижу, вижу его металлический отблеск! «С твоей груди – на плаху перейдёт…», а же только-только голову на грудь приложила, колыбельной увлеклась.

Иногда думаю: умеют ли люди прощать. Да-да. Прощать промахи, ошибки, недодуманность, невнимательность, небдительность. Что же так пристально вглядываться? Искать примеси, находить в золотом песке крохи глины, остатки трав, костей, хищный отблеск Сириуса? Нет, не потому, что у всех есть, а потому, чтобы у тебя не было. Как у гаранта эталона. Чтобы ни грамма. Чтобы часы ходили точно даже погрешность в  секунде – уже приговор, уже плаха. А у себя бревно в глазу не видят. Да что бревно – рощу раскидистую, лес дремучий. А там – волки, волки, волки…целый зоопарк.

И продолжается песня, колыбельная. Лермонтов, Лермонтов, отчего так болит голова? Видимо, с груди – на плаху переход в целую жизнь тянется? Так, так по капле отсекается, по грамму…как в Китайском саду мучений-наслаждений. Ибо мучительно и приятно одновременно. Но задача Лермонтова иная – укачать, умилостивить, умиротворить. Ибо весь мир – ребёнок, весь мир – женщина, весь мир – его собственная  поэтическая грудь.

Эх, была, не была, пускай – на плаху!

***

Если по капле, по ложке, по носовому платку,

то ничего не выцеживается, наоборот, прибывает,

это словно к асфальтовому катку,

а ты, хоть раскатанная, но живая.

Мне не верится, что это всё, всё, всё,

не прижаться щекой, не потрогать прожилки на шее,

в телефоне стирать из контактов, из адресов,

я от мысли такой, словно в ступор вхожу, что шалею.

А ещё, как нарочно, друзья говорят: «Молодой!»

У тебя –

все – моложе на десять так лет, на пятнадцать.

И пословица (это откуда?) «на круги своя возвращаться».

Не на «круги» – на казнь, на распятие, на водопой.

И выращивать Русь. Ибо Русь – это тоже любовь,

и протяжная песнь-колыбельная, что про волчонка,

он из самого тёмного леса, где много грибов,

он из самого синего поля, где много хлебов,

он из самого певчего мира, где звонко.

Кукушиный мой край, волчий вой, волчий глаз, волчий плач.

Я бы рада прожить по-другому: наладить ремёсла,

например, не писать, а вязать, не творить, печь калач,

ткать да шить, да вязать, вот вам – спицы, вот – кросна!

Говорят, там, где тонко, там рвётся, но как порвать крепь?

Как металл раздробить кулаком, как алмаз прокусить вам?

Я сама виновата, табличку бы надо: не сметь!

Не касаться руками! Не лгать, не просить, не таиться!

Моя Русь вырастала из веры сперва в коммунизм,

в христианство, в расхристанность, в Будду, Иуду и деньги.

На круги возвращалась не «под» и не «над», прямо «из»

мегагерц, мага-тонн, мега-боли и слов-мега, меги:

возвращений своих, превращений, распятий себя.

О, я видела это: снимают с креста, кисти пали…

Рядом много народа: кто плачет, кто воет, скорбя,

разночинный народ – много добрых и множество швали.

Вот бывает, ты всею душой, а туда лишь плевки.

И канаты, хоть крепкие, словно бы ниточки рвутся!

У креста моряки, бедняки, старики, рыбаки

жмутся куце!

Как мне выцедить боль в эти фразы сплетённые, две,

что обнявшись, стоят, разомкнуться не смеют, не могут.

Ибо в них всё, что выше сказала про нас, Русь, путь, свет,

про Христа про Иуду, про волка, про лес и дорогу.

Эти фразы сплетённые…тени их тоже сплелись,

что ходила я, как полу-мёртвая, полу-живая,

как сползала в рубахе одной я на пол прямо вниз,

распластавшись лежала, корнями как будто врастая…

Светлана Леонтьева