Как его праздновали Пушкин, Тютчев, Есенин, Маяковский, Цветаева, Пастернак…

Много волшебных стихов, поэм, былин, песен («Светлана» Жуковского, «Мороз, красный нос» Некрасова, «Рождество» Пастернака) подарили русской поэзии новогодние праздники, но мало кто знает, как их проводили сами поэты. Воспоминаний сохранилось немного (ведь это бытовая, часто скрытая за домашними стенами часть их жизни). Но то, что сохранилось, я хочу рассказать.

А начнем мы с «солнца русской поэзии» — с Александра Сергеевича Пушкина.

И тут сразу приходится сказать, что в последнее время весьма распространился миф о том, будто Новогоднюю ночь, введенную усилиями Петра Первого в 1699-ом году, к 19-му веку благополучно забыли, и до большевиков она оставалась лишь праздником императорского двора. Однако воспоминания тех лет говорят об ином.

С «Татьяной-пьяной»

 Вовсе не при дворе императора встречал Новогоднюю ночь из года в год Пушкин. Правда, в его времена много в любимом нами празднике воспринималось иначе. Во-первых, действительно праздновали ее только русская аристократия да дворянство, да кое-где купцы, стремившиеся приблизиться к высшему свету, а во-вторых, в Новогоднюю ночь обычно проводились придворные балы-маскарады; ворожили на суженых, на судьбу; по улицам ходили ряженые; в кабаках и в ресторанах было не сыскать свободного места. А все потому, что для людей того времени ночь с 31-го декабря на 1-ое января — это прежде всего ночь на Васильев день — главная ночь разгула нечисти и гаданий.

Одну из таких ночей, с 1830-го на 1831-ый год Пушкин встретил в Москве, в знаменитом и недавно открывшемся тогда ресторане «Яр» на Кузнецком мосту. Основатель этого ресторана, французский повар Транкиль Ярд, сам приветствовал своих гостей, а у него уже тогда по обыкновению собирался весь московской бомонд. Своему другу П. Вяземскому, после этой ночи Александр Сергеевич писал: «Новый год встретил я с цыганами и с Танюшей, настоящей Татьяной-пьяной. Она пела песню, в таборе сложенную, на голос «—Приехали сани»:

Давыдов с ноздрями,

Вяземский с очками,

Гагарин с усами,

Девок испугали

И всех разогнали…»

В ресторан Пушкина привел в эту ночь его закадычный друг, Павел Нащокин, а украшением праздника стал настоящий цыганский табор. Впрочем, и табор этот, и ресторан Пушкин уже видел не раз. Прекрасно знал он и даже был на короткой ноге с той самой «Татьяной-пьяной» — популярной в то время цыганкой Татьяной Дмитриевной Демьяновой, прекрасно исполнявшей русские романсы и песни. Познакомились они еще в гостях у Нащокина, куда Татьяна часто приходила со своей подругой. Про ресторан же дошли до нас от Пушкина вот такие строки:

Долго ль мне в тоске голодной

пост невольный соблюдать

и телятиной холодной

трюфли Яра поминать?

Сохранилось в истории и то, что 1834-ой год Пушкин встречал у родственницы своей жены — Натальи Кирилловны Загряжской, в гостях у которой был сам Сперанский. Именно с ним провел Пушкин Новогоднюю ночь в разговорах о Пугачеве, о собрании законов, о первом времени царствования Александра и обо всем, что ему хотелось тогда обсудить с одним из важнейших людей эпохи.

Рождество во времена Пушкина праздновалось 26-го декабря, а после него начинались знаменитые «ярмарки московских невест» — рождественские балы, куда свозило своих дочерей на выданье русское дворянство со всех уголков России. Прекрасно эта традиция описана в «Евгении Онегине», где на «ярмарку московских невест вывозят Татьяну». На одном из таких рождественских балов, в доме танцмейстера Йогеля, встретил Пушкин свою Натали.

А за год до этого (как сейчас, так и тогда, перед Новым годом было принято навещать дома друзей и знакомых) поэт, нанося визит прелестной московской барышне Елизавете Ушаковой, набросал ей в альбом вот такие стихи:

Вы избалованы природой;

Она пристрастна к вам была,

И наша вечная хвала

Вам кажется докучной одой.

Вы сами знаете давно,

Что вас любить немудрено,

Что нежным взором вы Армида,

Что легким станом вы Сильфида,

Что ваши алые уста,

Как гармоническая роза…

И наши рифмы, наша проза

Пред вами шум и суета…

Когда же Елизавета спросила, почему он не подписался, поэт ответил:

«Так вы находите, что под стихами Пушкина нужна подпись? Проститесь с этим листком: он не достоин чести быть в вашем альбоме».

В письмах «солнца русской поэзии» находим мы развенчание и еще одного современного мифа о Новом годе. Принято считать, что шампанское, как неизменный атрибут новогодних праздников, закрепилось лишь во времена советской эпохи. Однако, Пушкин не раз возил этот игристый напиток своим друзьям в качестве новогоднего презента. Он же распивал его в том самом ресторане «Яр», наслаждаясь веселостью Новогодней ночи. Принимал участие поэт и в праздничных маскарадах, и вместе с карнавальным кортежем, разъезжал по Петербургу в черном домино и в карнавальной маске.

Карнавальный кортеж — это компания ряженых, которая один за другим объезжает знакомые дома. В каждом из них шутки, рассказы, угощения… Суть развлечения в том, что хозяева всячески стараются узнать тех, кто к ним приехал, а гости — наоборот: не выдать за костюмами реальные лица. Домино же — это плащ с капюшоном и с длинными рукавами, который надевали представители знати на маскарады.

У Пушкина в «Истории села Горюхина» находим мы и весьма любопытное упоминание новогодней Елки: «Музыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев, балалайка и волынка, услаждая чувствительные сердца, поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением двуглавого орла».

Дело в том, что про Елки после кончины Петра и про то, что дома снаружи нужно украшать деревцами или еловыми веточками, действительно благополучно забыли, и к началу пушкинского столетия укоренились они лишь в традиции украшать кабаки. По ним, торчащим обычно с их крыш так, чтобы видно было отовсюду, да по двуглавому орлу, и узнавали питейные заведения тех времен. Меняли такие Елки обычно раз в год, как раз перед Новым годом, потому что снять или водрузить их на крыше было ох как не просто.

В память об этой традиции остались нам восклицания «елки-палки» и «елки зеленые», понятное нам и сегодня «Опять под елкой валялся?». В XIX-ом веке были широко распространены такие выражения, как «Пойдем-ка к Елкину — для праздника выпьем!», «Видно, у Ивана Елкина был в гостях — идешь шатаешься» и т. д.

Тютчев и очки

На дворе 1859-ой год. На Невский проспект 42 принесли пакет с надписью: «Его Превосходительству Федору Ивановичу Тютчеву от Великого князя генерал-адмирала — для будущего бала». В пакете, без всяких-либо объяснительных записок, оказался только один предмет — очки. И вся семья поэта начала строить догадки, что бы это могло значить.

Одна из дочерей напомнила ему, что на недавнем балу у Анненковых, где им довелось побывать, присутствовал и Великий князь, и спросила отца, не забыл ли он с ним поздороваться? И тут Тютчев понял, что князя он не заметил. Поэт пришел в ярость от мысли, что августейшая особа решила таким образом его проучить.

Федор Иванович продиктовал дочери экспромтом стихи, которые в этот же день были отправлены князю:

Есть много мелких, безымянных

Созвездий в горней вышине,

Для наших слабых глаз, туманных,

Недосягаемы оне…

И как они бы ни светили,

Не нам о блеске их судить.

Лишь телескопа дивной силе

Они доступны, может быть.

Но есть созвездия иные,

От них иные и лучи:

Как солнца пламенно-живые,

Они сияют нам в ночи.

Их бодрый, радующий души

Свет путеводный. Свет благой

Везде, и в море и на суше,

Везде мы видим пред собой.

Для мира дольнего отрада.

Они — краса небес родных.

Для этих звезд очков не надо,

И близорукий видит их…

Прошло несколько дней, а от Константина Николаевича никакой реакции не поступило. В это же время Тютчев получает от его жены официальное приглашение на маскарад — «присоединиться к кадрили розовых домино, состоящих из восьми лиц, включающих Константина Николаевича». От приглашения поэт решительно отказался.

Но благодаря тому, что двое из дочерей Тютчева служили фрейлинами при императорском дворе, а все восемь участников «кадрили розового домино» прекрасно друг друга знали, до Тютчева очень быстро дошла суть истории: для всех участников домино князь заказал точно такие же очки, какие он носил сам, чтобы на маскараде не догадались, кто из них является светлейшей особой.

В императорской семье еще долго и по-доброму смеялись над Тютчевым, стихами и очками, а чтобы помочь выйти из неловкой ситуации поэту, Константин Николаевич решил преподнести Тютчеву новогодний подарок. Министра народного просвещения попросили срочно составить представление Ф. И. Тютчева к правительственной награде и 1 января 1860 г. в Большой дворцовой церкви, поэт был награжден орденом Святого Владимира 3-ей степени, но и этим он оскорбился. Для своих лет (а было ему 60) Тютчев посчитал это слишком низкой наградой.

Рождественская дама

Очень многое из традиций празднования Нового года пришло к нам от немцев. И это немудрено: не одно поколение сидели на русском престоле немецкие принцессы. К тому же императорская семья влияла и на вкусы всей русской аристократии, а та в свою очередь на все русское дворянство. По этой причине, а еще и по той, что матушка ее была урожденной Мейн, на немецкий манер праздновалось Рождество. а за ним и Новолетие, в родительском доме Марины Цветаевой.

«Внизу меж спальней, коридорчиком, черным ходом, девичьей и двухстворчатыми дверями залы что-то несли, что-то шуршало тонким звуком картонных коробок, что-то протаскивали, и пахло неназываемыми запахами, шелестело проносимое и угадываемое — пишет сестра Марины, Анастасия, — и Андрюша, успев увидеть, мчался к нам вверх по лестнице, удирая от гувернантки, захлебнувшись, шептал: «Принесли!..»»

Подготовка праздничной залы, наряжание Елки, подарки — все это должно было оставаться для детей в огромном секрете, чтобы Рождество могло превратиться для них в сказку. И лишь близко к полночи, когда все уже было окончательно готово, а взрослые гости собрались, снизу в доме Цветаевых раздавался звонок. Это означало, что детей приглашают на Елку в центральную залу.

«Быстрые шаги вверх по лестнице уж который раз входящей к нам фрейлейн, наскоро, вновь и вновь поправляемые кружевные воротники, осмотр рук, расчесывание волос, уже спутавшихся, взлетающие на макушке бабочки лент – и под топот и летящих и вдруг запинающихся шагов вниз по лестнице – нам навстречу распахиваются двухстворчатые высокие двери… И во всю их сияющую широту, во всю высь вдруг взлетающей вверх залы, до самого ее потолка — она!» — рассказывает Анастасия.

Елку в доме Цветаевых (так делали тогда везде) украшали настоящими свечами. Первую зажигал отец Цветаевой, от нее остальные – дедушка.

Пока догорали свечи, детям вволю давали налюбоваться зеленой красавицей, наесться мандаринов, орехов, конфет, насладиться развертыванием и рассматриванием приготовленных под Елкой подарков.

В доме Цветаевых елочные игрушки были настоящим произведением искусства. В отличии от большинства дворянских домов, их не изготовляли каждый год своими собственными силами, не съедали и не выбрасывали после окончания торжеств, а очень аккуратно обертывали и складывали в коробки. Здесь были и стеклянные шары (большая редкость для тех времен), и фарфоровые фигурки, и авторские куклы…

На рождественских праздниках Мария Александровна – мать Марины Цветаевой, одаренная пианистка – исполняла вместе с детьми рождественские немецкие и французские песни, показывала им вертеп и рассказывала о библейских событиях Рождественской ночи. Героем новогоднего праздника был вовсе не Дед Мороз (этот персонаж тогда уже появлялся на многих дворянских Елках), а Рождественская дама. Прототип ее – Богородица, которая по легенде ездила в рождественские праздники на ослике и раздавала детям подарки. Именно эта героиня отразилась потом уже во взрослых мариных стихах.

Серый ослик твой ступает прямо,

Не страшны ему ни бездна, ни река…

Милая Рождественская дама,

Увези меня с собою в облака!

 

Я для ослика достану хлеба,

(Не увидят, не услышат, — я легка!)

Я игрушек не возьму на небо…

Увези меня с собою в облака!

 

Из кладовки, чуть задремлет мама,

Я для ослика достану молока.

Милая Рождественская дама,

Увези меня с собою в облака!

А в 1920-м году в письме к своему другу Марина писала: «У нас елка — длинная выдра, последняя елка на Смоленском, купленная в последнюю секунду, в Сочельник. Спилила верх, украсила, зажигала третьегодними огарками. Аля (дочь М. Цветаевой —Ариадна) была больна (малярия), лежала в постели и любовалась, сравнивая елку с танцовщицей (я — про себя: трущобной!)». Стоит напомнить, что 1920-ый был для Марины особенно тяжелым. В этом году ее дочь Ирина умирает в приюте от голода, о местонахождении мужа, воюющего на стороне Белой армии, долгое время ничего неизвестно, вместо целого дома, который занимала она с семьей до Революции, им с Алей осталась лишь чердачная комната. В Москве царил голод и холод, и выжить Цветаевым было не просто.

Влюбленный кузен

А двоюродная сестра Бориса Пастернака, Ольга Фрейденберг, вспоминала о проведенных им в Петербурге рождественских каникулах 1909-го года:

«Я возила его на Стрелку, и мы любовались одинокой поэзией островов. Мы куда-то ходили и ездили, и он был очарован и не отходил от меня ни на шаг. Я таскала его за собой, как брата, он ходил за мной, как влюбленный. У Лившицов была где-то у черта на куличках своя бельевая лавка. Мы поставили Борю за прилавок, и он продавал кальсоны и лифчики, рекомендовал, божился, зазывал прохожих с порога. Хохот, молодость, дикие взгляды и смех покупателей!»

От нее же мы знаем, что было несколько таких рождественских каникул, проведенных будущим поэтом в Санкт-Петербурге.

Открытие «Бродячей собаки»

Но настоящим новогодним подарком для всей русской богемы начала прошлого века стало открытие в новогоднюю ночь с 31 декабря 1911 на 1 января 1912 года знаменитой «Бродячей собаки». Того самого Арт-подвала, где молодая Ахматова, затянутая в черное шелковое платье, сидела у камина с чашкой кофе или бокалом вина, а вокруг нее располагались воздыхатели-кавалеры, где Маяковский возлежал в роли раненого гладиатора на турецком барабане, где героиня блоковского «В ресторане» Ольга Глебова-Судейкина танцевала так долго, легко и страстно, что редкий мужчина мог не польститься ее красотой, где жизнь начиналась в одиннадцать вечера, а не прекращалась порой до шести утра.

Сколько стихов было сложено здесь, сколько завязалось чудесных дружб и романов, сколько волшебных идей и проектов здесь родилось!

Появилось же это место весьма прозаично. Борис Пронин (режиссер, ученик Мейерхольда) и Алексей Толстой решали, где бы им отпраздновать Новый год в северной столице так, чтоб всем вместе, а заодно представить публике только что написанную Толстым новогоднюю пьесу, в процессе действа которой аббат должен был родить на сцене ежа.

И у того, и у другого на тот момент стояла проблема отсутствия места для воплощения творческих проектов. Ни один из тогдашних ресторанов или театров не хотел отдавать себя на растерзание молодой, мало платежеспособной, но при этом довольно наглой богеме.

Чудом нашли подвал во дворе дома на Михайловской улице, сняли и назвали свое заведение «Обществом интимной эстетики», но это, как бы сейчас сказали, юридическое название, а для публики — «Бродячей собакой».

На новогоднее представление Пронин и Толстой созвали всех друзей: писателей, актеров, художников, музыкантов.

«Когда уже был поднят не один тост, и температура в зале в связи с этим также поднялась, неожиданно возле аналоя появилась фигура Толстого», — вспоминал еще совсем молодой тогда режиссер, Николай Петров, через 30 лет поставивший фильм по роману Толстого «Петр Первый»), — «В шубе нараспашку, в цилиндре, с трубкой во рту он весело оглядывал зрителей, оживленно его приветствующих:

— Не надо, Коля, эту ерунду показывать столь блестящему обществу, — объявил в последнюю минуту Толстой, но сложившейся праздничной атмосфере это уже не могло помешать».

С той самой ночи и до закрытия «Бродячей Собаки» (1915 г.) провисела на  люстре, заброшенная на нее актрисой, Ольгой Высоцкой, белая перчатка, а на одной из ее свечей — повешенная одним из актеров черная бархатная маска.

С Высоцкой закрутится у Гумилева роман, в результате которого она родит сына и навсегда покинет Россию. Узнав же о рождении ребенка, Анна Ахматова потребует у Гумилева развод.

Увы, точного списка гостей, присутствовавших в эту ночь в «Бродячей собаке» нам уже никогда не дано узнать. Но знаем мы, что из поэтов были  С. Черный, В. Маковский, К. Бальмонт, И. Северянин, А. Вертинский, О. Мандельштам…

А уже в сочельник 1913-го года в небольшом ресторанном зале «Собаки» будет представлена «Рождественская мистерия» М. Кузьмина. Постановка состоится всего один раз, но зато так, что упоминания о ней и сейчас встречаются в современных статьях по истории перформанса и театра.

По проходу и между столами в тот вечер ходили двадцать детей из сиротского дома, одетых в белые одежды с серебристыми крыльями за спиной. Они же распевали рождественские псалмы. Поэт Потемкин, изображавший осла, опершись на два костыля, нес на своей спине Богоматерь — Ольгу Глебову-Судейкину.

На маленькой сцене, затянутой красным кумачом, помещался коричневый грот-вертеп, обрамленный свечами. Здесь же стояло и ложе Ирода, покрытое алым. Тут же суетился дьявол в коричневом монашеском балахоне и козлиной маске.

Для того времени эта постановка была столь необычна, что кто-то ее воспринял, как балаган (например, присутствовавший на этом представлении И. Бунин), а кто-то искренне восхитился. По словам С. Судейкина, мужа Глебовой-Судейкиной и оформителя спектакля, С. Дягилев, впервые побывавший в тот вечер в «Собаке», восторженно заявил: «Это вам не Аммергау, это настоящее, подлинное!».

Шампанское и ананасы

Не прошло и нескольких лет, как два завсегдатая «Общества интимной эстетики» опять встретились за общим новогодним столом. За каким именно, мы утверждать не будем, потому что одни говорят, что было это в Санкт-Петербурге, дома у Маяковского, другие, что дома у Северянина, третьи, что на литературном фуршете в Симферополе, где оба поэта участвовали в турне футуристов. Но так или иначе сходятся все эти истории в одном: Маяковский, перед которым стояло шампанское и ананасы, а больше не было ничего, подцепил на ножичек кусочек ананаса и обмакнул его в шампанское. Ему понравилось, и он предложил сидевшему рядом с ним Игорю Северянину сделать также, а у того тут же родились первые строки:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо́ и остро́!

И в этот же вечер:

Весь я в чём-то норвежском! Весь я в чём-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

А чуть позже появились уже и остальные строки:

Стрёкот аэропланов! Бе́ги автомобилей!

Ветропро́свист экспрессов! Крылолёт буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

 

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

Как ни странно, Маяковский это стихотворение не любил, а к 1918-му году так и терпеть не мог, критика отнеслась к этому произведению крайне враждебно: называла «пустословием», «набором красивостей», — но северянинские «ананасы в шампанском» тут же ушли в народ и стали одним из самых известных произведений поэта.

Кукиши и футуристы

1916-ый год встречал Маяковский на квартире у Бриков, где еще недавно кипела работа над первым сборником русских футуристов под названием «Взял» и уже задумывался второй, под названием «Еще взял». Благодаря этому, все его авторы появлялись у Бриков достаточно часто.

Именно в их квартире впервые появилась знаменитая футуристическая елка, то бишь елка, подвешенная сверху вниз и украшенная в ту ночь желтой кофтой, игральными картами и бумажными штанами с белым облаком ваты, напоминающими о главном событии года — выходе в свет первой книги Маяковского «Облако в штанах».

По воспоминаниям Шкловского,тоже бывшего там, стены комнаты занавесили простынями, на игрушечных детских щитах горели свечи. Все были ряжеными. Сам Шкловский пришел на праздник в матросском костюмчике, Маяковский обернул шею красным лоскутом, Ося Брик предстал перед гостями в чалме и в узбекском халате.

«Вася Каменский обшил пиджак пестрой набойкой, на щеке нарисована птичка, один ус светлый, другой черный. Я в красных чулках, короткой шотландской юбке, вместо лифа — цветастый русский платок», — вспоминала об этом же празднике Лиля Юрьевна Брик, – Чокались спиртом пополам с вишневым сиропом».

Между тем, за столом шли далеко не праздные споры. Например, Каменский обвинял Маяковского в том, что тот написал: «Отравим кровью игры Рейна! Громáми ядер на мрамор Рима!», уверяя, что недопустимо воспевать любую войну. Под волшебство новогодней ночи велись громкие литературные споры, обсуждались новые поэтические течения, строились планы.

А в 1917-ом году на кассе Политехнического Музея в Москве появилось объявление, что 30 декабря в 19-00 в Большом зале состоится Елка ФУТУРИСТОВ

Маяковский вспоминал об этом вечере с нескрываемым ужасом. Из четырех заявленных на афише поэтов смог прийти только он. Всю ночь до этого автор «Облака в штанах» лепил из бумаги задуманные им кукиши в качестве новогодних украшений.

«Народищу было, как на советской демонстрации. Вертел ручку сам. Жутко вспомнить», – писал он Лиле Брик, повествуя о злополучной Елке.

А между тем, это не удивительно, потому что программа выглядела так: «Вакханалия. Стихи. Речи. Парадоксы. Открытия. Возможности. Качания. Предсказания. Засада гениев. Карнавал. Ливень идей. Хохот. Рычания. Политика». На такую рекламу в зале оказалось немало тех, кто раньше вообще ничего не знал о футуризме.

Под финал вечера Маяковский просто стал бросать кукиши в зал, до этого жестко обругав собравшуюся публику, на что та, вместо того, чтобы обидеться, ответила смехом. Было много студентов и молодых рабочих. Публика так стремилась завладеть кукишами, что из-за них перед сценой чуть ли не вышла драка.

К дедушке в деревню

Про самого белокурого поэта русской словесности знаем мы, что на Рождество приезжал порой он к своим близким в Константиново. На станции Дивово, куда прибывал поезд, встречал его дедушка, «высокий старик с бородой, Федор Андреевич Титов.

Я видела, как он подъезжал на телеге к чайной, привязывал лошадь на коновязи и заходил к нам выпить чашку чаю. С прибытием московского поезда он появлялся уже с внуком, которого называл Сергеем, а тот его — дедушкой. Сергей нравился мне и сестрам своей красивой внешностью и добрым к нам отношением», – вспоминала Лидия Полуэктова, еще девочкой (в 13 лет) работавшая в той чайной.

Вдоволь пообщавшись и согревшись с дороги, Есенин и Федор Андреевич садились в запряженные лошадью сани и ехали под заснеженным полям, великолепно воспетым поэтом во многих его стихах, спешили на рождественское застолье.

На хате у Вознесенских

А закончить эту статью я хочу одним литературным анекдотом, некоторые из героев которого еще живы. Не смотря на то, что никто из них не подтвердил достоверность описываемых в нем событий, вот уже какое десятилетие он передается из уст в уста.

Итак: грядет Новогодняя ночь 1966-го года. В Театре на Таганке с успехом проходят «Антимиры» (постановка по стихам Андрея Вознесенского). Сам Вознесенский и его жена, Зоя Богуславская, получают квартиру в знаменитой сталинской высотке на Котельнической набережной. На одном из вечеров они встречают Беллу Ахмадулину и, узнав, что на Новый год она остается одна, приглашают к себе. Через некоторое время выясняется, что и Владимир Высоцкий после того, как отыграет в спектакле Гамлета 31-го декабря, тоже еще не знает, куда пойти, что и Вениамин Смехов, освобождаясь после новогоднего корпоратива, остается один. Вся эта дружная компания решает собраться вместе.

Обязанности распределяют так: от Зои Богуславской и Вознесенского — хата и праздничный стол, от Беллы Ахмадулиной — помощь по хозяйству, от Вениамина Смехова — праздничная программа, а от Высоцкого — Елка.

Про елку Высоцкий, конечно, забыл и, уже убегая с Таганки, вдруг вспомнил, что обещал. Схватил первую попавшуюся, стоявшую в холле театра, и притащил к Вознесенским.

Сидели весело. Разговор шел очень оживленный. Ели-пили… Вдруг в третьем часу Владимир Высоцкий говорит: «Хочу вам спеть свою новую песню». Несмотря на то, что никому никаких новых песен слушать уже не хотелось, всем пришлось согласиться. Не обижать же друга! «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Не указчики вам кнут и плеть! Но что-то кони мне попались привередливые — И дожить не успел, мне допеть не успеть», — запел Высоцкий. При том, когда исполнял, то побелел так, что все испугались, что вот-вот у него случится сердечный приступ. Допев, Высоцкий спросил: «Ну как?» Однако, все настолько обрадовались, что закончилась эта песня, что не сумели этого скрыть. Обидевшись, бард выбежал от Вознесенских.

Первое января. Два часа дня. В Театре на Таганке детская Елка. Уже который раз дети кричат: «Раз, два, три, елочка гори! Раз, два, три, елочка гори!», но не зажигается елка. Наконец чей-то папа замечает: «А что же вы зажигаете? Ведь елки-то нет!» И тут Дед Мороз — Вениамин Смехов вспоминает, где вчера он эту красавицу видел.

Член Союза писателей, литературовед

и экспериментальный режиссер

Александра Ирбе