Современное литератроведение основывается на потоке автобиографического материала, как общего места для исследования творчества Евгения Чирикова, и проходит через призму  эмиграции.

Но Евгений Николаевич не был подвержен внутренней эмиграции. Он остался всей душой и сердцем дома. Хотя по рассказам внучки писателя Валентины Георгиевны – вещей было немного, в основном рукописи и печатная машинка. Да ещё автограф Марины Цветаевой и принятие Чирикова Прагой – этой чистой, гордой островной землёй, словно вопреки.

Поговорим о жанре взглядов, о разделении на белогвардейскую литературу и социалистическую, о последующем примирении, возвращении, восприятии.

Просто о жизни книг. О их звучании. Ибо не всегда слова важны, а важна часть речи – чей ты? За кого ты? Ибо Чернышевский ответил на свой вопрос – что делать? Главное, не мешать развитию и течению. Не трогать то, что вот-вот рассыплется, как дровяная вязанка, которую несёт мужик в дом.

Русская история – это самостоятельный элемент. Любая революция – боль, кровь, смерть. Нужность революции для литературы – это чаша полная до краёв. Ибо за ними следует гражданская война. Она убийственна, опасна и по-звериному страшна. Она волк поглощающий, снедающий. Революционная литература, как концепт приличного и уместного в контексте противоположения «возвышенного» и «низменного». Ибо Иван Бунин в его «Окаянных днях», ибо Ирина Одоевцева с её дневниками, убиенный поэт Гумилёв за неоспоренность идеала передаваемого из поколения в поколение и кодифицируемого в нормативистской теории ремесленного умения. Конечно,  господство так называемой рассудочности, что велика у Горького, не восходящая в линии ограниченного рационализма Чирикова. Он слишком эмоционален, чувственен, он превосходящ. Но взгляды неприемлемости «зверя из бездны», отторжение того, что происходит в душах и умах русского народа взяли вверх. Писатель не смог находиться над своими взглядами. Не смог выплеснуть горечь одержимую его.

Принятие и непринятие революции – это как нож в сердце. Кто-то умеет закрыть глаза и вчитаться в будущее. Кто-то ввергается в настоящее и тонет  в нём.

Топика Чириковской традиции связывалась скорее с содержанием, чем с выражением, и является наиболее подвижной частью, гораздо легче других поддающейся разного рода транспозициям. В этой области «классическая» традиция отделялась от традиций на народном языке не столько границей, сколько широкой промежуточной зоной. И эта зона – как Гулаг А. Солженицына, как Вятлаг для Василия Шульгина. И Прага для Чирикова. Как добровольный внутренний Вятлаг творчества. И революция для Чирикова – это как антиприродное явление, как антипод  человеческих чувств (дружбы, любви, сознания быстротечности времени), как антиэстетика, антимораль. А ведь она была неизбежна. И промолчи писатель хотя бы пару лет, пока не устаканится волна стихий, Чириков мог бы возвысится над Горьким по уровню таланта, по оценкам будущего, если бы он шёл от сказок своих по прямой дороге, то они бы ему отозвались всей хрупкостью и стойкостью мировоззрения. И Чириковские топосы, имеющие наиболее прочные корни в практике волжской словесности, возникают в определённых узловых моментах произведения, главным образом в заключении и особенно в зачине: таковы, например, формула молодёжного повстанчества и хаоса, объявление о неслыханных прежде вещах, жалобы на безумные времена и упадок нравов. (Отчий дом. Семейные хроники)

Е. Н. Чириков родился 24 июня (5 июля) 1864 года, как принято говорить, в семье потомственного безземельного дворянина, оставившего армейскую службу и сделавшегося помощником исправника и становым приставом в уездах Симбирской и Казанской губерний.

Кто такой безземельный дворянин? Рассказывать не стоит. Итак, всё понятно.  С одиннадцати лет Евгению Чирикову предстояло подрабатывать. Первая его зарплата: гонорар — 13 рублей 50 копеек, заработанных литературным трудом. Вот тебе тема: бедность, пролетарская трудность, добывание денег. Тема – эксплуатации человека человеком. Дворянином — работника, барином – конюха, царём – страну. Еще в гимназии организовывал он «кружки саморазвития», писал прокламации, сидел в тюрьме, прекрасный путь пролетарского писателя. О человеколюбии! Пьесы «Инвалиды». «Евреи».

Традиционный путь, коим шли иные писатели. Маяковский, Есенин, Горький, Фадеев. Романтика и борьба.

Но произошёл перелом в душе писателя.

Об этом принято молчать.

Чириков разошёлся с Горьким. Разлом случился крахом, как бездна.

Эти «драмы-сказки» необычайно показательны для писателя, всегда устремлявшегося к тайне, мечте, вымыслу, романтика «междунебья» и «между землёй». Поэтому герои «сбрасывают привычные одежды — и вот уже перед нами совершаются удивительные превращения: сторож в сказочной комедии «Лесные тайны» .

Конфликт младенческой души и реальности – попытка отстоять душу живую, вывести её в гармонию. Но не тут-то было.

«…Засыпает под мерный стук колес едущая в вагоне «мадам». Загляделась она на поля, опьянела от запаха теплой земли. Золотая рожь, зеленые луга, синеющий лес переносят ее в далекое прошлое, когда она босоногой девчонкой пасла гусей, дружила с деревенскими ребятишками, слушала сказки дедушки. Она пробуждается от сна, когда кондуктор настойчиво требует билет…» Рассказ «Утро жизни» (1909).

Чириков живёт утром.

А тут вдруг вечер.

Он живёт ясным днём.

Но в России ночь революции.

М. И. Цветаева, сблизившаяся с семьей писателя говорила о «ненасытности» «старика Чирикова»! О любовании жизнью. И любопытстве.

Детская такая мечта…

Леонид Андреев поэтично охарактеризовавший талант художника в телеграмме, посланной юбиляру в связи с 25-летием его писательской деятельности: «В твоем лице справляет сегодня свой праздник коренная русская литература, та, что размывает берега, рвет плотины и неутомимо стремится к широкому свободному морю…»

Но Чириков оказался на юге России, в армии Деникина и стал сотрудником крупного пропагандистского белогвардейского центра — Освага.

Деникин и Чириков.

И Сахаровский фестиваль.

А литература, как была, так ею остаётся.

НЕОХРАНЯЕМОЙ от взглядов, политики.

НЕ САМА ПО СЕБЕ.

Иногда ценный талант блуждает среди огней. И он сам огонь. Взгляды Чирикова – народность. Отторжение Чирикова – теория марксизма. Соединить то и другое у Евгения Николаевича не получилось. Отсюда притча о босяках: есть босячество внешнее, а есть внутреннее. И рождение такого опасно. Но и в эмиграции Чириков не нашёл своего пристанища духовного. Он отошёл от Горького, что было явно болезненно для него при всей близости и проникновенности литературной в образы Горького. И горечь оттого, что большевизм рухнет. Что и случилось пророчески в девяностые годы прошлого столетия. Здесь теория Чирикова близка воззрениям А. Зиновьева в точности до наоборот. Зиновьев отвергал большевизм в России, но оказавшись за границей, сказал, что отход от большевизма – это трагедия России. Итак Осваг, что это? Организация снабжённая большими деньгами. Но бездеятельная. Отступающая, сдающая города под напором армии народной.  Земельное положение, выработанное ко второй половине августа, было отвергнуто генералом Деникиным, и его вдохновитель В. Г. Колокольцев вышел в отставку. Народ не пошёл за Деникиным. Ибо тезисы Ленина были понятнее и толковее. Землю – крестьянам. Фабрики – рабочим. Пролетарии всех стран объединяйтесь. И как говорится, у Чирикова не сложилось. Опять-таки как можно подчиняться хаму в погонах? А народные мотивы, как же? А Волга текучая? Сказы? Лодки? Чайки?

И пошло-поехало – прочь чириковщина, хватит чириканья…

Крестный путь писателя стал обыкновенным кошмаром, он пролег из Крыма в Константинополь и далее, начались муки, сделались небывалые страдания. Кровь, скорбь, отсвет пожарищ – и как результат разлука с ближними. Горечь. Небывалое ибеспорядочное время. ПЕРЕЛОМНОЕ время!

Вообще, причислять писателя к лику белогвардейских тоже неверно. Он сам так не считал. Как и не был большевистским писателем. Но вот интеллигентский писатель – здесь более подходит, как термин. Ибо судьбы элит царских, судьбы учёных мужей, творческих людей, интеллигенции – это тот образ, на котором строится весь консенсус творчества. Его топос страданий, топос веры, динамика глубины. И одновременно ярый показ белой гвардии, как таковой и бездны её, как и зверье не умирающее оборотничество. А как ещё писать про апокалипсис?

 «Насмотрелся. Испытал сильные ощущения. Ад!». Сошлись брат на брата. Это ли не предсказание нынешнего состояния?

Чириков словно ищет не правых и виноватых, а страдает, видя, как все перемешалось и перепуталось в этой бойне, где «белые» и «красные», попадая в плен друг к другу, меняются местами, сражаясь уже на стороне недавнего противника. И тут появляются зелёные! (Это вам ничего не напоминает про сегодняшнее Евро движение?)

Здесь фантасмагорически обнаженно демонстрируется неоднородность белого движения, в рядах которого оказались и бывшие черносотенцы, и разная «тыловая сволочь», и подлинные патриоты России…Здесь волошинское – молюсь «за тех и за других.»

Но очевидно, что писателю оказалась близка именно эта позиция, и именно ее он воплотил в этом произведении. Правда романа «Зверь из бездны» состоит в том, что Чириков рисовал не просто абстрактных злодеев, а воспевал, погружаясь, большею частью хороших русских людей, чья психика не выдержала нагрузки, чья нравственность оказалась зависима от обстоятельств, которые не позволяют сделать правильный выбор, сохранить свою душу. Этот роман был воспринят положительно в России, но всё равно клеймо «белогвардейца» прилипло к писателю неотделимо.

Далее последовал «Отчий дом». Однако неприязнь к писателю на родине, как, впрочем, и ко всей эмигрантской литературе, была столь велика, что и много лет спустя после смерти Чирикова единственное переиздание его произведений в СССР «Повести и рассказы» вышло с огромным трудом. Дочери писателя Валентине, вернувшейся в 1948 году из эмиграции, разрешили поселиться в Горьком (благодаря ходатайству Е.П. Пешковой). В 50-е годы на родину возвращается сын Евгений с семьей, но ему был предложен только  Узбекистан, сначала аул, затем Ташкент. О Ташкенте, как огороде цветов можно говорить чудесно и восторженно. Чириков всегда искал этот волшебный гард на Холме. И вот он – Ташкент распростёртый перед Евгением. Благоухает.

Итак, Евгений Чириков прежде всего интеллигент! И пристрастный народник. Теория К. Маркса действительно оказалась чужда русским людям, ибо они иные, они ищут град на холме и справедливость великую! И утонувший Китеж-град. И мечту о нём. И это был человек, которому приписывать чёткую грань водораздела, рука не поднимается.

Но надо быть бдительными, товарищи, ибо времена сейчас у нас твёрдые, что гранит. Бескомпромиссные. Нельзя и за белых и за красных одновременно. Нельзя против белых и сразу красных. Нужна чёткая позиция. Ибо после Чирикова, пережившего революцию, эмиграцию, отторжение эмигрантской публики и неприятие публикой советской, надо понимать, что писатель – это не игрушка в руках стихии. А провидец. И творец. Какую родину нарисуешь, такой она и станет. Как её озвучишь, так она и запоёт в твоих книгах. И ещё вот что надо сказать: видела я книгу в Мариупольском подвале после освобождения от нациков. Дети читали русский текст Е. Чирикова:

«— А еще Великан! Разве злая Волшебница еще больше тебя?

— Она маленькая, не выше тебя, только злобы в ней столько, что ее хватило бы на всех великанов! Мы с ней поссорились из-за ее дочки. Злая Волшебница хотела, чтобы я женился на ее дочке и сделался злым Великаном, а я не пожелал, потому что имею от природы доброе сердце…

— Ну!

— Озлобилась злая Волшебница и поступила со мной, как со многими другими. Схватила, перевернула меня вверх ногами и воткнула головой в землю. И превратился я в дерево и рос в земле сто лет…

— Сто лет! Сколько же тебе теперь лет?

— Воткнула в землю меня она еще мальчиком: мне было всего пятьдесят лет… Ну, а теперь…

Я быстро сложил в уме сто с пятьюдесятью и сказал:

— Теперь, значит, тебе полтораста лет?

— Верно…

Постояли и пошли в сторону. Все темнее становилось в лесу, и все труднее было пробираться через гущу ветвей и кустарников. Несколько раз мы застревали в колючем шиповнике, иглы которого были похожи на настоящие стальные иголки. Исцарапал Великан руки и ноги, сел и печально сказал:

— Заплутались мы, голубчик… Не миновать теперь нам злой Волшебницы.

Вздрогнуло у меня сердце, и стал я просить Великана вернуться назад…»

Приписывать писателя к тем или иным сторонам – нынче кощунственно. Но есть лекторы, пытающиеся притянуть за уши писателя к демократам и неким «молекулам свободы». К западникам. Нет, это неверно, читайте внимательнее:

да, есть момент раскольничества и непослушания, но это от иного, от той бездны и боли за родину.

да, есть моменты ужасающие, построенные на звериных инстинктах. Но и они не вечны.

да, есть горечь за потерю родины, ужас перед бездной. Но любовь к родине выше всех бездн.

да, есть зверь, как таковой. Но его победить возможно.

Попробуйте сами написать о войне.

Тем более гражданской.

Этих войн сейчас в мире около 70. Воюют африканцы с африканцами. Среднеазиаты со среднеазиатами. Европейцы с европейцами. Славяне со славянами. Русские с русскими.

Это так.

Война убеждений. Апофатика межкостная и межконтинентальная.

Ужас её и боль потерь.

Но есть мужество русского человека.

Про гнилую интеллигенцию Чириков ясно и чётко сказал.

Как и про интеллигенцию возвышенную. Готовую на самопожертвование.

Будьте лучше.

Святеее.

Набожнее.

И вам откроется.

Светлана Леонтьева

гл. редактор альманаха «Третья столица»

фото взято из открытых источников