Горшочек с мёдом

Если я вдруг чувствую, что простыл, то поскрипев дверцами старинного шкапа, раздвигаю коробочки, пакеты и туесочки, дабы дотянуться до дальнего угла, в котором, привалившись сытым боком к стенке, стоит глиняный, обожжёный жаром печи горшочек. На одну треть он полон густым мёдом. Коли бы я не знал про то определённо, то ни за что не смог бы догадаться, ибо глиняная же, притёртая крышка засахарилась, плотно закупорив горлышко.

Прижав к груди горшок, я делаю усилия, чтобы добыть себе хотя ложечку волшебного лекарства, но сосуд упорен в своём нежелании поддаться. Порешив более не предпринимать попыток, способных повредить посудину, — обернуть крышку тряпицей, смоченной в горячей воде, к примеру, я возвращаю горшок на его место в тёмном углу, и отдаю должное горькому соку калины, что переливается всеми оттенками рубина на самом виду.

Всего пара ложек и напрочь позабыта простуда, а ещё три — обманутые надежды и даже на что именно были они. Калина помогает не помнить о многом, только не про тот самый горшочек и живущий в нём мёд. Он достался мне от одного пчеловода, белобрысого голубоглазого грузина, со звучной фамилией, оканчивающейся, как полагается на -дзе, который любил в своей жизни всего двух женщин — строгую, сухощавую, молчаливую маму, да русскую жену, статную красавицу с лучистыми глазами и ямочками на щеках.

Наш грузин работал столяром-краснодеревщиком, жил в выстроенном собственными руками доме на Родине жены. Скучая по теплу и простору, с весны до осени он спал в саду под деревьями, а просыпался, когда пчёлы, вылетев из ульев поутру, щекотали его щёки.

Мёд, который выгонял -Дзе, будем называет его так, сохраняя инкогнито, обладал независимым характером, подстать хозяину. В разное время дня, он мог вдруг загустеть от задумчивости, или растрогаться до мягкости, что не могло не потешить горячую грузинскую кровь. Перенимая повадки друг друга, мёд делался терпким, а человек излучал нежность и доброту. Не то, чтобы в нём их было недостаточно прежде, но всё же… Не всегда возможно сдержать досаду, а коли в тебе нет больше места для недовольства, чем, кроме сердечности, способна поделиться душа?..

-Дзе с лёгкостью вручал и её, и свой мёд. Он отдавал его с ласковой улыбкой, но просил только не тратить понапрасну:

— Если просто хочется сладкого, купите лучше конфет. Мёд не для забавы. Чтобы он не причинил вреда, к нему надо прислушаться, и вкушать лишь тогда, когда будет на то настроение у вас обоих. — Напутствовал  -Дзе новых обладателей своего мёда. Старинным же друзьям не требовалось лишний раз напоминать, как услышать желание мёда разделить с ними свою силу.

В тот день, когда -Дзе заснул своим последним сном, пчёлы впервые не покинули своих уютных домов. Горстью золотых лепестков осыпались они на заполненные мёдом соты, и небо умылось дождём, будто слезами, а тот мёд почернел, как лица крепко любивших -Дзе людей… Но розданный ранее, из тёплых ещё рук, был жив! Он сохранил сладость дыхания своего друга, цвет его волос и трепетность, тщательно сокрытую от прочих.

К счастью, у меня осталось немного этого мёда. На треть заполнив собой глиняный горшочек, временами мёд то сердит и важен, то подозрительно ласков. Так что — пускай заперт до поры, но то по своей воле! Зато он жив, и не даёт позабыть о прекрасном Человеке, светловолосом и голубоглазом грузине, фамилия которого, как водится, оканчивается на -дзе.

День театра

Странного вида гражданин стоял на задней площадке автобуса. Со стороны могло показаться, что человек явно не в себе. Обращаясь к оконному стеклу, он то укорял его в чём-то, то заискивал перед ним. Временами, не в силах сдержать чувств, пассажир принимался жестикулировать, толкая соседей по автобусу локтями, а те, не смея перечить явно нездоровому товарищу, молча отходили подальше. Мало ли как отреагирует тот, попроси его кто держаться в рамках приличия.

Автобус ехал, тормозил на остановках, набирал скорость вновь… Попадая в дорожные ямы, колёса выжимали из них кофейную гущу сочной грязи, брызгали ею на то самое заднее стекло, закрывая и искажая пейзаж за окном, но вызывающему всеобщее недоумение гражданину было совершенно неважно, что происходит вокруг. Он продолжал свои страстные непонятные речи, а если стороннее мнение и беспокоило его отчасти, то он не подавал виду, делаясь, тем самым, совершенно неуязвимым для кривотолков, усмешек или неодобрения.

Одному из пассажиров, который ехал от одной конечной до другой, из-за нечего делать пришла охота прислушаться к бормотанию безумца, и вскоре он распознал слова известной с детства басни. Немного смущало лишь многократное её повторение, впрочем, каждое последующее было не похоже на предыдущее.

Под ритм слов детской басни с недетским подтекстом, этот сумасшедший ненавидел и любил оконное стекло, страдал об нём и отвергал его притязания на свою персону, делаясь раз за разом всё исступлённее.

Будь стекло человеком, оно бы уже давно или сгорело со стыда, или кинулось в объятия безумца.

Бывалый водитель видавшего виды автобуса, который до поры до времени молча крутил баранку, вдруг прокашлялся и обернувшись к пассажирам, громко сообщил:

— Следующая остановка «Институт искусств»!

Гражданин, что приводил в изумление окружающих своим поведением, встрепенулся, и совершенно нормальным, разве что немного испуганным голосом переспросил:

— Какая?!

И все пассажиры, которые были в автобусе, не сговариваясь, нестройным хором повторили название остановки:

— Институт искусств!

Парнишка зачесал пятернёй чёлку назад, прищёлкнул каблуками, словно поручик, и в точности повторив оскал улыбки Фернанделя[1], раскланялся на две стороны, как на сцене, после чего выбежал через кстати распахнувшиеся двери.

— Артист… — Восхищённо покачал головой пассажир, который ехал от конечной до конечной, а водитель нажал клаксон и прокричал в приоткрытое окошко кабины:

— Ни пуха не пера!

За что и был отправлен к чёрту, на совершенно законных основаниях…

Иоланта Сержантова

[1] французский актёр Жозе́ф Дезире́ Контанде́н (8.05.1903-26.02.1971)

фото из открытых источников