К 100-летию со дня смерти Гумилёва

Странный сон увидел я сегодня…

Гумилёв

Гумилёву всегда была близка сентенция: жить надо не по формуле «слегка и по чуть-чуть», а — с возможной напряжённостью всех своих энергий, физических и духовных.

«…Тратя максимум сил, мы не истощаем себя, а умножаем источники сил», — писал биограф Гумилёва Павел Лукницкий. Воочию видя (по дневникам и работам: лично не был знаком с Г.) бурную, неиссякаемую энергию поэта.

Одновременно — какое-то маниакальное стремление лирического героя Г. умереть, сгореть, разбиться, исчезнуть. «Выпилиться», — как сказал бы сейчас кто-нибудь из нынешних тик-токеров.

Одновременно оставаясь… активным сторонним наблюдателем. Сближаясь сим образом с финальными пассажами Введения в гегелевские «Лекции по философии истории». Насчёт метафизического отсутствия смерти — неспособности действительно живого индивидуума уйти в мир иной «по-настоящему».

Пусть высоко на розовой влаге

Вечереющих горных озёр

Молодые и строгие маги

Кипарисовый сложат костёр.

 

И покорно, склоняясь, положат

На него мой закутанный труп,

Чтоб смотрел я с последнего ложа

С затаённой усмешкою губ.

(«Завещание»)

Учитывая то, что, будучи издетства «гадким утёнком», Г. не любил обрисовывать внешний вид лирического героя. (Боялся выдать внутреннюю боль?) Воображая себя не менее чем лордом Генри, — по ночам гипнотизируя, как Дориан Грей, собственное «потёртое» отражение в старинном родовом зеркале.

Дескать, только недюжинная сила воли гегелевского всевидящего неумирающего духа (Ока) поможет преодолеть-переделать «уродливый» портретный лик — в уайлдовского юного красавца. Чего, разумеется, не произошло.

Но — самодисциплина, «угрюмое» упорство и настойчивость дали вскоре обильные плоды, всходы: мощная биографическая личность слилась воедино с показательно мощной вольнолюбивой ролью протагониста — в творчестве.

В марте 1919 года Блок представил и подарил Гумилёву новую свою «Третью книгу». Подписав: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору «Костра», читанного не только днём, когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю».

Блок считал Гумилёва сложным для восприятия.

По Блоку «сложный» — значит сумеречный, затаённый: ведь лишь в предрассветной тиши можно вникнуть в «тревожный» текст. Не отвлекаясь на дневные всполохи заоконного шума. Отсюда — мистические сигнификаты мглы: «Ночь, улица, фонарь, аптека. Бессмысленный и тусклый свет».

У Гумилёва доподлинно полно́ в творчестве магического, тёмного. Переплетённого со сном, порою смертельным. Намного больше, чем у Блока. Вплоть до оккультизма. Вплоть до масонства.

Мало того, сны оказываются у Г. не чем иным, как орудием возмездия. (Подобно Блоку: «…какие ж сны тебе, Россия, какие бури суждены?») Особенно в ранних «гипнотически-сомнамбулических» произведениях.

Но возмездие должно продолжаться…

***

А возмездие продолжается…

***

Возмездие, наконец, кончается…

(Из переводов Кольдриджа)

И вот — признанный лингвистами образ героя-воина, эстета и конквистадора: — гибнет. То в пасти набежавших «яростных собак». То по вине «лениво улыбнувшейся» возлюбленной — Белой Невесты. Мнемонически соединяя смерть с нежно-бледной девой. Совокупляя Сон, Явь, Тартар и Аида — с метаморфозами экзотических животных. Иллюзию — с реальностью: «…аромат сжигаемых растений открывал пространства без границ». — Что за цветы, какую траву он сжигал, вдогон чему вокруг по-флоберовски носились иллюзорные «сумрачные тени»? — остаётся только догадываться. (И небезосновательно, кстати.)

Он постоянно лицезрит себя в лирике — мёртвым. Умершим там же, во сне. Что, конечно, не ново в литературе: взять того же Ф. Кони («Скончался я») или Лермонтовский «Сон».

Но — Гумилёв идёт дальше. Показывает собственно акт убийства, порой символического. Порой наизворот: что ни на есть настоящего.

К примеру, в «Заблудившемся трамвае» палач тривиально обезглавливает героя. Причём Г. изображает и казнь «срезания», и результат казни: лежащую тут же, — в «ящике скользком», — голову.

Сквозь аллюзии строк так и мерещится, прорезается чрез водопады дней поэма Ахматовой «Путём всея земли». Созданная через 20 лет после «Трамвая»: «…и в груде потёмок зарезанный спал».

И заколдован был сей круг:

Свои словечки и привычки,

Над всем чужим — всегда кавычки,

И даже иногда — испуг…

(Блок)

Равняясь с Блоком, практически «ровесником»-наоборот в трагической августовской гибели 1921 года, Г. погружается в былинно-песенный, балладный жанр: держась истоков русской духовности и славы. Также насыщенный «дневными» яркими, солнечными сюжетами — с головоломным, напряжённым подтекстом «ночных» перевоплощений.

Мифология, густо наполненная фольклорными родниками мудрости, — свежестью и чистотой: — является частью гумилёвской теории Столкновения. Мира «дневных» людей с Миром потусторонним. Человека — со Зверем. Кроткого Пастора — с «большой волосатой тварью» Чёрным Диком. Где прямое цитирование библии — изобилует светом. Динамичные же «колдовские» фразеологизмы — нагнетают в атмосферу повествования мрак, дрожь. Страх.

Земля спорит с Небом. Бог — с Дьяволом. Гиперболические построения — таинственно-сверхъестественное делают обыденно-заурядным.

Так, весёлый пройдоха-парень из «Чёрного Дика» оборачивается чуть ли не Сатаной во плоти. Потерявшим человеческий облик в жестоких летальных играх-забавах. Убивших невинную 12-летнюю немую девочку: в образе античной Психеи с голубыми глазами ангела. Насильно выключив утренний свет, — превратив её существование в вечную немую тьму: — ночь.

Вообще Гумилёв словно по-театральному накладывает сюжеты своих баллад, вторым планом: на драматические фиоритуры в поэмах. Концентрируя прозу, игровые мизансцены, лирику, эпос. Въяве став одним из зачинателей некоего рода трагикомедии, присущей Серебряному веку, — состоящей из синтеза нескольких литературных жанров в одной взятой вещи. С античными корнями в основании смыслов: когда лирическая драма становится ведущей в данный исторический период. Когда место частного конфликта занимает конфликт, «неразрешимый без личного авторского вмешательства» (М. З. Семёнова).

Яркий свет в зале… Как днём.

Огромная люстра медленно гаснет. Тает затухающей радугой — протуберанцами солнца.

Надвигается ночь.

Из оркестровой ямы всплывают звуки музыкальной увертюры.

Наступает чудо первозданности — как будто всё начинается вновь. Там, за занавесом.

Драматические условности, ритм оркестра, прототекст из глубины времён…

И за миром, за миром земным

Есть свободное море любви.

Серафимы стоят у руля

Пестропарусных лёгких ладей,

А вдали зеленеет земля

В снеговой белизне лебедей.

(«Гондла»)

Вслед за театральными изысканиями Вяч. Иванова, А. Белого. Вслед за сонмами поэтических кружков авангардно-футуристических направлений Гумилёв возвращает театру, а более широко — жизни вообще: исконный, истинный синкретизм драмы — как трансцендентного (День-Ночь) вида литературы начала XX века.

«Есть Бог — Бог. И есть Гумилёв — Бог»

С. Лукницкий-мл.

(Сын упомянутого вначале знаменитого биографа)

Игорь Фунт