1

История – альфа бытия, корень всякого времени – чрезвычайно интересовала Давида Самойлова, ощущавшего её живою плазмой, подразумевающей и характерный антураж, и меняющуюся психологию.

Уже ранние «Плотники» свидетельствовали об интересе поэта к истории: взятой скорее в метафизическом аспекте, с исследованием общечеловеческого пространства: причём в сложнейших его разрезах…

Плотники о плаху притупили топоры.
Им не вешать, им не плакать – сколотили наскоро.
Сшибли кружки с горьким пивом горожане, школяры.
Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского».

Краснорожие солдаты обнимались с девками,
Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,
Городские стражи строже потрясали древками,
Чаще чокались, желая мяса и вина.

Средневековый колорит мечен отчаянием, и… лихостью; а живописность подробностей, начиняющих строку, вспыхивает необыкновенной выпуклостью: вы сами, читая, видите проделки этого шута-горбуна.

Метафизические струи вливались в каждое словесно-историческое построение Самойлова: вот стихотворение «Реплика Данте»: оно перекипает суммами отчаяния и видений, словно подводя к выводам, чья мрачность компенсируется великолепной выделкой стиха:

Она меня не любит. Да и я

Люблю, быть может, лишь свое творенье.

Но часть его — она.

Когда душа моя отрешена,

Когда картину ада видит зренье,-

Она со мной и целиком моя.

По улицам в толпе я прохожу ненастен,

Извозчичьих трактиров чуя чад.

На площади ее встречаю.

— Мастер,

Как спали вы?

— Я спал, мадонна, видел Ад.

Разумеется, русская история, пересекающаяся массой точек с искусством, и историей его, вызывали особенно пристрастный интерес поэта:

Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал.

Что-то молча про себя загадывал.

(Все занятье — по его годам!)

По ночам бродил в своей мурмолочке,

Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!

Пусть пылится лучше. Не отдам!»

Был старик Державин льстец и скаред,

И в чинах, но разумом велик.

Знал, что лиры запросто не дарят.

Вот какой Державин был старик!

Точен ли образ классика?

Скорее поэтичен – и это: поэзия вертикали, учитывая и качество каждой строки, и тёплое, любовное отношение к грандиозности былых громад.

О! они по-разному раскрывались в поэзии Самойлова, но всегда было нечто сияющее, исходящее от произведений: и сияние это не меркнет с годами, по-прежнему благородно облучая чуткие души.

2

История, тесно переплетённая с культурой, с историей культуры, даёт такой космос материала, что кажется он бесконечным: выбирая одно, пропустишь другое, а П. Антокольский, казалось, ничего не хотел пропустить:

Когда-то был Париж, мансарда с голубятней.

И каждый новый день был века необъятней,–

Так нам жилось легко.

Я помню влажный рот, раскинутые руки…

О, как я веровал в немыслимость разлуки

С тобой, Манон Леско!

Вечная Манон манила и дразнила, диктуя продолжение собственного романа (своеобразно увидел его и Я. Смеляков, осовременивая великолепный образ)…

Мастерство детали отличало поэзию Антокольского: детали, всегда колоритной и столь точно вписанной в недра строки, что зажигалась она, играя огнями пёстрыми, яркими…

Необыкновенная густота словесной плазмы организовывала поэтическое пространство Д. Самойлова, и образ Ньютона, возникающий прозаизировано, становился близок читающему: словно дело происходит вот сейчас:

Гроза прошла. Пылали георгины

Под семицветной радужной дугой.

Он вышел в сад и в мокрых комьях глины

То яблоко пошевелил ногой.

В его глазах, как некое виденье,

Не падал, но пылал и плыл ранет,

И только траектория паденья

Вычерчивалась ярче всех планет.

…словно и в пламенеющих этих георгинах заложена уже тайна космического масштаба – в которой мелькает прямизна траектории паденья, превосходящая яркостью планеты.

Словарь избыточен: он закипает своеобразным алхимическим экспериментом, исследуя, например, образ Павла I:

Величанный в литургиях голосистыми попами,

С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург,

По мостам, столетьям, верстам мчится в прошлое, как в память,

И хмельной фельдъегерь трубит в крутень пустозвонных пург.

Самодержец Всероссийский… Что в нем жгло? Какой державе

Сей привиделся курносый и картавый самодур?

Или скифские метели, как им приказал Державин,

Шли почетным караулом вкруг богоподобных дур?

О, словно фильм, снятый словесными средствами, развернётся мощно, страшно, но и празднично: сколько цвета!

Как мощно лепится действие!

А вот грандиозная фигура Петра: увиденного мистически, словно в душу его заглядывал поэт:

В безжалостной жадности к существованью,

За каждым ничтожеством, каждою рванью

Летит его тень по ночным городам.

И каждый гудит металлический мускул

Как колокол. И, зеленеющий тускло,

Влачится классический плащ по следам.

Слова Антокольского обладают особой мускульной силой, будто сочетая правду и жёсткость; и праздник поэзии, устраиваемый поэтом в недрах каждого стихотворения, в той мере, которая относится к историческим повествованиям в рифму, полыхает интеллектуальной яркостью, позволяющей рассмотреть многое из истории под новым углом.

             Александр Балтин

фото взято из открытых источников