1

Был русский Диккенс – свой, неповторимый, вдвойне таинственный: от туманов, прослаивавших ту действительность, которой больше нет, которую сохранил он – бережно и шаржировав, трепетно, сентиментально…

Между прочим, наиболее яркие персонажи его – именно гротескные: вроде Квилпа или Пекснифа, вроде Свивеллера, спрашивающего после болезни: Когда я заболел, я был молодым человеком в теле, вы не знаете где оно?

Или палач Деннис – любующийся шеей знакомого с профессиональным интересом…

Сколько высыпано людей, сколько типажей оставлено бесконечным потомкам (в большинстве не желающим читать, не слышащим художественного слова)…

Воры, дельцы, скряги, таинственные незнакомцы, тонкие девочки, толсто тронутые горем, болтуны, обманщики, аферисты, благородные представители высшего света – и клубится всё, переливается огнями и оттенками, льётся, плещет и блещет…

Диккенс пейзажа – городского, несколько странного, часто меченого хандрой, или – некто выиграет от оной?

Кто его знает…

Финансовые аферы всегда двояки.

Есть русский Диккенс: Диккенс, влиявший на Достоевского, или – Домби и сын, так органично ставший русским стихотворением – Мандельштама.

…можно ли не сострадать Оливеру Твисту?

Сколь колоритно показаны плакальщики: искусственная скорбь: стоящая денег, ничего не стоящая.

Не менее – если не более – смачно данный мир воров, погружаясь в который, будто сам ощущаешь сколько стоят все эти «тикалки» и «утирки».

Он звучит очень по-русски: великий англичанин: и сентиментальностью, и тонкой      надеждой, лучами прокалывающей бездну текстов, и парадоксальностью иных ситуаций…даже юмором.

Глупец Пиквик: такой надутый, очень чопорный.

Чопорности так много – ибо викторианская эпоха во многих аспектах подразумевала её.

Чопороность, разводимая водами сентиментальности; сгущённая эмоциональность, «Большие надежды», которые не оправдаются совсем.

Ничто никогда не оправдывается.

Рождественские истории: словно пронизанные падающим снегом…

Был роскошный советский тридцатитомник: зелёный, массивный, занимавший целую полку.

Он был: за ним охотились, добирали, доставали недостающие тома, радовались успеху, коли получали очередной.

Был.

Раздавались голоса: мол, переведён не так, чтобы уж очень…

Действительно: перевод – дело тончайшее, и нужна отменная отвага, чтобы решиться на новый глобальный перевод Диккенса: тем более – в наши сверх-утилитарные времена: наши, описанные им, ибо остаётся ощущение, что в чём-то стержневом человек не меняется, а людей, показанных Диккенсом так много – что полей не хватит: собрать пшеницу.

2

Сострадание, разлитое в романах Диккенса, мерой своей не уступает оному в сочинениях русских классиков – тем, возможно, и был близок Диккенс поколениям русских читателей.

Трудно не сострадать Оливеру Твисту, мелькнувшему даже в стихотворение национального Есенина.

Много материала: очень много: Диккенс показывает срез тогдашнего общества, создавая галереи героев, уходящих во все грядущие времена.

Сколько двуличия вокруг!

Начётничества!

Аферизма…

Казалось, Диккенс хватал пороки за хвост и вытягивал их на свет: с тою силой, что становились они ещё отвратней, не исчезая, к сожалению.

Сострадание и желчь, портрет и карикатура, и – конторы, конторы, гроссбухи, ловля выгоды.

Всё, как сейчас, только антураж несколько иной.

И проходят меж нами Пиквик и Оливер Твист, Пексниф…

Да что перечислять! – у кого ещё столько живых персонажей…

…Тайна Э. Друда так и останется не разгаданной – как и тайна Чарльза Диккенса.

3

Закоулки Лондона, перевитые туманом; сколь знаменитый, столь и пресловутый смог мог бы выступать одним из персонажей; закоулки, где развернётся полотнами действо, рассказывающее о жизни и судьбе Оливера Твиста: не стареющее, не ветшающее действо, пробуждающее сострадание, заставляющее и сейчас – расти душой, сколь бы ни были паскудны обстоятельства внешней яви.

Впрочем, в романе они не лучше: трущобное бытование, реальность жизни воров даны колоритно, — как жаргон; как колоритна у Диккенса еда, когда есть, разумеется…

…поглощают хлюпающие устрицы, отрезают толстенные ломти хлеба, намазывают их маслом…

Пиво льётся…

Благородный портвейн подразумевает наличие серебряной монеты.

Роман закольцован: он начинается смертью, и завершается ею: и подобный символизм подразумевает внимание к деталям: они описываются кропотливо, точно, со смаком – чтоб ничего не пропало.

Световое естество романов Диккенса проявляется и в том, что – по ходу повествования – неоднократно создаётся впечатление, что достигнуто дно: однако, нет – у персонажей (многих из них) хватает сил оттолкнуться, чтобы начать очередной подъём.

Правило жизни, показанное через образный строй…

Между тем разворачиваются панорамы бытования мистера Домби: и даётся сменяющая друг друга сумма картин жизни его семьи, своеобразное пространство, в котором страдают все — из-за оголтелого эгоизма самого Домби.

Дочь Флоренс становится для отца чем-то вроде призрака: только потому, что она – дочь; сын вызывает иные эмоции: бизнес же совместный.

Сын родился – роман начался.

В нём будет много пересекающихся, сложно ведущих, запутанных троп; в нём остро прорежут реальность социальные вопросы (а ведь многие так и остались острыми, время не притупило их); выверенный психологизм персонажей плотно окутает сознание читающего, погружая его в соответствующую атмосферу.

Фирменный диккенсовский юмор будет смешан с грустью; но есть и своеобразный сказовый элемент в объёмно-глобальных повествованиях Диккенса: закрывая книгу, надеешься, что всё будет хорошо, всё-всё…

…пока Мартин Чезлвит отправляется в Америку: ещё молодую, не занимающую господствующих позиций в мире.

Но – Америка разочарует: и нравами своими, и отсутствием «джентльментсва», и чрезмерным упрощением всего, сведением жизни к прагматическо-утилитарной стороне…

Но – Пексниф, Пексниф!

Это – высший пилотаж лицемерия: оно дано, как суть и сладость, как порок, превращающийся в подобие самовыражения, как кривозеркальное отражение искренности, представленной Томасом Пинчем.

Впрочем, из чего выбирать?

Чванство или меркантильность?

Быт старой Англии, где кичатся родословием и точно завёрнуты в суммы условностей, также не слишком лицеприятен.

Бедные не должны быть бедными – однако они бедны: и вот семья Николаса просит помощи у богатых родственников.

Николас потом отправится в школу, более похожую на тюрьму: наказание за шалости не соответствуют оным, а голод никогда не является хорошим воспитателем.

Развернутся длинными лентами приключения Николаса Никльби; замелькает похожая на хорька мордочка пройдохи Сквирса, и постепенно возникнет в полный духовный рост Николас – борец за правду и справедливость…

Великолепное свойство романов Диккенса – они рассчитаны на лучшее — завтра всё изменится.

Не верите?

Вновь высовывается, как из прорехи тьмы выпадает Квилп, криво ухмыляясь…

Ну, не верьте.

…многие романы больно читать: сердце сжимается состраданием: но и – очевидно – в этом была одна из целей классика: выжечь стигмат сострадания на каждой душе; тут – родство с русской литературой: недаром Диккенса так любили в России.

Содержание жизни Пипа из «Больших надежд» будет тяжело, как свинец; но…рассеются метафизические тучи, заблистает солнышко: ведь надежды – большие…

…потешные гости у мистера и миссис Вениригн, забавные, так ярко очерченные, так точно охарактеризованные.

Грязное течение старой Темзы таит немало тайн, и «Наш общий друг» будет наслаиваться постепенным раскрытием – то этой, то вон той…

Снова повиснет густая плотность смога; и повеет жёсткими интонациями «Холодного дома».

Вселенная Диккенса поворачивается разными сторонами: не избежав изрядной сентиментальности, а иногда и сиропной слащавости, писатель поведал столько правды человеку о человеке и человечестве, что и ныне многотомная башня его книг возвышается великим памятником гению и надежде.

Александр Балтин