Захарка ворочался с боку на бок, прижмуривал глаза, пытаясь удержать остатки сна, но всё было напрасно. Где-то в углу, над самым ухом надоедливо трещал сверчок. Снизу доносилось размеренное дыхание отца. Покатилась, задребезжала миска, испуганно ворохнулись куры: это кот шарил в сенцах, в надежде что-нибудь стащить, полакомиться…

Мальчик тихонько слез с палатей, скользнул в сени, на цыпочках пробрался в мастерскую. Знакомый запах древесной стружки и смолы ударил в нос. Серый утренний свет едва пробивался сквозь крошечное оконце. Вот и верстак. Рука нащупала гладкую, тёплую поверхность дерева – тут! Тут его «солнышко», первое в жизни! Сколько мук пришлось вытерпеть, пока оно появилось на свет!..

Сначала никак не хотел получаться рисунок. Захарка начертит его на бумаге, зовёт:

– Тять, глянь…

Отец постоит молча и отойдёт. Опять не то! Слёзы против воли заволакивают глаза, но плакать не моги, не то отец и вовсе не допустит до верстака. Захарка мазнёт рукавом по носу и принимается за новый припорх-рисунок…

Однажды отец долго перебирал его наброски и вдруг отложил один в сторону:

– Этот режь. Подмогнуть или – сам?

– Сам! – Захарка закусил губу, чтобы не выдать охватившее радостное волнение. Поспешно уложил на верстак выструганную заранее желтовато-золотистую кедровую доску и приколол к ней припорх. Взял большую иглу и прошёлся уколами по линиям рисунка, затем простукал узор мешочком с угольной пылью. Теперь можно было припорх убрать: чёрная пыль сквозь дырочки в бумаге припорошила узор, и рисунок «перевёлся» на доску. Настала очередь поработать главным инструментам резчика по дереву – долотом и стамескам…

Сколько раз Захарка видел, как работает отец, – вроде бы легко, красиво, просто! А сам попробовал резать по испорченным заготовкам – ох и намаялся, пока заставил инструменты слушаться. Он их нацеливает по рисунку, а они, точно живые, вывёртываются и – по руке норовят, по руке!.. Долго не заживали ссадины и царапины. Но, как любит повторять мама, «терпение и труд всё перетрут». Зато сейчас вот они – тринадцать деревянных лучей-лепестков, один к одному, ни шершавинки, ни занозинки, воздушные, кружевные. Сегодня Захарка с отцом поднимут их под самую крышу нового дома, развернут по кругу, укрепят – и будет деревянное «солнышко» улыбаться встреч настоящему, радовать и веселить людей!..

Утро выдалось на редкость тихое и праздничное. Нежно голубело небо. Ещё недавно за высокими заплотами бушевала черёмуха, наполняя воздух крепким горьковатым запахом, а теперь невесомый тополиный снег неслышно оседал пушистыми сугробиками на крышах домов, на завалинках, на воротах. Задорно и звонко покрикивали петухи, здороваясь или споря друг с другом. То там, то тут во дворах поскрипывали-повизгивали колодезные вороты, поднимая тяжёлые бадейки с ключевой водой.

Захарка вышагивал посередь улицы, стараясь приноровиться к размашистой, уверенной походке отца. Многое сегодня у Захарки было впервые: новая холщовая рубаха, вышитая матерью специально к этому дню, настоящие, со скрипом сапоги, а главное – первый «его» дом, первое сработанное его руками «солнышко». Теперь он будет помощником отцу! Гордость переполняла Захарку, тугим комком подступала к горлу, теснила грудь, ярким румянцем заливала щёки…

Дом ещё прятался в строительных лесах от посторонних любопытных взглядов. В стороне от него кучкой стояли бородатые мужики в распоясанных рубахах – строительные рабочие. Перед ними суетился, что-то говоря и показывая на леса короткой ручкой маленький толстоватый человек. Он был весь в белом – от шляпы до парусиновых туфель. «Снеговик» да и только, – усмехнулся Захарка. Он знал: это – архитектор. По его проекту строили дом, а вот украшать, наряжать – позвали отца! Захаркин отец славился своей древесной резьбой на весь Томск, а может быть – и дальше!

Архитектор увидел подошедших и заспешил к ним.

– Василий Захарович, вас ожидаем, – он приподнял шляпу, поздоровался. – У вас всё готово? Вот-вот приедет хозяин – принимать нашу с вами работу. Надобно леса поскорей убрать.

– Уберём, – коротко отозвался отец.

– А как же «солнышко»? – встревожился Захарка.

– О чём речь, молодой человек? – повернулся к нему архитектор.

– Розетку для фронтона резал. Сам, от начала до конца, – ответил за сына Василий Захарович и, потрепав сына по курчавой голове, добавил: – Вознесём твоё деревянное «солнышко», как ему и положено быть, под самую крышу. Пущай улыбается!

Леса убрали быстро – словно отпала ставшая ненужной шелуха, и дом, как добрый молодец из сказки, поднялся статный и пригожий.

– Хорош! – не сдержавшись, восхитился архитектор. – Не дом – дворец!.. Сердце зашлось, ей-богу… Спасибо! Спасибо, голубчики… – и он бросился пожимать строителям руки.

Захарка сиял. Отец смущённо покашливал и пощипывал свою бороду. В её густых тёмных кудрях, словно тополиный пух запутался, кое-где промелькивало белое.

Архитектор внимательно поглядел на эти приметы седины и тоже кашлянул:

– Всё хочу спросить вас, Василий Захарович… Сколько уж домов с вами сработали, почему вы нигде не ставите свою метку? Куда-нибудь в узор бы вплели свои инициалы… Художники подписывают свои работы, скульпторы, ювелиры, даже гончары, а вы – мастер-чистодеревщик, художник своего дела, – нет. Несправедливо!..

Отец долго смотрел на затейливое кружево карнизов, причудливую вязь балконных решёток, на высокие окна в резных кокошниках, на чешуйчатый шатёр главного терема, увенчанный шпилем, к которому тянулись клювами сказочные птицы, на «солнышко»-розетку под самой крышей…

– А зачем?.. – наконец ответил он и вздохнул. – Кто такой Васька-чистодеревщик? Кто знает? Был – и нету. Дед Василий по дереву работал, отец Захар резал – мне ремесло передал, я – ему, – кивнул он в сторону сына. – А красота сама за себя слово скажет. Она на всех – одна. Не след её присваивать. Правду говорю, Захар? – и мальчик почувствовал на плече тяжёлую, сильную руку отца.

Римма Кошурникова