Светлая, светящая, светозарная сторона луны, как сама музыка, звучащая по ночам. Эта мелодия пронзительна в разные времена одинаково солнечна и победоясна. А что ей до наших земных хлопот? Расколов, страстей, распрей, горестей, жизни и смерти? Что ей до нас? Она есть и всё тут. Эта музыка одинаково пронзительна, что при кулачных боях, что при свержениях и революциях,  при войнах,  при невероятной божеской любви человека к человеку. Музыке всё равно жив ты или умер. Она надмирна. Она есть и всё тут.

Кто только не обращал свой взор к лунному диску, к бубну шаманскому, к дудке камышовой, к месяцу скрипичному. Вот вскинет небо себе на горячее плечо луну, вот встанет у окна, вот восплачет над вселенной. Пожар, полыхание, ветер норд-остовый, гневный, лохматый, а скрипач над кровавым рондо взмывает смычком по струнам луны…

Пиши, писатель… дыши музыкой.

Но объединяющая степень луны до того огромна, атлантова и невероятно безмятежно далека от распрей и убеждений, от горячего, больного. Она НАДПИСАТЕЛЬНА. Ибо от музыки никуда не деться. Даже сквозь густую завесу тумана, взвесь облаков – музыка, музыка, музыка…Она соединяет писателей, которые в горестный час разъединились по группам. Ибо деваться некуда: раскол в обществе. Вспомним историю, эмиграцию первой волны, до сих пор идёт сбор осколков, разлетевшихся рукописей, на белогвардейскую и советскую литературу. Сколько раз писатели пробовали объединиться под невероятную знобкую мелодию органного оркестра луны! Но всё равно разлетались по разные части света. Надлунный и непостижимый Иван Бунин лауреат Нобелевской премии, эмигрировал во Францию в 1920 году. «Окаянные дни» — это увертюра, это сломанная флейта, это треснутый смычок, это кровоточащее горло России и одновременно интересный исторический источник о революционных годах — иллюстрация отношения автора к происходящему. Фраза из его дневника, за которую Ивана Бунина можно обвинить к симпатии к войне: «Взят Орел… нет, немцы, кажется, победят. А может, это и не плохо будет». Но далее писатель – мелодией луны наполненный – признается: «Если бы немцы заняли Москву и Петербург, и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить её святость. Но чтобы иностранцы там командовали – нет, этого не потерпел бы!»

Писатель – не икона, он может заблуждаться, может перейти на другую сторону. Ибо у Луны их две…

Таким образом, несмотря на всю антипатию к коммунизму Бунин все же четко разделял понятия «идеология», «вера», «народ». Роковой ошибки одобрения и восхваления захватчиков он не сделал, поэтому причисление его к коллаборационистам было бы поспешным решением. Но не все были столь дальновидны…

Ибо луна с её темной стороной тут как тут.

В 1933 году Ильин писал в статье «Национал-социализм. Новый дух», что Гитлер «остановил процесс большевизации Европы». В 1934 году был назначен нацистами руководителем «Русского научного института» в Берлине – взамен уволенного Семена Франка. Впоследствии Иван Александрович писал и о «здоровых началах фашизма», и о «братском духе единения». Правда, потом с новыми властями у философа возникли проблемы, и он переехал из Германии в Швейцарию. Как впоследствии писал Иосиф Владимирович Гессен, бывший член Второй Государственной думы, также живший в то время в Берлине, что национал-социализм (ред. — запрещен в РФ) обрушился и на «без лести преданных». Именно обрушился. Ибо тёмная сторона луны – и её тяжёлая, обескураживающая музыка могла звучать отовсюду. Она заливала невероятно и масштабно, она довлела… И услышал её Иван Сергеевич Шмелев  («Лето Господне» и «Богомолье», певец «настоящей, подлинной России», «русского духа»)  — но так случилось, произошло, ибо писатель это иное измерение, солярис…не буду пересказывать известные факты рождения писателя в купеческой семье её уникальную историю, традиции и порядки, состоящие из сплошных праздников и благочестивых молений. … В 1920 году был расстрелян его сын, царский офицер. Это событие повергло Шмелева в тяжелейшую депрессию и во многом определило его отношение к большевикам. С той поры единственным желанием писателя стало – эмигрировать. Вся его жизнь разделилась на «до» и «после», на тёмную сторону луны и ещё темнее, где «до» была семья, любимый сын и счастье, а «после» — одиночество и пустота. В начале своего пути Иван Шмелев был либералом, а отнюдь не консерватором. Ему вменяется участие в молебне за победу Гитлера, организованном русской эмиграцией, а также сотрудничество с про нацистскую газету «Парижский вестник». Впоследствии Шмелев оправдывал это свое решение принять участие в молебне его тяжёло-болезненным состоянием в тот момент, а сотрудничество с газетой объяснил и вообще просто – дескать, моя хата с краю, я не знал, что деньги на издание дают фашисты. Но личная переписка писателя наглядно демонстрирует его осведомленность в прогерманских настроениях издателей «Парижского вестника». И, надо признать, сей факт Шмелева ни капли не смущал, а вполне устраивал…

Но честно скажу, что родина фашизма – это Франция (согласно догматам философии), как стремление к сверхчеловеку, как идея возвышенного над иными – дикими, варварскими. Но сама по себе – это теория и есть сама дикость. Но эта теория оказалась заразной…

Итак, луна – это некий раскол на тёмную и светлую её сторону. Она не пытается их соединить. Ибо и там, и там музыка. Музыка света. И музыка тьмы. Впоследствии, узнав о наступлении немцев под Брянском, он опять ликующе напишет своей корреспондентке: «Преподобный Сергий в свою вотчину вступает, Божье творится!»

Какая луна – такая и музыка…можно долго перечислять заблуждения Шмелёва, его выход и слабые оправдания. Но музыка уже уехала на свою светлую сторону…

В этом плане интересен путь Василия Шульгина, бывшего депутата Второй, Третьей и Четвертой Государственных дум, лично принявшего из рук Николая II отречение. В двадцатых годах Василий Шульгин испытал тоже, что и многие люди. Он полагал, что, переняв у итальянских фашистов их организацию, «белое движение» впоследствии сможет победить большевизм. Но впоследствии Шульгин стал четко понимать  опасность страшную фашизма, видя в нем превознесение интересов государственных над личностными, абсолютизацию понятия «нации», «расы». В результате В.И. Шульгин стал убежденным противником национал-социализма и фашизма в принципе. И это уже не лунная симфония, а тяжкие испытания в пределах родины – за родину: в 1944 году он был арестован в Югославии после вступления в нее советских войск. Ему пришлось отбыть 12 лет «за сотрудничество с белогвардейцами и антисоветскую деятельность». В 1956 году Шульгин был выпущен на свободу, поселился во Владимире, женился и дожил до 1978 года, прожив в целом 98 лет.

29 мая 1945 года писатель Кнут Гамсун был арестован за сотрудничество с фашистами. И, хотя аресты нацистских пособников в победном мае 1945-го были делом обыденным, привычным, этот случай был грому подобный, поскольку Гамсун почитаем и уважаем во всем мире: он получил Нобелевскую премию по литературе за книгу «Соки земли». Однако этот лауреат, гордость норвежской (Норвегия помнит!) интеллигенции, в 1943 году пожертвовал свою нобелевскую медаль… министру пропаганды Третьего рейха Геббельсу. Гамсун в открытую поддерживал нацистов, в том числе и одного из норвежских политических лидеров Видкуна Квислинга. Но, несмотря на то, что писатель своими глазами видел те зверства, которые творили фашисты, он даже после смерти Гитлера называл фюрера «борцом за права народов». Гамсун был уверен, что старые устои Европы и Америки тащат людей на дно и что Гитлер принесет в этот мир что-то новое, прогрессивное. Гитлеру и Геббельсу Гамсун отводил роль создателей людей нового формата…

Тёмная музыка луны, отрывающая струны, рвущая не только кожу на пальцах, но и сами кисти рук. Это как палец, отрывающий от себя человека.

Что будет теперь, что произойдёт дальше? В каких кулачных боях мы очнёмся?

Ибо музыка луны – это и панорамное звучание, высвечивающее огромные потоки, когда стенка на стенку, улица на улицу.

Мы в расколе, как по разные стороны луны, когда светлая темнеет, а чёрная сереет. Главное не погрязнуть в междоусобице. Как в глухом селе Кабачищи, где мальчишеские ватаги сбиваются в стаи, бьют своих да так, что у чужих волосы дыбом.

Музыка, если она через край – это потоп. Наша задача удерживать равновесие голубой чаши. Господнего напитка. Мёда Одина. Крепких настоев из трав, лепестков роз и благоухания.

Музыка Михаила Булгакова – это трёхмирье. Это ведущая справедливость через кинжальный строй. Великий Михаил Афанасьевич, о, великий! И небо ему шепчет из уст в уста, и солнце ему светит из сердца в сердце, и нашёптываются сами глава за главой, сами встраиваются в звонкий и звучный пророческий ряд.

Город! Помоги тебе всевечный, славный и праведный, ибо уже приехал бронепоезд с надписью «Пролетарий», привёз тебе в ладонях своих освободителей, твоих булгаковский скакунов, твоих солдат и расставил их ровно в ряд, и дал им в руки штыки для освобождения улиц твоих от Петлюры, ибо на следующую ночь — с 13 на 14 декабря — гетман и генерал Белоруков бегут из города в германском поезде, и полковник Малышев распускает только что сформированный дивизион: защищать ему некого, законной власти не существует. Убежали! Геть, геть…утекли.

Сквозящий сюжет, место действия второй этаж дома, где поселились Турбины. Исследователи, кто вдоль и поперёк изучили роман, пишут, что «Белая гвардия» роман автобиографический, роман-реквием, наполненный доверху, что шкатулка, жизнью. Лишь ею одной.

Так было всегда – бежали в южный град толпы народа из революционной России сюда, прятались здесь, пытаясь дождаться «подмоги» из Европы, но она всё не шла и не шла. Ждали через Одессу, собирали отряд, но Одесса молчала, ждали от немцев, но они сами едва унесли ноги. Такова участь этого города. Ибо он – главный герой романа, несмотря на обилие живых душ, он самый живой. Он течёт гранитом, каменными домами, арками – «Повинуясь телефонному голосу, унтер-офицер Турбин Николай вывел 28 человек юнкеров и через весь город провел их согласно маршруту. Маршрут привел Турбина с юнкерами на перекресток, совершенно мертвенный. Никакой жизни на нем не было, но грохоту было много. Кругом — в небе по крышам, по стенам — гремели пулеметы.»

Сюжет медленно-текучий и одновременно стремительный:

«По дороге они рвали с себя погоны, подсумки и пояса, бросали их на разъезженный снег. Рослый, серый, грузный юнкер, равняясь с Николкой поворачивая к Николкиному отряду голову, зычно задыхаясь, кричал:

— Бегите, бегите с нами! Спасайся, кто может!»

«Белая гвардия» — цветасто и пышно обряжена в страдания и неожиданности, в поворот сюжета и его метафорическую скрытость, лишь послушайте эту музыку, это пение в каждом абзаце, эту оперу каждой строки:

«Затем полковник Най-Турс оказался лежащим у ног Николки. Николкин мозг задернуло черным туманцем, он сел на корточки и неожиданно для себя, сухо, без слез всхлипнувши, стал тянуть полковника за плечи, пытаясь его поднять. Тут он увидел, что из полковника через левый рукав стала вытекать кровь, а глаза у него зашли к небу.

— Господин полковник, господин…

— Унтер-цег, — выговорил Най-Турс, причем кровь потекла у него изо рта на подбородок, а голос начал вытекать по капле, слабея на каждом слове, — бгостье гегойствовать к чегтям, я умигаю… Мало-Пговальная…

Больше он ничего не пожелал…»

Русский народ никогда не был единой массой, всегда был расколот, по мнению писателя Вл. Личутина. Расколот на белых и красных, бедных и богатых, коммунистов и демократов. А 2019 год ещё добавил ваксеров и антиваксеров. Раскол – это и «Белая гвардия» Булгакова в том числе. Ибо всё в романе бьётся и крошится. В первую очередь семья Елены, рвутся связи, узы, устоявшиеся, рвутся клятвы, срываются погоны, предаются присяги. Разрыв с жизнью через смерть, через болезнь, через явь и сон, через ненависть всепожирающую, гнев:

«Николка в отчаянии от нестреляющего револьвера, как боевой петух наскочил на дворника и тяжело ударил его, рискуя застрелить самого себя, ручкой в зубы. Николкина злоба вылетела мгновенно.»

Город перешёл во власть к Петлюре.

Далее во власть большевиков.

Ибо люди в нём, как пешки просто переставляются на шахматной доске. Живые души мечутся туда-сюда под градом обстоятельств. Революция – это не законченный процесс, ни через сто лет, ни через двести. Это движение – навсегда. Ибо всегда будут недовольные, как справа, так и слева. Гражданская неурядица, раскол…Где примирение, по мнению писателя? И в чём его смысл?

«Снег таял у Николки за воротником и он боролся с соблазном влезть на снежные высоты. Оттуда можно было бы увидеть не только Подол, но и часть Верхнего Города, семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и на них домишки, где лампадками мерцают окна.

— Штабная сволочь. Отлично понимаю большевиков.»

Это предательство города, то есть главного героя романа. Город бросили, оставили, выкорчевали все свои надежды, отпели погибших, особенно жалко юнкеров. А ведь могли сосредоточиться, собраться и противостоять большевикам. Ибо гвардия.

А тут ещё болезнь Алексея Турбина, ранение, жуткие боли…и через полтора месяца удивительное выздоровление. И молитва сестры-Елены, её отказ от мужа в случае проявления милосердия и того, чтобы брат снова встал на ноги, теперь он как воскресший Лазарь. Это из серии…а Лазарь-то, Лазарь-то никак не умирал, чтобы его воскресил Бог…

И некого Богу уже воскрешать…

Писатель всегда и во всём с народом. И  в горе, и в радости.

«Белая гвардия» — это повторяемое событие нашей родины. Гетманы и петлюры, бегство и срывание погон, перевоплощения и переодевания. Это великое прощение на фоне огромного предательства.

Но мир так возможен! Их целых три этих мира!

Мир – это сдаться, сорвать погоны, оставить Город, отдаться новой революционной пролетарской власти. Это Неокаянные дни Булгакова – час за часом. Это мир на ладони, весь просвечивающий, как за стеклом…по луной-бубном, луной-гитарой, луной-сахарным рожком…

Мир Божий – это молитва Елены, это отпевание в церкви новопреставленных.

Мир грядущий – это пролетарский мир.

Но четвёртого, чистого, не военного, не убиваемого, не терзаемого распрями, мира нет.

Мир – это скоморошьи пляски: «Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все проходы, в шорохе, гуле, несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленного мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа…»

Мир – это тяжёлый бронепоезд, снабжённый оружием, как принуждение к миру.

Мир – это бегство, это свобода. И добровольное принятие нового, как неизбежность.

Булгаковский мир, как компромисс пророчеств…

Мир – это пройти Страшный суд. И, очистившись, выйти наружу на улицы Города, воспетого М. А. Булгаковым.

Под бубен луны. Под неукротимость. И кротость. Смирение и замирение.

Уже рядом.

И грянула музыка! И полилась. И объяла всё необъятное.

Так тому и быть.

Луна-бубен, луна-колокол, призывающий на Вече:

Жёны, земли, мати, свёкры, слушайте! –

Собирается так вече нижегородское.

А слова вещей правды такие колючие.

Как сглотнуть сей комок? Как уладить сиротское?

Как унять чувство вдовье, хотя и при муже я?

Как снега поднести мне к лицу, не расплакавшись?

Говорят, упразднили тебя, как ненужное,

и закат дозревает и стелется маками.

Что совсем без платка, без ушанки, берета ли.

Не Рублёвки судьбу рассказать, а Рублёва,

что за Русь, что за правду, как вытянуть репу мне,

деда, бабу позвать, внучку, кошку, корову?

Паче, вяще, светло! И светлее при темени.

Всё равно восклицаю со всеми, со всеми я.

Даже с теми, кто выжег мне правду, что строила

целых десять столетий от вече сосчитанных.

У разбитого даже стою, коль корыта я,

значит, правда нужнее сейчас вдвое, втрое ли.

Молвью жаркой омою лицо своё белое!

Правда вся состоит из простых назиданий

от того, что давно, так давно отболелое,

состоит из Бориса и Глеба в Рязани,

состоит из тех стран, что когда-то мы бросили,

то, что сниться и сниться, и будет всем сниться нам,

из моей материнской, из  Великороссии,

где посты, где говения да со седмицею.

И какую мне сказку про деву, синицу ли

и какой такой причат свести с небылицею!

«Место яко вы сильно-пресильно полюбите!» —

Честно! Если б не слёзы, то видела б больше я.

Православные, не либеральные люди мне

во сто раз всех дороже, хоть на век, два брошены.

Запорошены. Бью в вечевой, в безъязыкий я,

в оружейной палате оставленный колокол.

Также флаг наш изъяли и горны великие,

точно также страну

 волоком…

Имеющие уши да услышат! Ибо луна звучит сама по себе. Она самостоятельное царство.

Как во единое связать обе стороны музыки? Как выстроить в один хор? Как сделать луну плоской?

Это значит истребить всю музыку, ибо обрывая одну струну, убирая клавишу, вырывая кнопку – это значит умертвить. Услышать музыку смерти в чреве музыки жизни. И спасти младенца, выносив его в своей утробе. Выкормить своими соками.

Пой, луна, пой красавица.

Сегодня полнолуние!

Стихи, написанные на мелодию Луны:

Не в кротости — бродскости, не в мандельштаммости,

в другой нынче птице я  кротко и бережно!

Я в птице-любви, в птице-веришь ты, веришь мне,

я в Древней Руси, в берестовой я грамоте.

Аз грешная,

аз недостойная вовсе я,

и как до сатурна, так мне до Иосифа,

мне как до того, до Васильего острова,

проткнувшего небо тянуться мне маково,

как шпилями в вену стремят Исаакием.

 

Проткни меня шпилями этими детскими,

словами наивными, где напитались вы?

Обпились? Не надо  с тех пор вовсе  сердца мне,

коль вместо него на Васильевском аисты!

Когда умираю, во мне воскресаешь ты –

огромная птица-любовь, птица-благости.

И хочется плакать: ах, я недостойная,

ах, грешная, ах, я недвижная, книжная,

облитая сверху святыми помоями,

ветрами искусана, дождиком выжжена.

Но грамотки из бересты вы же, вы же мне,

что млеко от матери мне, что молозиво,

найдите его! Не ищите Иосифа

и пулю Владимира, голь Передреева,

в себя в Переделкино выстрел Фадеева

с предсмертной запиской: «под кладью бездарной…

я плёлся в течение трёх лет…» И в дар им

все пули в себя, в свои душу и тело,

страдало, болело,

всё в дар им, всё в дар вам,

а тело – на корточки,

после – упало!

 

У каждого участь своя. Не Иосифа,

что вы мне в проброс Исаакием бросила,

с тер пор, как вакцина, как спутник-v шпили,

меня ото всех постковидов привили!

***

Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.

Две сестры,

две подруги.

Не знаю, как стало,

но поделены мы на своих и не наших…

Я так сильно устала.

Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.

Я – последней рубахой к тобой, с одеялом,

всё, что хочешь, бери,

всё, чтоб в жизни сгодилось!

…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.

Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.

Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.

 

Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:

в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!

Отмотать бы обратно на семь лет иль даже

лет на шесть. На двоих у нас только ириска,

бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.

Защитить как тебя от меня? Так жалею…

А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?

Я над раной твоей руки, словно бы грею.

А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?

Как  с убитой снимаю я валенки: вязаны,

биты катаны, шерстью овечьей прошиты.

Мы не дальние, близкие самые. Язвами

расползаются швы. Ты не плачь, ты – убитая!

Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,

эти губы дрожащие в полуулыбочке.

…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь

и зажаты  в горсти – не цветы, а булыжники.

Светлана Леонтьева