ОТ   АВТОРА

То,  что   вы   прочитаете  сейчас,  не  является  рассказами.  Это  и  не  зарисовки.  И  не  притчи,  потому  что  все  истории   случились    со  мной, моими  друзьями,  знакомыми.  Чаще  всего  люди  названы  инициалами  или  не  названы  вовсе,  но  они  легко  угадываются,  потому что  в  Забайкалье,  на  огромной  территории,  проживает  не  так  уж  много  людей   —   все  мы,  через   второго- третьего  человека,  знаем  друг  друга.  

К  какому  жанру  отнести   эти  строчки,  я  не  знаю.  Буду  называть  их  миниатюрами,  а  общее  название  я  дал  «БЛИКИ».  Как  блики  на  воде,  которые  есть, а через  секунду  их  уже  нет. 

ТЕАТРАЛЬНАЯ   ИСТОРИЯ

Году в 1978-80 служили в нашем драматическом театре молодая семейная пара из Ташкента Сусанна Сидорова и Геннадий Киселёв. Он писал неплохие стихи, играл на гитаре, хорошо пел. Я в то время работал корреспондентом редакции газеты «Забайкальский Рабочий. С Геннадием мы крепко подружились. Относительная свобода давала возможность днями и вечерами пропадать в театре, и через какое-то время среди артистов я стал своим человеком.

Само собою, вскоре я узнал многие тайны читинского двора. У кого в гримёрке за трельяжем стоит коньячок, у кого – водочка, а у кого – портвешок – эти секреты проходили по статье самых невинных. Были мне известны разные скандальные, дюльтерные, неприличные истории, которые случались в труппе. И тогда мне стали понятны строки: «Когда б вы знали, из какого сора\ Растут стихи, не ведая стыда…» Спектакли нашей труппы я уже не мог смотреть: ненужные, бытовые мелочи приземлённой стороны жизни неодолимой стеной стояли на пути к светлому образу княгини Волконской.Из этой истории я понял одно: не всякое знание делает тебя умнее и мудрее. Не всякий опыт можно положить в свою копилку. Не всё надо знать. И если у тебя на стене висит ковёр, любуйся красивым орнаментом, а не выискивай узелки на тыльной стороне ковра.

Есть знания, которые обедняют человека.

Память

Перед отъездом в город жена по обыкновению помыла полы в избе. Выстиранный половик сох на заборе. Жена возьми, да и постели у порога первое, что попало под руку – мой старый, уже негодный, светло-коричневый свитер с длинным горлом. От времени и частых стирок свитер порядком сел, но сел как-то странно – вытянулся в длину и сузился в ширину. Когда жена постелила его у порога, я даже внутренне ахнул: c раскинутыми в стороны рукавами он походил на христианский крест. Светлый крест на тёмном полу. Всякий входящий должен был, переступив порог, наступить ногами на крест. Появилась какая-то душевная неуютность. Я ещё толком не успел в себе разобраться, как дверь распахнулась, и в проёме возник Александр Долбиев – друг, с которым знаком много лет.

Надо сказать, что Александр Васильевич половину своей жизни провёл в небе. Штурман. Убеждённый атеист и реалист. Не видел не только Бога, ангелов, но даже НЛО ни разу не встретил. Верит лишь в двигатель внутреннего сгорания. Мне из комнаты хорошо видно его замешательство. Он занёс ногу через порог и словно упёрся в невидимую преграду. Потом быстро и неловко перекрестился и опустил сапог рядом с крестом.

И ведь перекрестился правильно!  Сработала генетическая память.

Вера предков, которая тысячу лет служила народу путеводной нитью, на генетическом уровне, не позволила ему совершить святотатство.

Какой внешний толчок нужен, чтобы эта память проснулась у целого народа?

Объяснение в любви

Первые числа января. Стоят лютые морозы. Утро. Автобус «Чита-Беклемишево» подошёл к привокзальной площади. Часы на башне показывают 9.30. Температура -47С. Мне надо в библиотеку Пушкина, там я веду поэтический семинар. В запасе ещё часа три, успею сделать кое-какие поднакопившиеся дела – в городе бываю редко.

Прохожу мимо стройки. Очередная высотка. Территория огорожена плитами, но одна упала. Остановился. По рельсам бесшумно плывёт кран, стрела которого уходит в морозную вышину. Сверху спускается огромный крюк с расчалками. Внизу, на стопке плит, стоит парень в спецовке и показывает рукой: майна! майна!.. Четыре строповочных троса уже касаются плит, но парень показывает рукой – ещё ниже, ниже! Он смотрит наверх. Улыбается. Изо рта клубами идёт пар… Лица далёкой, как птица, крановщицы не видно. Но видно, как она коротко и вопросительно разводит ладони, а потом послушно опускает крюк на уровень его груди. Вокруг стального крюка дрожит и плавится от мороза воздух. Парень снимает брезентовые рукавицы и, не отрывая лица от неба, нежно гладит голой ладонью этот страшный, промороженный до самой сердцевины, крюк…

На семинар я пришёл вовремя. Говорили о поэзии.

Ещё не все потеряно у страны, в которой люди собираются поговорить о стихах.

И в которой при сорокоградусных морозах металл остаётся тёплым.

Автограф

Конец восьмидесятых. Расцвет кооперативов. Разрешили предпринимательство, но из Уголовного Кодекса не убрали статьи о спекуляции, финансовых операциях и пр. При желании кооперативы можно сажать пачками. По закону.

Приезжаю в районный центр А. к другу поэту Б. М. За вечерней рюмкой чая рассказываю ему о своих проблемах. Назавтра в редакции он говорит сослуживцу К., который считается первым либералом и главным демократом в районе:

– Вьюнов приехал.

– Да ты что! Вот здорово! У меня как раз сборник стихов вышел. Приходите вечером в гости, я ему его подпишу. А, кстати, зачем он приехал?

-У него проблемы. Скрывается от милиции. Финансовые операции. Статься 93 прим. Между прочим, расстрельная…

Отступает на шаг. Меняет лицо. Думает. Идёт внутренняя борьба. Он к ней прислушивается. Потом решает:

– Совсем забыл! Сегодня занят. А сборник я ему прямо сейчас подпишу. Передай.

Вытягивает ящик стола, ставит поспешную закорючку.

Вчера разбирал в шкафу книги. Наткнулся на сборник первого либерала и главного демократа района К. В углу по печатному тексту стоит незаметная роспись автора. Сравнил с прежним автографом. Почерк изменён.

Небывалый случай

Однажды видел то, что редко кому доводилось видеть.

Лагерь заготовителей лекарственного сырья. Раннее утро. Откидываю полог палатки. Иду на ручей умываться. Стою на длинном и ровном, как стол, камне. Чищу зубы. Вижу комара, который летит прямо на меня. Летит, чтобы укусить. Вот гад! Рукимои заняты, в одной щётка, в другой тюбик, во рту паста. Даже дунуть на него не могу. Остаётся пристально смотреть ему в глаза.

И вдруг, не долетая до меня на вытянутую руку, комар падает на камень. Склоняюсь. Смотрю. Комар не двигается. Заканчиваю умываться. Осторожно переношу комара в палатку. Оставляю на раскрытой странице тетради. Ухожу на работу.

Вечером – сразу к столу. Комар в такой же неподвижной позе: лежит на боку, лапки вытянуты. Комар умер. Умер на рабочем месте, умер своей смертью. Может, сердце отказало или что там у него. Может, болел чем-нибудь. Может, старый был, возраст. Этого я не знаю. Но – случай небывалый!

Было это 27 июня 1986 года в Алек-Заводском районе близ села Васильевский Хутор.

Об отражении

1980 год. Москва. Тверской бульвар, 25. Главный административный корпус Литературного института им. Горького. Абитуриенты стоят кучками перед крыльцом с низкими широкими ступенями. Сходятся. Разбредаются. Все на нервах. Ждут листков с итогами приёмных экзаменов.

Ночью прошёл дождь. На асфальтовых дорожках во дворе литинститута широкие мелкие лужи. Тихо. Ветви лип, клёнов склонились над дорожками и образовали арку. Большие зелёные резные листья отражаются в неподвижных лужах. Склоняюсь, а потом и присаживаюсь на корточки, рассматриваю их. Листья отражены до малейшей прожилки, до каждого зубчика, отражены так чётко, как не бывает. Поднимаю голову, всматриваюсь в оригинал – ничего подобного, обычные листья, неотличимые друг от друга, никакой резкости, чёткости. Опускаю взгляд – картина меняется волшебным образом. Отражение оказалось чётче самого предмета.

Озеро, отражающее голубое небо, насыщеннее и ярче самого неба.

Искусство, особенно литература и особенно поэзия, глубже и правдивее самой жизни.

Всю жизнь пытаюсь разгадать эту тайну. Иногда почти удаётся, ещё вот-вот, и она мне откроется. Но в последний миг она ускользает. Однако остаётся ощущение от её прикосновения. И разгадать её можно. Может быть, у меня получится.

А иначе не стоит ночи напролёт марать бумагу.

Чувство Родины

Конец зимы. Чукотка. Посёлок геологов Пырканай, в восьмидесяти километрах берег Северного Ледовитого океана. Закончилась полярная ночь. В поселковой столовой по этому случаю праздник.

В столовой на столах спирт и шампанское, на севере это было модно. К утру наш столик, все четверо, вышли на крыльцо покурить. Светало. Товарищ от избытка чувств, молодости, счастья, предчувствия скорых маршрутов, ночёвок у костра, а также спирта с шампанским, расстегнул кобуру и выстрелил в серое, цвета пепла, небо (на время полевых работ геологам выдавали оружие, которое осенью полагалось сдавать на склад. Однако на Севере на инструкции смотрели сквозь пальцы, и почти все оставляли револьверы дома). Начали

прикуривать, на миг склонились над спичкой в ладонях. Стало тихо. И в это время мы услышали музыку: в ответ на выстрел небо ответило музыкой. Мы подняли головы. С мутной вышины летели на нас редкие большие льдистые снежинки размером с женскую ладонь или даже больше; иногда они соприкасались, обламывались и возникала музыка. Мы долго, пока не замёрзли, стояли на крыльце слушали симфонию Севера. Каждый думал о своём. Товарищ пристыжено застегнул кобуру и протянул: «Да-а-а…», и отщелкнул папиросу.

О своём думал и я. Думал, что весь земной шар усыпан красотой. Сколько же труда ушло, как надо было поработать природе за Полярным кругом, чтобы вырезать каждую снежинку и сделать её неповторимой; сколько терпения надо, чтобы по весне по всей России для каждой берёзы выпилить лобзиком молодые клейкие листочки…

Мастер, терпеливо вырезает из нефрита вазу, зодчий плетёт каменные кружева храма, поэт пишет стихотворение – не для себя, для людей, чтобы они увидели и восхитились. Тот астер, который сотворил весь этот мир, не для себя это делал, для восхищения. А восхититься и ценить такую красоту могут только люди…

Люди, живущие на окраинах государства, острее и больнее чувствуют Родину.

Одиночка

Как-то раз в тайге присел на валежину передохнуть. Рядом лежит старая берёза.  Вдруг боковым зрением вижу какое-то движение. Перевожу взгляд влево. Большой чёрный муравей высунулся из ровного круглого отверстия в торце полугнилой березовой ветки, и выталкивает наружу серо-жёлтые опилки. Потом на минуту исчезает, появляется, разжимает челюсти, высыпает опилки, снова исчезает…

Удивительное дело, этот муравей! Муравьи – товарищи коллективные, не слыхал я что-то про муравья – одиночку. А то, что он одиночка и строит себе дом, было совершенно ясно. Видно, что-то пошло у него в жизни не так. Может, отношения с товарищами не сложились. Может, какой проступок сделал. Может, характер у него не сахар, а начальство таких не любит. Вот и ушёл он из муравейника или изгнали его.

Вперился я глазами в то необыкновенное, что происходило передо мной.

Муравей прогрыз туннель и теперь, похоже, делал себе комнату, выгрызал, увеличивая размеры жилплощади. Работал он без перекуров. Солнце давно село, потянуло ночным холодком, а муравей всё работал и работал. Я его невольно зауважал.

Стемнело. Но я ещё долго сидел в темноте. Забыл про муравья. Думал уже о другом.

Жизнь. Вся эта огромная жизнь стоит и держится на одиночках. И нет ничего надёжнее и устойчивее хрупких плеч одиночек. Одиночки творят жизнь. Они её убыстряют и замедляют, уводят в сторону с главного пути, и снова тянут за собой.

Даже Господь, создавая этот мир, был одиночкой.

А девиз «Один в поле не воин» придумало трусливое большинство. И выставило этот лозунг над собой. Чтобы ничего не решать и ни за что не отвечать.

Но жизнь не принадлежит одиночкам.

Она принадлежит тем, над которыми лозунг.

И мудрость эта непостижима.

Отвлечённое

Если сложить все часы, дни, месяцы, прожитые мною у таёжного костра – костра летнего, зимнего, демисезонного, костра экспедиционного, рыбацкого, охотничьего – наберутся годы и годы. За эти годы я научился уважать огонь, как научился уважать всякую осмысленную и одухотворённую материю – воду, дерево, камень, небо. Они не умеют предавать.

А ещё появилось чувство прочности жизни. Потому что брезент над головой или звёздное небо дают бОльшую уверенность, нежели бетонные стены городской квартиры, разные технические современные устройства, разные автомобили и самолёты, которые таят в себе безысходность и обречённость.

А ещё появилось чувство родства с огнём, водой, небом, словно мы состоим из одного материала. Потому что между тобой и небом нет многоэтажных каменных потолков: сразу начинается небо. И ты понимаешь, что будешь всегда.

Вот такие несовременные ощущения.

На котурнах

Вечером возвращался домой, к телецентру. Сел на троллейбус. Троллейбус полупустой. Стою на задней площадке. Рядом приторочен к полу деревянный ящик, уж не знаю, что там водитель держал. Может железо какое, может, что-то для уборки.

Конец рабочего дня. На площади толпа заливает троллейбус, прижимает меня к ящику, и мне, волей-неволей приходится подняться на него.

Происходит чудо! Все люди остаются далеко внизу, самые высокие едва достают мне до груди. Я ловлю на себе оценивающие и восхищённые взгляды женщин, завистливые взгляды мужчин. Здесь надо признать, что рост от природы у меня небольшой продолжительности. Не Шварцнеггер. И лицом не Ален Делон. Три остановки взгляды всех в троллейбусе были обращены ко мне. Это была минута славы! Наступило совсем иное качество жизни. Но уже ближе к Новобульварной нехорошо и тревожно стало подсасывать под ложечкой. Хоть и молод был, но понимал, что всё хорошее когда-то заканчивается.

На остановке «Дом культуры машзавода» толпа как-то очень быстро схлынула. И остался я торчать на этом дурацком ящике. До сих пор не могу спокойно вспоминать, как менялось выражение на лицах. Словно я всех обманул. Обида. Насмешка. Презрение. Целый набор чувств.

Этого урока мне хватило на всю жизнь. Больше на котурны я не поднимался. Хотя знаю много людей, которые на них проводят всю жизнь. И я их не осуждаю. Это нормальное желание человека – выглядеть лучше, умнее, выше, красивее, талантливее, богаче, чем есть на самом деле. Вот только получается не у всех.

У меня не получилось.

Ржавые гвозди и пробки от пивных бутылок

Раньше читинская барахолка была возле Старого кладбища, сразу за игрушечным зданием Кинопроката, на крутом левом берегу Кайдаловки. Приличная территория огорожена высоким неокрашенным забором, дощатые ворота. Кажется, надо было платить за вход символическую сумму, какие-то копейки. Впрочем, могу ошибаться.

Барахолка работала в субботу и воскресенье.

Чем только не торговали на барахолке! На длинных деревянных столах можно было найти вещи разных эпох и стилей. Чугунные дореволюционные утюги прижимали к столам нафталиновые платья с воланами, играли патефоны, тут же продавали и пластинки… Народу всегда было много. Больше ходили, глазели, чем покупали. Об этой барахолке можно было написать целую поэму. Но торговля начиналась, не доходя до барахолки. Самодельные импровизированные лотки встречали людей на подходе к воротам. Товар здесь был поплоше, а публика попроще. Иногда торговали прямо с земли, товар раскладывали на холстине или газете.

Я любил ходить на барахолку. Просто ходил по рядам и смотрел. Вот за этими бедными газетными лотками и увидел однажды небритого мужчину лет пятидесяти. На газете перед ним лежала пригоршня ржавых гнутых гвоздей. Гвозди эти были погнуты таким варварским и беспощадным образом, что выправить их и использовать в хозяйстве было невозможно. Впрочем, к вечеру кто-то всё же купил у него этот страшный товар.

Запомнилась старушка, которая торговала и вовсе уж диковинными вещами. Стояла она всегда рядом с Кинопрокатом, далеко от самой барахолки, как бы понимая, что ей со своим товаром в приличных рядах делать нечего. На газетке аккуратными кучками лежали металлические, ржавые, гнутые-перегнутые пробки от пивных бутылок. За пригоршню просила она пять копеек. До сих пор не могу понять, кому могло понадобиться такое счастье. Но к вечеру старушка благополучно распродавалась, сворачивала газетку и уходила.

Значит, в городе среди трёхсот тысяч читинцев находился один, кому нужны были именно эти ржавые гнутые пробки.

У всех у нас разные интересы, разные пристрастия, свои странности.

Именно этим мы и интересны

Свой почерк

После закрытия барахолки возле Старого кладбища над речкой Кайдаловкой торговцы разной мелочью переместились на рынок. В несколько рядов стояли столы из пятисантиметровых досок – длинные, во всю рыночную площадь. Столы высокие, лавок для сидения не было, продавцы весь день толкались на ногах. Барахолка работала лишь в субботу и воскресенье.

Я любил толкаться в этих рядах. И чего там только не было!

Но после нескольких часов хождения и разглядывания всякой всячины и обязательно подходил к одному цыгану. Свой товар он всегда раскладывал в центре барахолки. Цыган этот был из Кузнечных рядов. И был он кузнец. И торговал своей кузнечной работой.

С детства люблю металл. Но особенное уважение вызывает не штамповка, а металл, который мяли, ковали, гнули, варили, пилили, шлифовали и подарили ему неповторимую форму человеческие руки. Цыган с достоинством поглаживал свою чёрную в серебре бороду и невозмутимо на вопрос, почему так дорого, почему грабли стоят десять рублей, отвечал, мол, сделано руками, штучная работа. И удержаться я не мог. Всегда у него что-нибудь да покупал. То грабли, то лопату, то карабины с вертлюгами, то цепи для сторожевых собак. И во всех его поделках был свой почерк. Сколько передержал я за свою жизнь железа из кузницы, одно время сам стоял у горна и наковальни, но предметы цыгана нельзя было спутать ни с какими другими.

Давно уже нет тех моих собак, одни умерли от старости, другие погибли в тайге на охоте, третьих порвали в драках на собачьих свадьбах, четвёртые попали под колёса машин. Другие собаки сидят на тех цепях, носят те же карабины и вертлюги. Давно пришли в негодность и выброшены штампованные магазинные грабли и лопаты, а железо, кованное тем безымянным цыганом всё работает и работает.

Чем дольше я живу, тем всё больше сомневаюсь, что вернусь в этот мир снова. Значит, не надо из него уходить. Значит, надо в нём остаться тем неповторимым, что есть в тебе. Как остался цыган из Кузнечных рядов своими поковками. Как остались мои родители Александр Васильевич и Любовь Андреевна лепной работой на здании рядом с управлением железной дороги, где магазин «Ткани» – карнизами, фризами, рустами, пилястрами. Как остался своими стихами поэт Михаил Вишняков, стихами, которые не спутать ни с какими другими.

Оставить свой почерк.

Обман

Заехал как-то ко мне в Читу московский поэт Владимир С. Стихов он уже не писал, поскольку занялся коммерцией. Вот по этим своим купеческим делам ездил в Китай. Возвращаясь, вспомнил про меня, нашёл адрес. А знакомы были мы ещё по Литературному институту. Встретились, угостились, как принято. И высказал он мне своё желание – иметь настоящий бурятский халат, национальный костюм. Терлик называется. Только не такой, какие продаются в магазинах – цветные, яркие, современные. А чтоб он был непременно из сундука старинной работы, чтоб на нём была пыль веков, или, на худой конец, моль десятилетий.

Сказано – сделано. Утром мы были уже в пути. Сговорились со знакомым о машине – деньги у Владимира были. Название деревни улетучились из памяти, помню, что было это в Агинском округе. Небольшая толпа у почерневшего от времени бревенчатого амбара советского или досоветского времени. Возбуждённо переговариваются, машут руками, что-то кричат.Тут и русские, и буряты. Разговор идёт на русском языке, изредка проскакивают бурятские слова. Часто повторяются слова «канары» и «ширы». При этом стихнувшее было возбуждение вновь охватывает толпу.

Владимир реагирует на «Канары» правильно. Он говорит мне с удивлённым восхищением:

– Ну, вы тут даёте! Кстати, Канары – понятно, а Ширы – это где?

Чтобы не расхохотаться, отворачиваюсь и откашливаюсь.

– Это курорт на Китайском море, у нас многие туда мотаются.

Через какое-то время на нас обращают внимание и показывают дорогу до хозяйки халата.

Домой Владимир уехал довольный поездкой. Сделал свои купеческие дела, приобрёл экзотическую вещь – настоящий бурятский халат, терлик. Увёз рассказ о забайкальцах из забытой Богом дыры, для которых смотаться на Канары или Ширы – обычное дело.

Я позволил ему обмануться. Не стал говорить, что «канары» – огромные мешки для хранения и перевозки овечьей шерсти. Ночью местные алкаши забрались в амбар и утащили единственное ценное, что там было – канары. Они же ширы.

Свет белый

1980 год. Москва. Отправили с земляком Сашей Шипициным (сейчас он детский поэт в Находке) свои стихи на творческий конкур в литературный институт. Самонадеянно нестали ждать вызова, сразу и приехали. По рекомендации поэта Елены Стефанович приютились у землячки Людмилы Ярославцевой на Корнейчука-56. Людмила училась в литинституте на заочном, работала санитаркой в Бабушкинской больнице.

Двадцать первого июня поехали мы на Путяевский пруд. Позагорать. Искупаться. Жаркий день. Тихо. Пруд небольшой, круглый. Пляж жёлтый, мелко-песчаный. Народу – как песка. Плавать я не умею, однако местные заверили, что здесь всюду по шею. Решили с Саней Шипицыном переплыть пруд. Саша поплыл, а я за ним пошёл. Шёл-шёл и на середине пруда угодил в ямку. И ушёл под воду. Как «Титаник». Как крейсер «Варяг» с открытыми кингстонами. Сразу и конкретно. Без вариантов. Последнеее, что помню – запретил себе дышать, чтобы вода не попала в лёгкие. Потерял сознание.

Пока Саша нашёл меня в мутной воде, доволок до берега, прошло какое-то время. К счастью, там дежурила «Скорая». К несчастью, её врачи оказались бессильны. К счастью, Люда Ярославцева работала в Бабушкинской больнице, которая была через дорогу. Вот там-то и оживили дурака. Дефибриллятором. Разрядами тока. Как лягушку какую.

До сего дня храню справку о клинической смерти. В графе «Причина смерти» на-писано «Утопление на Путяевском пруду. 21 июня в 13 часов 30 минут. 1980 год.» Это недалеко от Лосиноостровской.

Иногда меня спрашивают, видел ли я в последний миг тоннель. Или, может, летел по тоннелю. Нет, не видел. И не летел. Страха и паники не было. Сначала и страх был, и паника была. А потом, когда из ниоткуда возник ровный сильный и тугой свет, страх прошёл. Было спокойное удивление.

Мощный равномерный свет. Почти материальный большой напор. После этого я живу уже много лет. Сравнить не с чем.

Белый свет.

Дорога в никуда

Иркутская область. Исправительная колония. Начало девяностых. В стране объявили свободу. Ельцин всем предлагает – берите, сколько унесёте. Все берут, но никто не знает, что с ней делать. Обитателям колонии свободу никто не предлагает. Обидно. Пятеро заключённых решают свободу взять сами. Соблюдая конспирацию, из барака начинают рыть подкоп на волю. Проход узкий, как червячный ход. Землю в карманах выносят на чердак. Тайная работа начинается после оттайки земли и продолжается несколько месяцев.

Колония, в народе называемая «зоной», – это территория метров триста на триста.Огорожена колония таким способом. Сначала столбы с колючей проволокой, приближаться нельзя, за этим следят охранники на угловых вышках. В нескольких шагах сплошной пятиметровый забор по периметру зоны. По верху забора проволока под напряжением. В четырёх метрах от первого проходит точно такой же второй забор. Между ними тропинка, по которой с собаками на поводке проходит охрана. Опять столбы с колючей проволокой. Потом следующий ряд столбов с колючкой, за которой – воля!

Трудно даже представить, сколько труда, терпения, надежд было вложено в этот сорокаметровый подкоп! Но среди пятерых не нашлось маркшейдера. Некому было правильно исчислить направление и расстояние хода. Решив, что над ними воля, они стали рыть вертикальный лаз, который вывел их прямёхонько между пятиметровыми заборами. Голова с песком на ушах появилась из тропинки. Безмерное удивление наступило с двух сторон – со стороны бритой головы и со стороны немецкой овчарки на поводке…

Беда, когда слепые ведут слепых. В истории есть примеры, когда такое случалось с целыми народами…

Таймень

Один читинский поэт, а затем и прозаик, с женой поехали отдохнуть на берег реки. Он захватил спиннинг с набором блесен, она раскладное алюминиевое кресло. Июль. Жаркий день. Он безуспешно кидает блесну. Она в купальнике загорает в кресле. Вдруг – рывок! Подсечка. Через несколько минут азартной борьбы он выволакивает на галечный берег большого тайменя. Оттаскивает его подальше от воды и

отходит в сторону. Любуется редким красавцем. Сильная и красивая рыбина выгибается и мокрит гальку.

Вдруг жена, его милая жена, его хрупкая красавица вскакивает с кресла, поднимает большой каменный окатыш, бросается к рыбине, садится на неё верхом и начинает этим камнем бить по голове рыбине. Бьёт азартно, некрасиво, неумело, бьёт до тех пор, пока рыба с размозжённой головой не затихает.

Вскоре он развёлся с женой. Не мог к ней прикоснуться. Сразу перед глазами вставала картина на берег.

Убивать обязан мужчина. Это его работа.

У женщины другое предназначение.

Замена

Несколько лет назад в деревне пробурили скважину и поставили над ней водокачку. В этой водокачке проработал я два года на должности, которая аки гидра была о многих головах и вмещала в себя обязанности сторожа, слесаря, кочегара, электрика и пр. Спать приходилось урывками. Через два года стало ясно, что от чего – то надо избавляться. Собственное хозяйство – скот и лошади, писательство и водокачка – вытянуть три дела мне было не под силу. Выбор без особого сожаления пал на водокачку.

С месяц подбирали мне замену. Дело оказалось сложным. Найти сегодня в деревне непьющего мужика почти нереально. Свой выбор администрация остановила на Сергее. Сергею немного за тридцать. Грамоты он почти не знает, с горем пополам закончил четыре класса. По причине неграмотности в Армии не служил. Не знает таблицу умножения. Читает по слогам, пишет печатными буквами. Он ничем не интересуется. Курит сигареты «Прима», но спиртного не употребляет. Сергей знает, что была война, в которой русские воевали с немцами и американцами. Кто-то победил, но кто – не знает.

Природа очень постаралась и сделала из него то лучшее, что возможно сделать без вмешательства учителей, умных книг, хороших фильмов, нормального человеческого общения. Человек он неплохой, помогает, когда его попросят.

Сергей заменил меня не только на водокачке. Он заменил меня в жизни. Но если вы думаете, что Сергей заменил только меня, вы ошибаетесь. Он заменил всех нас. Всё наше поколение.

Целиком.

И в этом горькая и необратимая правда сегодняшнего дня.

Эхолот

Рыбачили мы как-то с поэтом Борисом Макаровым на протоке Онона, которых в окрестностях Акши великое множество. С вечера насторожили самоловы на налима, натаскали плавника, костёр развели. Всю ночь разговаривали, читали стихи, потихоньку потягивали водочку, проверяли самоловы. В темноте плескалась рыба. И рассказал мне Борис Константинович один случай из своей флотской службы.

Матрос на эхолоте предложил Борису надеть наушники и послушать море. В наушниках стоял равномерный сильный шум, напоминающий чавканье. И действительно, эхолот улавливал, усиливал и доносил до человеческого уха звук разрываемой и поедаемой плоти – рыбы ели друг друга. Этот звуковой фон стоял днём и ночью.

Жизнь моря была выражена в этом чавканье: слабый идёт на корм сильному…

Рассказ этот меня тогда сильно поразил. И потом я нет-нет да и вспоминал его.

…За свою тысячелетнюю историю Россия сменила разные формации. Учёные утверждают, что всякий общественный строй заменяется более передовым. Такова диалектика. К двадцать первому веку Россия, согласно диалектике, достигла пика своего развития – она стала свободной рыночной страной. Страной, где выживает сильный. Где сильный всегда прав. Где слабый идёт на корм сильному.

По закону диалектики. Мне не нравится ни эта диалектика. Ни этот закон.

Зов крови

После войны осела на берегу озера Арахлей цыганская семья Роминых. То ли отбились от табора, то ли табор изгнал их – не знаю. Начали они новую жизнь. Осёдлую. Нарыли на берегу землянок. Промышляли рыбалкой да охотой. Само собой, держали лошадей. Детишек у цыган много, скоро на берегу зацвёл новый табор.

В стране налаживалась мирная жизнь. Стали вокруг озера строить базы отдыха.  Всякое мало-мальское предприятие норовило поставить дом или два для отдыха своих трудящихся. На эти базы требовались сторожа. А тут рядом цыганский табор. Выправили им паспорта, выписали трудовые книжки, и стали цыгане настоящим рабочим классом.

И вот тут сказалась цыганская кровь. Зов её требовал кочевать, сниматься с насиженного места, куда-то ехать. А, надо сказать, работники они хорошие, добросо-вестные, водку запоем не пили, хотя погулять любили и умели. Начальство такими кадрами дорожило. Но зов крови – кто же против этого устоит? Положение создалось критическое: отпустить их нельзя – где потом таких работников найти? А не отпустить – сами уйдут. И вот тут кому-то пришла гениальная мысль – работодатели начали меняться сторожами. Меняются, например, два брата – Иван и Роман – базами отдыха. А базы отдыха стоят, разделённые одним забором, и братья видятся по двадцать раз на дню.  Начинаются сборы. Вяжут узлы. Пакуют коробки. Укладывают на телеги свои пожитки.  Сборы. Шум. Крик. Смех. Кочуют. Меняются домами. Гулянье. Песни. Пляски. Назавтра Роман просыпается в доме Ивана, а Иван – в доме Романа. И всё идёт по-прежнему. Но – кочевье состоялось. Пусть и игрушечное, театральное. Но оно было. Ещё на год удалось обмануть голос крови.

Я часто вижу эти перекочёвки. Но думаю уже не о них. Мы живём во время всевозможных заменителей.

Кожзаменителей. Заменителей продуктов. Заменителей культуры. Заменителей морали.  Заменителей отношений. Есть интимные заменители.

Даже воздух заменили – он стал другой на вкус и на ощупь. Удалось обмануть голос крови.

Человек ко всему привыкает.  А дети наши счастливы. Они не догадываются, что живут в заменённом мире.

Им не с чем сравнивать.

О  пользе  уменьшительных  суффиксов

Эта история произошла в начале восьмидесятых, в бытность литературного объединения «Надежда», руководимого Василием Григорьевичем Никоновым. Мы были молоды, азартны до жизни, свято верили в свою литературную звезду, которой, как со временем оказалось, у многих и не оказалось.

Среди прочих был и А.Т., помешанный на декабристах в Забайкалье. Вся остальная жизнь, если она хотя бы самым дальним боком не соприкасалась с декабристами, его не интересовала. О них он думал, говорил, писал, собирал литературу, газетные вырезки, и однажды так глубоко вошёл в тему, что выбраться самостоятельно уже не представлялось возможным. Для этих случаев и существуют специальные люди из ПНД (психоневрологического диспансера), что в Чите по улице Амурской.

Стоял май. Полнолуние. Время любовного обострения, обострения творческого, обострения душевных болезней. На правах приятеля и однокурсника по Иркутскому университету я посещал А.Т. в доме скорби, приносил какие-то скудные передачи и вести с «воли». Запомнился такой случай.

Мы стоим в длинном коридоре, разговариваем. Дверь в палату напротив приоткрыта, туда только что доставили пациента. Белая горячка. Чабан. С дальней стоянки то ли Нижнего, то ли Верхнего (не помню) Дурулгуя. Поставил за печкой бочонок браги. Выпил один за неделю. Внушил себе, что он Иван Иваныч, заведующий отделением совхоза. За всю свою жизнь чабан дальше родного села не выезжал. Из начальства знал лишь этого самого Ивана Иваныча и директора совхоза, которого видел дважды на собраниях. Дальше по иерархической лестнице шёл Генеральный Секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев и сразу за ним Бог.

Чабан недоволен пренебрежительным отношением к себе. Требует уважения, которого ему так не хватало всю жизнь. Три санитарки, опытные женщины, повидавшие в этих коридорах Наполеонов и Лениных, понимающе переглядываются и начинают подыгрывать.

– А кто это к нам приехал!? – сладким голосом начинает петь одна.

– А это к нам Иван Иваныч приехал! – фальшиво подхватывает вторая.

– Сейчас Иван Иваныч в кроватку , – медово выводит третья и с ненавистью косится на дверь: где же санитары? Но санитары нарасхват – наплыв пациентов. Санитарки начинают тянуть время.

– Не хочу в кроватку! – уросит Иван Иваныч, – выпить хочу!

– А что будет пить Иван Иваныч? Водочку? Или винцо?

С минуту тишина. Думает. Морщит лоб.

– Спирт буду!

– Спиртик будет Иван Иваныч! А чем закусывать – грибочки или помидорчики?

Опять тишина.

– Огурец!

– Мы с Ивана Иваныча снимем сапожки, снимем портяночки… – начинает первая и осекается, видя, с каким страхом её подруги смотрят на грязные сапоги, в которых чабана и взяли прямо со стоянки. Сапоги эти такого огромного размера, что дальше начинаются чемоданы. Тут по коридору раздаются шаги и в палату быстро заходят санитары. Обувной размер у них не меньше чабанского. Как-то очень скоро находится спиртик, водочка

и винцо. И закусочка есть – помидорчики, грибочки и огурчики. Разувается чабан уже в воздухе…

Никакой поучительности в этой истории нет. Однако с тех пор, когда в обращении ко мне начинают появляться уменьшительные суффиксы и число их зашкаливает разумные пределы, я внимательно оглядываюсь по сторонам: вот-вот должны появиться санитары.

Из Гоголя

Восемьдесят какой-то год. Страна трещит по швам. Цензуру никто не отменял, но к ней приспособились. Эзопов язык понятен всем. Работаю литературным консультантом при газете «Комсомолец Забайкалья». Пользуясь служебным положением, завожу на литературной странице «Гуран» рубрику «Из записных книжек», в которой публикую разные крамольные мысли.

После очередной вольности редактору газеты В.К. лепят выговор. Меня вызывают в обком КПСС. Происходит разговор.

– О чём Вы думали, когда писали о кубике Рубика?

Читаю собственные строчки: «Зимним вечером своими светящимися окнами большое серое здание на главной площади Читы похоже на кубик Рубика».

– О кубике Рубика.

Разговор глухого с немым.

– А что Вы имели в виду, когда писали вот это?

Читаю: «Кот Матафон до того обленился, что его побила моль».

Надо сказать, перед этим первого секретаря обкома КПСС Матафонова сняли с должности и на его место из Магадана прислали Малькова.

Вопрос повторяется:

– О ком Вы думали, когда писали про кота Матафона?

– А Вы?

Немая сцена из «Ревизора».

Секретная операция

Восьмидесятые годы. Очередное собрание областной писательской организации. Дверь в кабинет приоткрыта. Всё вижу и слышу. Формальность соблюдена. Я пока не являюсь членом Союза Писателей СССР, поэтому сижу в приёмной, разговариваю с Наташей. После Людмилы Семёновой она бессменный секретарь и бухгалтер нашей организации. Жду Бориса Макарова, чтобы на моём «жигулёнке» ехать к нему в Акшу.

По дороге решили провернуть одну секретную операцию.

У меня кооператив по заготовке лекарственных трав. Появились первые свободные деньги. Но ещё нет опыта, нет культуры обращения с пачками денежных знаков. Да и откуда взяться этой культуре при зарплате корреспондента в девяносто шесть рублей? Ведь всю жизнь жил от получки до аванса, в промежутках перехватывая по соседям.

Бориса Константиновича большие деньги смущают. Он долго кряхтит, мнётся, потом предлагает:

– Всё равно ты эти деньги спустишь, давай хоть одно доброе дело сделаем.

В приёмной запасаюсь гербовым бланком Союза Писателей СССР. Дома на машинке печатаю самодельный текст, суть которого сводится к тому, что такие-то и такие-то, то есть, мы с Макаровым, уполномочены Читинской писательской организацией вручить деньги в сумме по пятьсот рублей начинающим талантливым литераторам, попавшим в трудное материальное положение (а литераторы, особенно начинающие, в России всегда находятся в трудном материальном положении). Фамилии. Адреса. Вместо нужной печати – где её взять? – дышу на свою и оттискиваю «кооператив:

«МЕДУНЕЦ». Всё равно никто читать не станет. Главное – гербовый бланк и печать на виду. Словом, сплошной подлог.

По дороге в Акшу уходим с трассы. Находим нужные адреса. На лицах недоумение. Потом – радость. Зарплата за полгода – это не шутка! Стараемся держаться серьёзно. Требую для отчетности расписки, а для пущего веса выписываю расходные кассовые ордера. Секретная операция закончена. Расписки и ордера рву в мелкие клочки. Борис доволен. Он улыбается. Мы заговорщецки перемигиваемся.

Включаю последнюю скорость. Машина летит. Колёса, кажется, не касаются асфальта.

Спасибо за урок, Борис Константинович!

Всему есть пара

Редакция газеты «Забайкальский Рабочий» практиковала во время каждой сельскохозяйственной страды выездные бригады в районы области. В бригаду обычно входили два журналиста, фотограф и шофёр на редакционном «уазике». Работали совместно c районщиками. Одна такая бригада во время очередной посевной работала в Акшинском районе. Конечно, журналистов интересовала не только посевная: писали очерки об интересных людях, зарисовки, делали репортажи, давали различные информации. В одну из поездок по селам района фотограф Александр Ульзутуев возле какой-то фермы сфотографировал группу доярок.

Когда вечером в редакции «Сельской нови» он проявил плёнку и напечатал фотографии, как-то сама по себе затеялась игра ( не без возлияния, конечно): каждый должен был выбрать ту женщину, которая ему понравилась, которая, на его взгляд, была самая-самая… ( не будем давать оценку этической стороне ситуации). Женщин на фото оказалось больше мужчин. Позвали из типографии наборщика, печатника, ещё кого-то.

В результате всяк выбрал по своему представлению о красоте, по своему вкусу, пары составились, не случилось наложений и повторений. Без пары никто не остался…

Всякому живому существу под солнцем есть пара. Будь то человек, мотылёк или ласточка. Потому что без пары нет смысла приходить в этот мир. И если ты по своей лени, по своему нелюбопытству не нашёл себе пару, виноват только ты.

Пара есть обязательно.

Ты плохо искал.

Время

Москва. 1980 год. 6 июня. День Поэзии. Вечером втроём – Людмила Ярославцева, Александр Шипицын и я – идём к памятнику Пушкину. Народу прилично. Люди по очереди поднимаются к подножию и читают стихи. Не больше двух стихотворений. Читают Пушкина или свои собственные. Некоторым не разрешают читать второе: свистом и гулом просят освободить место товарищу, который тоже интересуется.

Доходит очередь до меня. Сильно волнуюсь. Читаю недавно написанное. Голос срывается:

Так будьте же счастливы, звери, и птицы, и люди,

Стрекозы в траве, золотые в прудах караси!

Но полного счастья, но полного счастья не будет

Ни завтра, ни после не будет его на Руси.

Как пусто теперь, как тревожно и зябко, и сиро

Отлитым в металл отшумевшим вождям.

Недобрые люди, неясные люди, Россия,

Проходят сегодня по Красным твоим площадям…

Дочитываю ещё две строфы. До реакции понимаю, что дано добро ещё на одно. А надо помнить, что в те годы вся Россия и ездила за продуктами в столицу. Начинаю читать своё последнее, написанное днями:

Вертит головой на станции мужик босой:

Ах, как пахнут поезда из Москвы колбасой…

Замечаю в толпе движение. Несколько человек в неприметных костюмах из разных мест начинают протискиваться к памятнику. Но те, кто стоит рядом всё понимают. Дочитать мне не дают – силой сдёргивают вниз, уводят куда-то в сквер. Увлекают за собой бегом. Перескакиваем чугунную ограду, лавируем между машинами. Оказываемся под сборными лесами, в которых стоит здание редакции газеты «Известия» – идёт ремонт. Два молодых человека. По виду – моих лет. Говорят, чтобы на метро доехал до Новослободской. Там пересел на автобус (забыл номер), ехал до Добролюбова 18. Это общежитие литинститута. Они скоро будут. Сами возвращаются к памятнику.

Их я не дождался. Но потом в институте видел, они учились на старших курсах. Мне даже называли их фамилии, только память не сохранила. А сам подойти к ним я постеснялся.

Говорят, было застойное время. Действительно, время было застойное.

А ещё оно было интересное и весёлое. Доброе и неравнодушное. Было умное и любознательное. Время было серьёзное и работящее. Творческое и открытое. И для риска и подвигов место было. И цены были другие: честь стоила дороже жизни.

А теперь переведу на современный язык.

Время было брутальное. Время было креативное. И время было адреналиновое. А вот гламурным оно не было.

Вот так!

Грустное

Это стихотворение Владимира Соколова несёт печаль каждым своим словом. Я люблю его, хотя после прочтения весь день ходишь сам не свой.

ХХХ

Пластинка должна быть хрипящей,

Заигранной… должен быть сад,

В акациях так шелестящий,

Как лет восемнадцать назад.

Должны быть большие сирени —

Султаны, туманы, дымки,

Со станции из-за деревьев

Должны раздаваться гудки.

И чья-то настольная книга

Должна трепетать на земле,

Как будто в предчувствии мига,

Что всё это канет во мгле.

Канет… Конечно, канет. Наша планета, словно капсула, окружённая голубой и тонкой, с волосок, атмосферой, с сумасшедшей скоростью несётся в космической бездне. За тонкой обшивкой – вечная тьма и минус двести семьдесят три градуса по Цельсию. В этой капсуле и ты, читатель, и я, и ещё почти семь миллиардов живых душ. И среди них обязательно найдётся безумец, который распахнёт люк или нажмёт на красную кнопку.

«Я, видимо, слишком русский…»

Славянство как Вселенная бытия, быта и творчества поэта Михаила Евсеевича Вишнякова

(отрывок из повести)

Как мы крещение Руси видели

Пять или шесть лет назад поехали мы с Михаилом Евсеевичем Вишняковым, поэтом, прозаиком, критиком, лауреатом литературной премии имени Лермонтова на мои таёжные зимовья. Заседлали лошадей, поехали верхами. На время таёжных походов Михаил всегда брал пожилую кобылу Гнедуху. Полное имя её, под которым она записана в похозяйственной книге – Рогнеда, имя половецкое, как у супруги князя Владимира, крестителя Руси. А Гнедуха – это так, по-нашенски, по-крестьянски. Но Михаил почему-то всегда называл её «Худоба» с ударением на втором слоге. Хотя худой кобыла никогда не была.

У Михаила за спиной дробовик, у меня – пятизарядная «фроловка». Стоял тихий прозрачный конец августа. На еланях – сине-сизые ягодники от спелой голубики, которая осыпается под копыта лошадей. Взлетают выводки рябчиков, провожаем их взглядами. Дважды поднялись молодые тетерева, Михаил пытался скрадывать, но удачи в тот день не было.

Выехали с обеда с расчётом к ночи добраться до первого зимовья. Дорога дальняя, продвигались звериными тропами, где и вовсе без троп по едва заметному конскому следу. Я много рассказывал Михаилу о тех местах, где в силу жизненных обстоятельств вынужден был провести в одиночестве три года. Кормила тайга – охота, гриб, ягода да маленький огород. Места там удивительные: глухие распадки, непролазные уремья,  скалы, россыпи, болота – за три года встретил лишь одного случайно забредшего

охотника… Поэтому сам на солонцах сидел редко, чаще безбоязненно настраивал самострел. Михаилу очень хотелось посмотреть эти места.

До зимовья было ещё далеко, когда небо как-то быстро потемнело, с востока потянулись тучи, подбитые снизу тёмно-фиолетовой ватой. В тайге стало тихо и тревожно, как перед войной.

Километрах в пяти от нашего маршрута находилась старая заброшенная землянка, на которую я набрёл случайно. Жилым не пахло, хотя за печуркой лежали заботливо оставленные дрова. Жива ли она? Ведь прошло несколько лет. Поглядывая на изменяющееся небо, мы посовещались и свернули с козьей тропы. Через полчаса удачно вышли на нужный ключ с осинами в полный обхват, вывершили его правым бортом и оказались на заросшей будыльником площадке перед полуземлянкой-полузимовьём. Начинал накрапывать дождик. Сёдла и перемётные сумы занесли и сложили на нары.

Только затопили печурку, как за дверью ухнуло, звякнули стёкла. Гром ударил ещё несколько раз и стих. Тропический ливень обрушился на тайгу. Дверь сама приоткрылась, и смотреть туда было страшно: длинные жгуты ливня, словно чаща ивняка, шевелились живой стеной, и за ними ничего не было видно.

За порогом клубилась мгла, хотя до вечера ещё далеко. Не было низа, не было верха, не было ясных и понятных форм, словно мир ещё только создавался. И предметы не имели названия, потому что никаких предметов ещё не было. Не было на земле и людей. В приоткрытую дверь старой землянки мы видели то, что не должны были видеть смертные – первый день творенья. Иногда клубы темноты относило в сторону, и из невнятного пространства выступали и угадывались уже готовые формы: деревья, навес, стол… А то в мелькающих разрывах видны были наши лошади. Бедные животные стояли хвостами к ветру, опустив головы. Но тут же лохмотья темноты вплетались друг в друга, и адская круговерть продолжалась.

С полчаса мы с молчаливым восторгом смотрели на осмысленную работу первобытного хаоса. Потом всё стихло, и установился ровный рясный дождь. Ехать дальше сегодня не было смысла, надо было ночевать. Михаил занялся дровами, а я, накинув дождевик, нашёл полянку с сочной травой, чтобы хватило до утра, и привязал лошадей.

Печка разгорелась, зашумел чайник. Переглянулись, и под одобрительный шум дождя достали солдатскую фляжку. И, уже не сговариваясь, как свидетели сотворения мира и как сопричастники этому таинству, стали говорить о времени. Говорили, что хорошо бы хоть на минуту оказаться там – в нашем начале, в самом начале русского летоисчисления и всё это

увидеть своими глазами. Какая погода была в тот день? Холодна ли была вода для крещения? Окунался ли сам Владимир – для примера – в Днепр? А потом подумали и решили, что тысяча лет для истории – сущий пустяк, всего-то сорок поколений, пять из которых мы знаем лично: наши дедушки-бабушки, наши родители, мы сами, наши дети и наши внуки. Вспомнили философа Фёдорова и его учение о моральном долге всех живущих перед всеми умершими, и решили, что это очень правильно – всех воскресить. И Циолковского вспомнили, который был согласен с Фёдоровым не только с моральной, но и с практической стороны: Космос – штуковина большая, заселять его надо, а народу мало, значит, надо воскресить всех умерших. И мы выпили за больших русских людей – Николая Фёдорова и Эдуарда Циолковского. И от этого всеобщего согласия и понимания стало тепло и уютно. И как-то даже места в землянке стало больше: сначала поместились века ближние, потом пошли века средние, а потом и вовсе – тысячелетия… И осталось у меня впечатление, что к ночи в землянке появился некто третий: бородатый мужик с греческим профилем, без возраста, сидел в углу, молчал и курил «Приму», а Михаил из фляжки подливал водку в его мятую алюминиевую кружку. И был этот мужик подозрительно похож на Хроноса.

Дождь шёл до утра.

И побывали мы на Владимирской горке.

И видели крещение Руси.

И Рогнеда щипала траву неподалёку.

 

Вячеслав Вьюнов

фото взято из открытых источников