Согласно Сергею Аверинцеву, «основанная греками и принятая их наследниками поэтика „общего места“ — поэтика, поставившая себя под знак риторики». О, эта основа, её греческая полнота и власть! Её окрыляющая высь. Её возвышающая плоть! Её общность, перетёкшая в нас, заставляющая находится в рамках, в материнском чреве её, в околоплодных водах.

Как перегрызть пуповину, вырваться наружу?

Это подвластно лишь поэтам атмосферы, таким как Стефания Данилова! Она может среди стужи выбежать из дома и не замёрзнуть. Может сорваться из уюта и поехать на такси. Она может многое. И поэтика, как жанр, вмещает личное, возвышенное, окружающее и внутреннее пространство. Поэзия, как ремесло, в нашем 21 веке не прогрессивно, оно регрессивно. И лишь, как вопль души – поэзия безремеслена и наивна одновременно в своей мудрости и сказочности.

Итак, общие признаки, начнём с них:

«Петербургский поэт и культуртрегер. Публикуется в журналах «Юность», «Дружба Народов», «Полутона» ,«Бельские просторы», «Север», «Аврора», «Перископ», «Дон Новый», «Дети Ра», «Зинзивер» и др. Участница семинаров Международного форума молодых писателей РФ и СНГ, «Мы выросли в России», АСПИ, Школ СЗФО, «Курсов Курской». Критик в команде Pechorin.net. Спикер, эксперт и судья федеральных фестивалей и конкурсов. Лауреат премий «Северная звезда», «Пушкин и XXI век», победитель международного слэма Д. Рубина «Metaverse» и семинара «Мы выросли в России». Автор 20 книг, выходивших в АСТ, РиполКлассик, Пальмире, Издательстве МВГ. Организатор фестиваля «Всемирный день поэзии» и «Всероссийского поэтического акселератора ВПрофессии».

А ещё невообразимая, безупречная поэзия, от которой сходишь с ума!

«завидую знавшим тебя в семнадцать.

им были стихи и смех.

мне так не хочется взять — и сдаться.

я тоже не хуже всех — тех, с кем была или не была ты, горели о ком глаза.

ты не притронулась даже к латте,

что я тебе заказал.

кто ты?

за что мне такая плата —

словно пустой вокзал

эта кафешка с прекрасным видом, вышедшим из кино:

город здесь сам себе служит гидом.

но ты не глядишь в окно.

да, без обид, но… мы безобидно встречаемся, и давно.

что я увидел за это время?

что о тебе узнал?

дело здесь не в тональном креме.

не в недостатке сна. видел усталых.

и, знаешь, лица — их — излучали свет.

свет, понимаешь, такая птица:

случается, либо нет.

мне выпадает холодный белый цвет твоей темноты.

ты ведь горела. перегорела?

с виду — все та же ты.

больше не пишешь влюблённых строчек.

больше не лезешь в кадр.

больше не ставишь кровавый прочерк

лезвием на руках.

больше не бегаешь на концерты

тех заводных ребят.

крыши? романтика? и эт сэтэра…

больше не про тебя.

ты безразлично листаешь профили

(были когда-то же Мефистофели…),

пили когда-то — вино ли, кофе ли?

искренне, за двоих.

ты вырастаешь из старой кожи,

всё без эмоций теперь итожа.

мне больно думать, что я же…тоже

мог быть одним из них.

мог бы в горящих глазах сниматься.

больно. и я смеюсь.

завидую знавшим тебя в семнадцать.

и, все-таки… остаюсь.

неоспоренность идеала передаваемого из поколения в поколение и кодифицируемого в нормативистской теории (τέχνη) – ибо каждый стих Стефании – это некий код, тайны которого она раскрывает через схоластику, отметая общие места нетерминологически, а синонимически.

Но обратимся к топосам. Топика в латинской традиции связывалась скорее с содержанием, чем с выражением, и была наиболее подвижной её частью, гораздо легче других поддающейся разного рода транспозициям. В этой области «классическая» традиция отделялась от традиций на народном языке не столько границей, сколько широкой промежуточной зоной.

Сегодня шла по Фонтанке, вмерзшей в себя саму.

А мысли мои тонули в черемуховом дыму,

подсовывали мне кадры из прошлого — на, гляди!

Все это во мне. Всё это. Всё это — не позади.

Мне незачем обернуться. Я знаю, что за спиной

мост имени человека, которого нет со мной,

почти как слоновьи ноги — четыре больших трубы.

И даже если ослепну, все это продолжит быть.

Я с прошлого лета где-то замёрзшей рекой иду.

И это мой пеший танец на солнцем залитом льду.

А смерть моя, если надо, пожалуйста, под ногой —

удар посильней — и вот он, какой-то там мир другой,

где те же слоновьи ноги. И тот же проклятый мост,

где мы стоим на общей фото не в полный рост,

и сброшенный с безымянных бесцветный металлолом —

сегодня все стало детским секретиком под стеклом.

Ни кома, ни амнезия, ни время, ни слепота

не сбросят два силуэта в ладони реки с моста.

Пройду мимо них — и точка. И дело бы да с концом,

но страшно встречать в прохожей кого-то с моим лицом.

Это топос в чистом виде, который встречается редко и многомерно:

топосы это природные явления,

топомы это выражение чувств дружбы, любви, осознание быстротечности времени, это оценки: хвала, восхищение, утешение.

Есть топосы поведения, характерного для отдельных людей или групп.

Топосы, имеющие наиболее прочные корни в практике латинской словесности, возникают в определённых узловых моментах произведения, главным образом в заключении и особенно в зачине: таковы, например, формула скромности, объявление о неслыханных прежде вещах, жалобы на безумные времена и упадок нравов.

Топосы заняли особое место в исследованиях медиевистов потому, что они стали объектом теоретического осмысления со стороны авторов, и это в огромном фундаментальном у Стефании:

У моря простёрся город, и имя ему — Печаль.

Пейзаж горизонтом вспорот, пустынен его причал.

Маяк чуть повыше пирса, по крышу стоял в пыли.

Смотритель сто лет как спился, а нового не нашли.

Плакучие кипарисы — из них ни один не цвёл.

Я, кажется, в нём родился и молодость в нем провёл.

Здесь, в хижине обветшалой, с рассыпавшейся золой.

И что-то в груди мешало, как будто бы в путь звало

за тысячу миль отсюда, все выше и выше от

печали и ближе к чуду. И город остался под

истерзанными ногами. И были шаги наверх.

Я не был знаком с богами, но слышал их странный смех:

не то чтобы очень добрый, не то чтобы очень злой.

Сменилась Печаль задором и высохла с глаз долой.

В горах распускался город, и имя ему — Любовь.

Богач, хромоногий, гордый — туда мог попасть любой.

Магнолии в нём и пихты, терновник и девясил.

И город любил таких, кто весь город в себе носил,

кто полон был им по горло, брусчатку считал за шёлк.

Мне нравится в нем погода. Зачем я сюда пришёл?

Не знал я на то ответа, но, кажется, город знал.

За мной, не теряя следа, шла солнечная весна,

и лето детьми скакало по классикам на ветру.

Всё это меня пугало. Я думал, что я умру.

Мне все открывались двери, все звали меня домой,

я чувствовал, что не верю, что я поражён чумой.

Мерещились все врагами, не знавшие про Печаль.

Я поговорил с богами, и каждый в ответ молчал.

Я снова вернулся в город, который меня создал.

Какие мои-то годы, какая моя звезда?

Печаль у меня на сердце, печаль у меня в душе.

Мы с нею играли с детства, мы дружим сто лет уже.

Глаза мои излучали печальную благодать.

Я — выходец из Печали, и смысл ее покидать?

С Любви приходили письма, посылки, варенье, мёд.

Я не был от них зависим: печальный меня поймёт.

Предстал предо мною выбор: что мне им в ответ писать,

и я надписал, что выбыл из города адресат.

Легко носить крест печали, когда она так легка.

Я стал пребывать ночами смотрителем маяка.

У моря я ждал погоды, а море со мной вдвоём.

У моря простёрся город.

И имя его — моё.

ЭТО МНОГОУРОВНЕВЫЙ хронос

как редчайший металл, как алмаз.

Яркий концепт

мир сосредоточен и внезапен!

В ПОЛУТОНАХ ПОДАН демос

Моя Любовь говорит негромко. Но слышен стекольный звон.

Она привыкла стоять в сторонке, когда её гонят вон.

Она не плачет в рукав, когда на неё орёт адресат.

По самым наипоследним данным, она не пойдёт назад,

как бы ни гнали её оттуда, где она видит Дом.

Моя Любовь говорит: «Не буду откладывать на потом».

Она отпивает из всех бутылок, поэтому так честна.

За ней след в след и дыша в затылок, вступает в права Весна.

Моя Надежда, как дошколёнок, не пишет ещё слова.

Она в зелёном для всех влюблённых пребудет всегда жива.

Ее забрасывали камнями тысячи тысяч лет,

в ночи бежали за ней с огнями, и все потеряли след.

Из всех возможных горячих точек натравливали собак,

собаки их растерзали в клочья с улыбкою на зубах.

Пойдет, конечно, за ней по следу ещё не один злодей.

Моя Надежда умрёт последней, последней из всех людей.

А Вера крепче меня в три раза и старше своих сестёр.

У Веры три разноцветных глаза и каждый из них остёр.

Она вытаскивает меня из всей моей черноты.

Когда мои взгляды на жизнь менялись и были глаза пусты,

когда голоса заменяло эхо, страшнейшее на Земле,

молчало всё — от стиха до смеха, от первого до после…

Когда сказавший, что время лечит, мне, оказалось, врёт,

то Вера взваливала на плечи меня и несла вперёд.

Моя Любовь не придёт, наверно… Она на краю Земли.

Я вновь лежу на плече у Веры.

Надежда стоит вдали.

Ее зелёное платье флагом вздымается на ветру.

Сегодня я зарекаюсь плакать.

Сегодня я не умру.

Сегодня будет длиною в Вечность. Вчерашнему — поделом.

Нам не страшна никакая нечисть, ждущая за углом.

Любовь идёт ко мне отовсюду, со всех четырёх сторон,

в пустых ладонях сверкает Чудо.

Мы справимся вчетвером.

ИСКРЕННИЙ ВЕЧЕРНИЙ плутос

 совершенно маленький и распластанный с симбиотике.

Но топос, топос – эти синие линии, плавный полёт, розовый интервал, и море, море образов!

покажи мне то время, где я сильней, чем сейчас.

это сто сигаретных пачек тому назад,

это два институтских курса и школы часть,

это те, еще не подкрашенные, глаза.

покажи мне то время, где я еще не люблю

никого, кроме мамы и палевого кота,

где часов по двенадцать дома стабильно сплю,

это детское время без «если» и без «когда».

покажи мне то время, когда мне тринадцать лет,

и четверки мои — наивысшая из проблем,

я не думаю о парнях, о добре и зле,

и не еду грехи замаливать в вифлеем.

покажи мне то время, где я не авторитет,

где не нужно рубить младенцев и жечь костры,

где еще не даю в долг, не беру в кредит,

где слова мои еще не совсем остры.

покажи мне то время, где я выхожу гулять

и на старых качелях лечу до любых планет.

где еще после каждого слова не ставлю «..ять».

где вопросов жизни и смерти ни капли нет.

покажи мне то время, когда я живу игрой,

не дежурной улыбкой, ненависть затаив,

и друзья еще умеют стоять горой,

и когда это все, что у них на меня стоит.

покажи мне то время, где под ноги не смотрю,

где только родители вправе прижать к груди,

где крысы тащат сырные крошки в трюм,

и я не знаю, что ждет меня впереди.

Острота мышления, заточенность на определённую цель, выход в запределье…

Образы, как изумруд и сапфир!

Существуют на свете пары — огонь и лёд.

Битых чашек осколки и кольца летят в окно,

А они обратно сор в избу несут со двора

Раз привыкли скандалить на публику, напоказ,

половинки моста в реку навек врастут.

А пока все продолжается так как есть,

в Петербурге стоять известнейшему мосту.

Это тот самый сор, из которого по-Ахматовски растут стихи, мифология, коды, священные руны, молитвенные камни Стефании.

И немного личного:

ОТ себя!

Желаю, как я желаю – огромного и вселенского признания. За-вселенского! Выше-вселенского! Через-вселенеское! Солнца, солнца! Лун!

Ибо каждое слово – наотмашь, в грудь!

Светлана Леонтьева

гл. редактор альманаха «Третья столица»

фото взято из открытых источников