Жизнь – это река, впадающая в вечность безбрежного моря.

Чем ближе к дельте  впадения в вечность  твоя река, тем сильнее тяга  поделиться своими  градостями (гадостями и радостями), которые били в тебя из   пространства.

А все  вместе это  фрески, из коих  лепится  панно  его нещадного Высочества – пост реформенного бытия.  Почему же «малые» градости? Они бесконечно малы в сравнении с той вечностью, что приближается  и  ждет тебя за чертой.

У каждой эпохи свой  эпиграф.  У  разлома  ХХ-ХХI века,  у 90-х, состряпанных в России Горбельциноидами, отравленных потребительством, чиновным иудством, олигархическим чужебесием , он , похоже,  таков: «Да, были хуже времена, но не было подлей». Где есть и гадости, и радости. И  закономерна неодолимая потребность  вспомнить и  высветить  их – чтобы не повторялись гадости, но  множились радости.

Куда тебя несет, тройка?

(Псари и  цари)

В  русской  «тройке» ХХI века, безумно прущей по  социально-временным ухабам, когда-то народилась народная мудрость:  «Не бойся  царя, бойся псаря».             

Психотипы Руси складывались и мутировали  в ведической, арийской эпохе, потом  под Романовыми и  под Столыпиным. Затем при Сталине. Пассионариев истребляли войны, революции, расказачивание и раскулачивание.

Остальные , выжившие –продолжают выживать.

Недавно встретил  близ своей усадьбы долго не  появлявшуюся в поле зрения землячку Елену: божий одуванчик в юбке, разменявшую седьмой десяток, промышлявшую собранием трав. За плечами библиотечный техникум и взрослая дочь с малышом. Отца и мужа обе уже почти и не помнят. Были  когда – то семья, размеренная работа в  дирекции совхоза (теперь раздолбан «реформами»), уютное  малое подворье с птичьим хозяйством и верным   сторожем подворья Кабыздохом.

Ныне – черная дыра быта,  из коей чадит  нищета. Дочь- медсестра с малышом, маются на съемной квартире в городе, едва сводя концы с концами, её бывший муж резво удрал и ныне бегает от алиментов по неизвестным городам. Кабыздох уже не гавкает, следуя заложенному в его имя пожеланию —  околел в  старческой  неприютности и голодухе.

В глазах Елены не просыхающий, тоскливый ужас, которому никогда  уже не разгореться  защитным, действенным  протестом:

— Васи-и-илич, чё ж это они делаю-у-у-ут?! Чё делают то-о-о?!

«Они», насколько выясняется — это «псари» нынешнего хаоса в  деревенском социуме, которых следует бояться больше, чем «царей».  У «царей»  иные масштабы   хапка, сельские Елены и еленообразные для них –муравиное скопище под ногами. . А  «псари» рядом, обступили, сосут  последние соки.  Фармацевтическая мафия  состряпала и сбывает через сельские аптеки инсулин, от которого  брат Елены , диабетик, впал в кому.   И погребен с обязательным  ныне, злато несущим  диагнозом:  «Ковид-19».

— Прививку от Ковида сделали, инсулин вкалывают, а Лёнечке все хуже, потом пена изо рта пошла.  И отмучился. Врач  токо руками развёл: не повезло, грит, левак    в аптеку завезли- отрава фальшивая. Дак прививка иль инсулин? И никого к ответу! Все шито-крыто! Законов на них    нету, а?! А законы  ныне под кем    пекутся ,  грызут-то хуже псов цепных.  В законниках засел там  хто? Хапнул пожирнее, в газетах да телеящике глаза всем помозолил –и  в Думу. А там  в кумпании  его   иль кобылица беговая, иль  эта… фигурявая… то-ись фигуристка, что по Израелям  шляется, а за енто мильёны из казны получает.  .  Законы создають для стадионов, чо ли?

Недавно кум из агрохозяйства  заезжал.  Аж черный весь,  вторые сутки не спит: как жить дальше? Вырастили хорошее зерно. Приехал то ль министр, то ли его холуй,  сатана эту кодлу разберет.  Расплатиться  посулил в договоре под аванс и зерно забрал – несколько КАМАЗов.  Чё ты думаешь? Расплатился,  аж полторы тыщи за тонну отвалил!  Хватит  с вас, грит. А они  больше двух на тонну затратили, чтоб вырастить. Подали в полицию  для уголовного дела, договор с подписями  привезли, а полицаи  на них  волками  оскалились: мы вас щас самих в кутузку за клевету на Пахана  министерского  — и договор энтот порвали!

Чё ж это делаиц-ц-а-а-а?

Дочка с городу звонила… про  театр рассказал… по сотенке собирала, на билеты насобирала, чтоб  внучку Васеньке столичных звёздунов  показать … показала… исплевалась вся, аж трясёт её…  мужики по  сцене  с голым срамом телепаются, бабы сиська напоказ выставляют…да хто ж такое гадство на народ спущает?! Какой паразит им деньги за таку похабель  платит?! Чё делается то ?! Там паразиты,   и здесь не краше.

Цену на воду  вдвое задрали,  хоть отрезай летнюю  водопроводку: огород польешь, чё ли, за таки деньжища? Ни картохи, ни тыкву теперь не вырастить. Пенсия двенадцать  тыщ.  Тарифы  с ценами ровно сбесились, нет им удержу, все  втрое вздорожало… а энти жирняки толстопузые  наверху   про   какие-то четыре  процента    кукарекают, за  придурков нас, чё ли, держат?! За  дом, землю, газ, электричество,  за воду налоги   от себя пять  с кровями   оторвешь – семь   и останутся.  Хошь  живи, хошь издыхай на них. Теперь токмо домовину готовить…  Не-е.  В лесу, в овраге местечко подале сыскать,  таблеток горсть сглотнуть, да Богу душу втихомолку отдать, чтоб дочку  похоронами не ободрали.

Ныне Елены и иже с ней —  это  «совки»,  «лузеры», «лохи», «ватники»  и вообще красно-коричневые, потом и кровью которых порождено и выстроено  Государство Российское.  Не получилось у них  вписаться  в  хапковый вираж реформенной растащиловки.

На  таких ныне —  выживающих,  проливающих кровь на  Украине, и  стоит Россия, все нещаднее вдавливая их  в землю свинцово-олигархической тяжестью. Долго ли выстоит без  тотальной  чистки верховой прослойки, заражённой иудо-западным бесстыжим триппером?  И созреет ли политическая воля провести эту чистку сверху? Не дожидаясь, когда вернутся с полей сражений воины, и увидев  всё тот же хапужный бардак, их муками и кровью политый, начнут  эту чистку   сами, снизу.

Своя, вековечная  суть

Конец ХХ века. Концерт хора Турецкого в концертном зале, транслируемый  одним из каналов TV.

В зале  знакомая,  тусовочная колода    лиц, коим оказались по карману бешеные цены на билеты.   Камера, направленная на кого-либо,    возбуждает    хлопотливый восторг на  фейсах  примадонны и очередного осеменителя при ней : то ли будущего  павлинообразного «короля», то ли  «императора» эстрады. Рядом   склизкая  шушера из «Дома-2»: они, проплатившие операторам  TV за  собственную непотопляемость в шоу-эстрадном унитазе,   показательно  сопереживают.

Хористы  статны, слажены,  катарсисно неистовы. У каждого   виртуозно продуманная   притягательность: волосатые груди в разлёте белокипенных рубах, соболиные  бровки,  ажурные усики с бакенбардиками, небрежная кудреватость « а ля Д-Артаньян».

Чужие крови за века   миграций  дали им  статность,  и даже породистость,  позволили  заимствовать из  чужих суперэтносов гармонию и строить  на ней  классическую полифонию вокальных аккордов.  Их вокал давно вырвался из местечковых клеток, позволяет себе  даже  « Во поле берёза стояла…» и «Аве Марию.  Он восхитителен,  и   тусовочная  среда обитания, которая клубится в зале, реагирует на это  снисходительно и вальяжно – ладно потерпим.

Хористы, страстно   расплескивая  Моцартовскую, Баховскую гармонию, наконец, добираются до главного и выдают свой  нутряной, вековечный   хит:

«Купите бу-у-ублики! Платите ру-у-ублики! Платите ру-у-ублики… да поскоре-е-е-й!!!

По окончании – рёв,  овации, круто замешанные на ностальгии, из которой пышет жар синайской пустыни. Если внимательней присмотреться  к позолоченой роскоши стен концертного зала  — из них  высунувшись на пол тулова, беснуются в синхронном восторге  зелёненькие нетопыри, упыри, чертята и вурдалачки.

Колония чернопёрых

Речь пойдёт о колонии грачей, свившей гнезда в соснах, окружающих  огород деревенской усадьбы. Эта чернопёрая банда, вместо того, чтобы, вылетая в поля, трудами добывать себе пропитание (кузнечиков, стрекоз, жуков, семена трав), предпочла просто пикировать на огород под собой. Спикировав, этот коллективный сосново-местечковый халявщик азартно и безнаказанно вонзал свой горбатый шнобель в  спелую клубнику, обдирал малину и виноград, как отбойным молотком долбил дыры в самых спелых арбузах и дынях и хамски забавлялся среди  огуречных малолеток: выдёргивал ростки из земли и укладывал их рядом. Эта банда выжила из кустов бузины за забором синиц и соловья, и летние ночи осиротели без их щебета и трелей, заменённых хриплым граем. Сотни хлопотливых пчёл, утолявших жажду из полной, поливной  бочки, были, в конце концов, разогнаны этой горластой шайкой, превратившей бочку в свой бассейн.

Водружённое в огороде чучело-манекен, обряженное в истрёпанный халат, отпугивало их пару дней. После чего, раскусив фейковую суть «сторожа», они лениво бухались на его пластмассовую лысину и сладострастно гадили на неё.

Высокий шест среди грядок, с телепавшимися на нем лентами туалетной бумаги пугал этих паскудников дня три. Затем бумажные ленты были ободраны и деловито впихнуты в дыры их плетёных «пентхаузов» на соснах. Приделанные к стволам колотушки были с бечёвками. Дергая за бечёвки из окна можно было бухать по стволам. Первые дни после каждого удара стая срывалась с ветвей с ошарашенным возмущённым ором. Но спустя некоторое время это смышленое хамьё уже плевать хотело на колотушкин стук: оставаясь на местах, лишь ухмылисто косилось вниз горбоносой башкой.

Знакомый с другой улицы, наблюдая это интеллектуёво-толерантное, либерального замеса, сражение, наконец, сжалился. Он пришел со своей пневмо-мелкашкой. Сел у окна, просунул ствол в форточку и сказал: учись как надо. Он пшикнул выстрелами: пять-шесть раз. И стая, пировавшая в халявной вакханалии на огороде, оставила на земле два чернопёрых  трупа и одного, дико оравшего, подранка, скачками улепётывающего в кусты бузины за забором.  Остальные взмыли к вершинам сосен в  предсмертной панике.

Два  грача с распластанными крыльями сосед подвесил за лапы на двух палках. Черная пернатая туча на вершинах сосен взирала на это в мертвом, пропитанном ужасом молчании.

Утром вершины сосен были девственно чисты и одарили долгожданной тишиной. Колония покинула свою бандитскую хазу за ночь и перебазировалась в ближайшие сосновые пенаты за полями. На которых никто не препятствовал кормиться своими трудами, не пожирая чужие.

Может быть, это и есть истинный ответ на вопрос, заданный не раз и не два президенту в «Прямой линии» – почему не вводят в УК смертную казнь? Повторимся: на эту, уже давно протухшую, утопленную в либеральном болоте проблему, деловито и давно отреагировали в Китае, Сингапуре, Корее, Сербии и прочих прагматичных государствах. Ибо бандитско-хапужные  рефлексы в колонии двуногих «чернопёрых» пресекаются лишь пресечением  их жизни.

Крепчает ветер непечатный…

Строительный забор отчекрыжил от улицы половину проезжей части. Вплотную к этому забору  ощерилась  клыкастым щебнем рытвина, оставив  для проезда меж собою и бордюром  метра три. Машины втискивались в  эту узость поочередно и односторонне. Перед рытвиной копилась по утрам рычащая моторами гурьба машин: никто не хотел соваться в ощерено-каменную угрозу дорожной западни. Так продолжалось несколько недель, дорожники   не  мычали, не телились. Над рытвиной сгущалась  ненормативная лексика.

Но однажды  ранним утром,  первые водилы, добравшись до оскоплённого  проезда рядом с провалом, остолбенели: проезжие три метра меж рытвиной и высоким бордюром нахраписто, по хамски занял джип — с тремя  номерными семерками. Подъехавшие (многие с детьми) торопились: в детсад и в школу, на работу. Скопились очереди с двух сторон. Ревели, верещали клаксоны, глаза обшаривали окна пятиэтажки, стоящей  близ проезда.  Но тупорылая   зверюга  брезгливо и надменно  отблескивала черным лаком. Никто не появлялся рядом с ней, чтобы убрать.

ВАЗовская коробченка с ребенком за стеклом, застопорившая у рытвины первой, наконец,  решилась. Крадучись, почти ползком  подобралась к провалу и… ухнула колесами на камни. Синхронно  грохнуло под её днищем:   край асфальта шарахнул снизу, скорей всего  по картеру.  За лобовым стеклом   мучительно скривилось лицо  хозяина, пославшего  безвинную  «Ладу» на жуткое увечье.  Машина  двинулась вперед: скребло, визжало  железо  по наждаку асфальта.

Страдалица  выбралась  из ямы при гробовом молчании  столпившихся собратьев по баранке: визг из-под днища  полосовал каждого как серпом по… сколько недельсь более неделийо ямой —  дул несколько недель в его сторону, пока не закупорил глоткубравшегося в князи из Владелец  покалеченной  «Лады»  вылез. Захлопнул дверцу.  Присел и заглянул под днище.  Встал с меловым лицом.  И  посмотрел на окна дома. За стеклами жилья  на третьем этаже маячила  и исчезала смутная мордаха. Но её джип по-прежнему торчал в проезде, перегораживая его, непоколебимо   и ублюдочно.

Водитель сделал три шага к     сверкавшей чернотой   коробке. Полез в карман, достал   складной нож, раскрыл его. И деловито, смаху воткнул лезвие в баллон. Шип хлестнул по слуху. Джип оседал. Из  наблюдателей плеснул наружу  слитный, облегченный стон: мужик осуществил  набрякшее   вожделенье каждого.

На третьем этаже   с треском   хрястнуло окно,  взревел  по — бычьи голос:

— Ты,  с-с-сука что творишь?! Да я тебя, сопля поганая, с   г.. смешаю!

Навстречу   раздолбаю, перекрывшему проезд, взмыл слитный, разномастный  рев из мужиков, вылезавших из машин:

—  Спуска-а-айся!

—  Э-э, хрен собачий,  вали сюда!

—  Дебил, иди, поговорим!

Каленый вал из ярого возмездия взмыл  вверх, плеснул в квадратность ресхлебяченного окна, ожег  хама. Тот отшатнулся и исчез.

Энергия, прорвавшись, воплотилась в дело, которое  в силу русского раздолбайства,  не делалось до этого случая, пока не клюнул жареный петух. Нашлась саперная лопатка и ведро.  Из кучи у строй-забора споро нагребли  песок с щебенкой. Швыряя  с хохмами камнями в джип,  засыпали края обрыва – под асфальт.   Зловещая аварийность провала сменилась безопасностью пологого спуска. Её  теперь одолевали без труда. Поток машин  рассасывался. Последний из очередников, скользя мимо обгаженного, со сколами от камней, осевшего «Ленд-Ровера», просунул  НАД ПРИСПУЩЕННЫМ  СТЕКЛОМ в окно руку с отверткой. И вел ее  с хрустящим скрежетом через две двери до конца крыла. Он перечеркнул белесым шрамом  символ Хама, пробравшегося  из  грязи в «князи»: они уже давно достали всех!

Хам был личинкой в  ельциноидном  болоте   социального  беспредела. Став куколкой в джиповой упаковке,  скорее всего   рвался в «бабочки» – чтобы взлететь на крыльях бабла  в мэрию, иль в Думу. И напоролся на солидарность тех, кого так презирал.

Все  это было:  и Троекуровых, и Сквозник-Дмухановских от Гоголя ,  и Салтычих  клевал в зад огненный петух от Пугачева с Разиным.

АЛЬТЕРНАТИВА прямой КИШКЕ

Городок Кодигоры в  Италии.  Прорезающий его канал, забранный в полированный, накалённый солнцем, гранит, полноводен и широк. На воде то и дело    вспыхивают жемчужные россыпи, от коих расплываются круги – то плещет   в ленивой неге  рыба. Ловля  её запрещена, штраф за нарушение дикий: три-четыре зарплаты среднего итальянца.   Об этом   директивно,  дегтярно   оповещают на желтушном фоне  надписи на немецком, французском и итальянском языках —  туристов в городке более всего из этих стран.

До концерта   ансамбля «Классик-домры» в мэрии  более  трех часов.   Большая мамка и диктатор  ансамбля  Лариса Демченко разрешила после репетиции часовую прогулку по городу своим киндер- виртуозам.

Бредем вдоль канала.    Через парапет свешиваются над водой  странные металлические шесты. С их концов уходит в воду капроновый шнур.  Шесты прикреплены к ограде , над креплением   маслится чернотой  зубчатая лебедка с ручкой. Сооружение разгадке не поддается: парная, вгоняющая в истому жара висит над городком.

Цветастая   выпуклость клумб бугрится над размягченным асфальтом вдоль парапета. Из клумб мощно прут в небо  серо-войлочные стволы пальм.  В   узорчато-зеленом ленивом колыхании  крон  бордово маслятся  гроздья  фиников. Время от времени, перезрелые срываются вниз. Их бесшумно гасит   принимая в себя, зеленая щетка  газона.

Навстречу   нашей группе бредет фигура. Классификации поддается легко: бомж, безработный.  Вокруг него некий кокон  из никчемности, во всем мире  от таких  одинаково гнетущая эманация —   этот  никому не нужен.

Но любое чужое бытие полно парадоксами.

В   опрятной, респектабельной  пиццерии  за тротуаром   вдруг   распахивается дверь. В ней появляется хозяин и  зазывно манит бомжа пальцем. Хозяин  цветет обещающей улыбочкой. Бомж, зафиксировав приглашение, застывает в  раздумье. Оно  явно не вписывается в  его состояние  полу- анабиоза. Ему давно ничего не нужно. Но,   прозондировав  свой организм, он, вероятно, фиксирует в своей прямой кишке некий отклик на зазыв. Развернувшись, бродяга бредет к пиццерии.

Спустя несколько минут он выходит. В его руке сетчатый массивный куль. Затолкав сверток в карман, отверженный подходит к сооружению над парапетом. Наклонившись, начинает вертеть ручку лебедки у шеста. Мокрый шнур ползет из воды к ролику на конце  и наматывается на лебедку. Наконец, из текучей маслянистой глади выворачивается с плеском и  зависает  мешок  сети, распяленной на прутках: над водой качается, струит водяной хрусталь  рыболовный паук – вот она разгадка!

Бомж, придерживая ногой  ручку лебедки, выдергивает из кармана куль и бросает его в сеть: это, скорее всего,  прикормка. Паук  раскручивая своим весом ручку, опускается в воду.

Бомж, ерзая задом, взбирается на  горячий парапет и, умостившись поудобнее, застывает в ожидании. Мы тоже ждем – происходящее  завораживает, выламываясь из  всякой логики:  зачем хозяину  лощеной пиццерии  прокисшая сущность бесполезника ?  Как совместить запрет на рыболовство в канале и десятки  рыболовных пауков вдоль набережной?  Наказуемо ли  столь демонстративное браконьерство  на виду у всех?

Спустя некоторое время  объект наблюдения  соскальзывает с парапета и резво крутит  ручку лебедки.  Паук выворачивается из воды и ходит ходуном: в нем, разбрызгивая серебряные блестки,  неистово бьются три  туготелых рыбины – килограммов на десять. Бомж подтягивает  сеть к себя и цепляет за жабры одну из рыбин . Паук с двумя остальными плюхается в воду.

Дальше еще  интереснее. Оттащив рыбищу в пиццерию,  бродяга присаживается рядом с забегаловкой  на  узорчатую скамейку под тентом и закуривает. Спустя несколько минут ему выносят на подносе тарелку с горой  жареной рыбы и ломти хлеба. Рядом ставят кувшин с  малиновым напитком.  Умяв несколько кусков и запив трапезу, бомж, отрыгивая, бредет к газону с  финиковой пальмой. Там он плюхается в тени  на спину и   вдруг  вальяжно и снисходительно подмигивает нам, наблюдателям.

Работник  пиццерии,  унося оставшееся на подносе, с непостижимым, непонятнейшим почтением опрыскивает бомжа несколькими  масляно-теплыми словами,  скорее всего «Приятного отдыха, синьор!»

Поерзав спиной и умостившись в траве курчавым затылком,  бродяга  нашаривает рядом с собой в зелени  несколько фиников. Заталкивает их в рот.  На щетинистых щеках его размеренно и вяло вздуваются жевательные желваки. Сплюнув косточки, он  зашторивает веками  глаза, отгораживаясь от света.   Теперь  отходящему ко сну   глубоко по фигу  вся окружающая среда вкупе с  фантомами Микельанджело, Леонардо-да-Винчи, Паганини, Вивальди, коими пропитано    мироздание,  разверзшееся над  Италией.   Абсолютно  лишними были   и мы на этом празднике  утробы.

… Вечером на концерте в мэрии городские сливки устроили  нашим вундеркиндам пятиминутные овации  после заключительного  «Полета шмеля» Римского-Корсакова».  Малолетних музыкантов, раздавших автографы и интервью городской прессе с телевидением, ждали накрытые столы в банкетном зале. Мэр и  жгуче-темпераментная   мэрша в смоляных кудряшках говорили  восторженные речи. И даже вытерли скупую слезу    (одну на двоих)  от  запредельной  виртуозности  наших вундер-бэби.

Наконец, улучив минуту затишья, мы спросили у мэра про  бомжа, его  рыбную ловлю и про непостижимый фейерверк радушия , которым окатил  бродягу  хозяин пиццерии. Как  понимать его расходы на этот фейерверк в европейском   мире  тотального чистогана? Мэр был жутко удивлен: а у вас разве не так с бомжами?! Мы судорожно вздохнули и  застенчиво признались:   у нас несколько иначе. Тогда мэр поделился  стратегией мэрии в вопросах обеспечения комфортом  безработных:

— Это  мой народ. А забота о нем —  прибыльна !

— То-есть?

— Мы раздаем   людям неимущего слоя и социального дна   жетоны —  на питание, одежду, стирку белья, ночлег и культобслуживание. Безработный, удовлетворяя одну из  своих потребностей, отдает  жетоны  владельцам   пиццерии, кафе, прачечной,  ночлежного дома . В конце года хозяин  фирмы или предприятия  ссумирует расходы на обслуживание безработных  по накопленным жетонам. Допустим это  три тысячи лир. Он предъявляет эти жетоны налоговой полиции и та  снижает сумму его налогов на две тысячи лир. В итоге в Кодигорах  нарастает  приручение   безработных.

—  Потрясающе! —  Выплывали мы из гениальной простоты   Кодигорского бомжелюбия. – Ну а мэрии все это для чего: серьезная потеря   в сборе налогов?

Мэр  молчал с умудренной улыбкой. Наконец сформулировал и  мэрскую выгоду:

—   Италию рвали  в клочья  Спартак,  Гарибальди и Муссолини. Они    поджигали   протесты плебса.  В ХХ веке   мы  надорвались  в  гонке за роскошью  и захотели  покоя и мира.  Уверяю вас, покой  в стране, который гарантирует  нам  сытый   плебс,  стоит   части  бюджета, потерянного  в налогах.

… Россию  веками рвали в клочья и поджигали в ней   бедноту  Разин, Пугачев, Болотников, атаманы  Кудеяры, Бакунины, Савинковы. Обдирали до костей  березовские, гусинские, чубайсы , силуановы, набиуллины   – несть им числа.

Но днём с огнём надо искать в Российской истории главу города или губернатора, кроме Столыпина, который бы вознёсся  разумом до понимания   государственной аксиомы:  ПОКОЙ  И МИР В СТРАНЕ   НУЖНО  ОБЕСПЕЧИВАТЬ     ЗАБОТОЙ  О  СВОЁМ НАРОДЕ. Даже опущенном горькой судьбой  на жизненное дно.

НЕТ  «ШУКШИНОВ», HERR  ОБЗИРАТЕЛЬ!

(Как это начиналось)

Ныне мы нередко ужасаемся вакханалии, чудовищно разнузданному, скабрезно пошлому  действу на театральных сценах. Когда это все только начиналось в 80-х, в России еще была  творчески жива когорта талантливых, совестливых драматургов.  и давала посильный отпор наползающей похабели.

Михаил Варфоломеев – один из них. Он  врывался в столичную драматургию  80-х трескучей и искристою ракетой. Его пьесу «Занавески» взял театр на Малой Бронной с  заслуженно обронзовевшим Эфоросом, чья сценография уютно умещалась между  фундаментально-питерским Товстоноговым,  истеричной  мейерхольдятиной  Любимова на Таганке и гео-историческим  громыханием Царева в Малом.

Без  Варфоломеевских электрошоков не обходилось ни одно заседание  Российского ВТО, где Мишель деловито и обстоятельно вытирал башмаки о так называемую авангардную драматургию  галиных, арро, петрушевских, гельманов – кукушат, заботливо взращенных в драм-гнезде Розова.

Кукушата, посконно выражаясь, демонстративно гадили в  столично- театральное   гнездо. Из их пьес  с вызывающим нахрапом шмякались на сцены, как лепешки из коровы,   уроды общественной жизни, ее нарождающиеся хозяева —  циничное хамье, фарцовщики, стиляги, оборотистые дельцы, с  комплиментарным подтекстом пьесы Арро: «Смотрите, кто  пришёл!» осушить  ваше советское болото!

Михаил исповедовал драматургию Островского, Маяковского, Гоголя. Он был  вызывающе ярок,  национально талантлив.  Те корифеи кино и театра, коих  непонятно и необъяснимо стали травить, выпихивать из жизненных ниш  идеологические псы Яковлева и Суслова – пребывали в шоковой растерянности: что происходит со страной, с культурой, с искусством?! Кто,  и зачем  корёжит, льет помои на  все, что выпестовано, выстрадано в Советских творческих муках,  на все, что  славит историю, мораль, традиции  Славянства?  Герасимов, Бондарчук, Шукшин, Проскурин, Василий Белов, Бондарев, Анатолий Сафронов, Анатолий Иванов —  тонули, захлебываясь, в тотально-словесной СМИ-диспепсии. Это были  расчетливо сконструированные и подло наносимые удары. В  идеологической  урине  горбельцыноидов задыхалась  мыслящее сословие страны. Она разливалась по  TV- каналам, в ее пузырящейся бездонности  тонуло  все, что было дорого и свято для русской  творческой элиты.

Варфоломеев  стал  отважным театральным мопсом. Этот  не знавший страха бойцовый бульдожек, не имел пока того багажа, который могли потерять (да и панически теряли на глазах) лауреаты Сталинских, Ленинских, Каннских  премий и наград. Софронова в «Огоньке» уже заменили Коротичем, из прессы, театра, киноиндустрии вышвыривались Совесть, Целомудрие, Талант. Варфоломеевым руководил простой и здоровый рефлекс  сторожевика при русской культуре: в нее  незвано вломился   наглый  хамлюга. Что  делать!? А то, к чему зовет инстинкт: лаять, драть  этой  сволочи  штаны, хватать за лодыжки —  пока не выбьют зубы  или не пристрелят.

Примечательное было время.  Во все еще атавистически советской прессе:  «Советская культура», « Театр»,  «Театральная жизнь» пыреем прорастали, как по заказу, трубадуры и глашатаи той мерзятины, что разлилась ныне по Российской сцене. Они взахлеб верещали про новаторство, новое мышление, общечеловеческие ценности  и грызли критическим клыком «заскорузлые  догматы» Гомо Советикуса.  Они травили всех, кто осмеливался вякнуть против идеи «Маленькой Веры» (забыта!) или «Чонкина» (оплёван и забыт!). Самое примечательное: вся эта зловонно резонерствующая свора обожала напрашиваться в гости к тем самым корифеям, коих поливала нечистотами. Она  азартно рисковала: допустит ли к  своему телу классик? И, если допускал — изливала свои желчи там, за  столами прославленных, глядя в глаза, наслаждаясь деликатной растерянностью жертвы.

Мы с Мишей  поспешили к  Бондарчуку — старшему по его тихо-паническому звонку:

—  Миша, голубчик,  не уделите с друзьями  время попить  у меня чайку?

—  Что  стряслось, Сергей Федорович?

—  Да как тебе сказать… второй час  сидит  и  резонерствует   полпред Коротича…  новый  культурный обзиратель «Огонька» у Коротича, сил  нет  терпеть…

—  Минут через пятнадцать будем  с другом.

Мы взяли такси, примчались, взлетели на  двенадцатый этаж высотки на проспекте Горького ( ныне Тверская). Зашли и сели за стол. Подали торт и чай в фарфоровых, золотом расписанных пиалах. Обозреватель, поперхнувшись поначалу,  ожил, стал продолжать:

—  Итак, на чем я, Сергей Федорович, остановился … ах да, кондовая почвенная рать. Да боже мой, ну сколько можно ! Борозда   парит, грачи по ней шляются, червяков колупают, березки трепыхаются …Ну ладно, эти перепевы,  черноземные рулады как-то  терпели от Шолохова … ну Леонова… ну, наконец, Распутина с его нытьем про затонувшую Матеру…… Но  Время то  какое!  Век-волкодав на шею кинулся!  Пора привыкнуть к  иному социальному колеру! Идет великий, долгожданный  слом кондовой матрицы – в онучах и лаптях: шлеп-плюх, чап-чап  плетемся и плетемся вот уже века. Европа где  теперь?! Отсюда нам  и зада её не рассмотреть, а он мудрее многих наших патриотических голов! А тут   опять, нате вам, в который раз, шукшины с   их «калинами красными»: «Березки вы мои… сестрички сиротиночки… заждались меня небось».- передразнил обозреватель. — сопливость со слезой …. скулы сводит, дорогой вы наш Сергей Федорович! Вы бы сказали хоть на всю Рассею: господа-товарищи Шукшины,  смените пластинку, ну сколько можно прозябать на задворках Европы?! Вы гений, классик, к вам прислушаются…

 —  Слышь,  херр  обзиратель, —  каленым полушопотом, как нож в прогорклый смалец – вошел Варфоломеев в монолог – не «Шукшины», а Шукшин, Василь Макарыч,  один  единственный у нас… и не «калины» а «Калина Красная» —  из нас славян  проросшая. И  вашему  кагалу не допрыгнуть до нее до скончания веков.  Вы же  кукушата в нашем гнезде,  «Чонкиных», создаёте, да гадите .   Вот  ты загнешься в собственной  злобе, бродячий пес обнюхает твою могилку и  обольет ее бумажные цветочки, задравши ножку. И от тебя ни следа, ни памяти. А Шукшина, его «Калину» Красную», « Войну и мир» Бондарчука, «Отца солдата», «Белое солнце пустыни» потомки и их дети будут смотреть. Смотреть, переживать и  плакать и смеяться. Дни памяти Шукшина   будут устраивать. А вы… лилипуты местечковые, в вас путное никогда не зародится … вы  же пурген слабительный для России. Не портил бы ты  атмосферу здесь, в  храме Бондарчука. И передай своему  недоноску Коротичу –  коротышке  бешеной: придёт наше время и о вас забудут, сплюнут и проклянут, как чумной период на Руси. Иди, дядя, иди . И забудь  сюда дорогу.

Было не по себе. И Бондарчук и Скобцева   полу обморочно сидели, сцепив руки. Побелевший  «обзиратель» два или три раза разевал рот —  клокочущая ярость норовила выплеснуться на  всех. Но так и не решился: сидел, и шумно, с расстановочкой схлебывал  из чашки чаек   заматеревший  в  свинцовом  своем приговоре Михаил Варфоломеев. Сидел, не вынимая из   стеклянных окуляров обзирателя  кинжальный свой взгляд. И  главное —  никто  не сомневался: вякни что-либо непотребное обзиратель – тут же  получит …  Так и растаял, растворился в пустоте за дверью  «горбиносец»  … такие больше к  старшему Бондарчуку не  прорывались.

Через недельку в «Огоньке» Коротича пшикнуло нечто визгливо-остервенелое, ядовитое  по Варфоломееву, по его «Занавескам» в театре Эфроса. Помнится, с каким наслаждением  мы это  читали.

Евгений Чебалин