Туманы

You are the dancing queen…

ABBA

В один прекрасный день мама и я снова поехали в Англию. На этот раз — в гости “по обмену”, в английскую семью. Мама умела организовывать поездки таким образом, что я даже не замечала тех трудов, которые стояли за приготовлениями…

Прибыли в Лондон на пароме рано утром. В каждой клеточке бил озноб. Вокзал Виктория продували сквозняки. Очень хотелось есть. Мама решительным шагом обошла каждую из близлежащих забегаловок, принесла огромный стакан чая с молоком и царственным жестом протянула мне. Более вкусного напитка в своей жизни я не пробовала.

Знакомые нас не ждали. Телефоны и факсы не отвечали, и ехать было решительно некуда. Мы монотонно обзванивали адреса, но шанса на ночлег не было. Неожиданно трубку сняла девушка. Ее адрес нам в последнюю минуту дала одна тетка с телевидения, недавно вышедшая замуж за иностранца. Девушка работала на аукционе Phillips и проживала в фешенебельном районе Ноттинг-хилл. “Приезжайте!” — весело сказала она.

Лондон поражал узостью улиц и высотой зданий. Двухэтажные автобусы буквально касались домов, маневрируя. Было что-то невыразимо трогательное в смешных джентльменах, в твидовых пиджаках, вязаных шарфах и шерстяных перчатках. В быстрых худеньких девушках, решительно шагающих по мостовой, не замечая никого вокруг. В зеленых просторах широко раскинутых парков.

Катрин встретила нас дружелюбно. Тактично оглядела мой массивный свитер, свисающий ниже колен, и предложила принять ванну. Ее квартира напоминала студию. Огромные окна, современные картины, развешенные по белоснежным стенам, разнообразная подсветка, позволяющая в одной комнате сосуществовать и старинным тарелкам Wedgewoodа и полотнам Ренуара. По саду бегали породистые щенки и мило повизгивали! “Puppy”, — дразнила их Катрин.

На столе лежали два больших хрустящих круассана, а кофе был специально приготовлен в маленьком кофейнике. Холодильник, как оказалось впоследствии, был всегда пуст. Катрин была настолько анорексично худой, что казалось, одно неловкое движение, и она сломается. “Наверное, супчики лопает, чтобы не умереть с голода”, — улыбнулась мама, не зная, что хозяйка прекрасно владеет русским языком…

Мы оставались здесь на неделю. В первый день несколько часов стирали белье. Стиральной машиной-автоматом тогда пользоваться не умели, и мы смогли открыть ее лишь через час. Мама несколько раз выходила на улицу и, в конце концов браво взяв за руку несколько смущенного джентльмена, препроводила его в квартиру. Он легко распахнул дверцу и вытащил наше белье, с энтузиазмом сильного мужчины объясняя, что после спиннинга надо подождать минут пять.

Теперь я знаю, что иногда в жизни нужно просто замереть на несколько минут. Не паниковать. Сезам откроется сам…

* * *

Семья Катрин — не фунт изюма. Дед в далекие предвоенные времена служил английским послом в Москве, а маман, леди Филдинг, владела большим количеством имений. Катрин, впрочем, о своем происхождении никогда не говорила…

Днем Катрин аботала, а мы шатались по улицам, заходили в кафе, наслаждались. Денег было мало. Мы ели сэндвичи с колбасой и запивали кипятком.

А потом шли дальше.

Страждущая душа жаждала впечатлений. Однажды вечером мы отправились в театр. Со второго действия. Долго мерзли под забором, а потом, скинув пальто, гордо прошествовали мимо вопрошающей леди на входе вместе с толпой вышедших покурить. С тех пор Катрин так и прозвала нас “Shakespeare in half” (“Шекспир пополам”), вторя известному фильму “Shakespearе in love” (“Влюбленный Шекспир”).

Итак, довольные собственной победой а la russe, мы обошли площадь, улыбнулись классической колоннаде и зашли в церковь Св. Павла. Вход туда замаскирован, и попасть можно только с боковой улочки, подобно служебному входу в театр. Это актерская церковь, где по стенам размещены памятные плиты
с именами выдающихся актеров.

— Вивьен Ли, ты смотри, — мама воодушевилась.

С именем актрисы связано много. Одна мамина подруга, известная московская кинодива, приходя в себя после очередных съемок, однажды вскользь бросила: “Вам когда-нибудь говорили, что вы очень похожи на Вивьен Ли?” С тех пор мы пересмотрели все фильмы, связанные с далекой звездой, и найти здесь, в Лондоне, упоминание о ней, было весьма знаменательно. Легендарная Скарлетт О’Хара. Знал бы кто, что моя жизнь была посвящена навязчивому желанию быть похожей на нее и на маму. Эти бесконечные кавалеры, мальчики-слюнявчики…

— Интересно, где ее квартира? — мама слегка покраснела.

“Начинается…” — подумала я.

Мне было намного интереснее думать о собственном принце. Но так уж распорядилась судьба. Силы и надежды отдавались таинственной актрисе 40-х годов, чей образ подразумевал целую свиту кавалеров. Кавалеров не было, а туманный след актрисы был рядом. Взявши на себя миссию папы, не помочь маме в ее приключенческих настроениях не представлялось возможным.

— Отыщем, — пообещала я.

Итон-сквер. Самый фешенебельный район Лондона. Спортивные машины и роскошь. Мама воодушевлена и прошествовала прямо к парадному подъезду.

— Вы знаете, кто здесь жил? — обратилась она к портье, гордо тряхнув копной каштановых волос.

— Конечно, — старик в ливрее посмотрел на нас подозрительно. — Вы француженка?

“Мы из России”, — хотела сказать я, но почему-то промолчала.

— Меня зовут Питер, и я часто открывал ей дверь, — задумчиво сказал старичок.

В маминых глазах запрыгали огоньки.

— А куда она обычно ходила?

— В магазин “Джон Луис”, — ответил он.

В этот момент из парадной вышел грузный господин с сигарой.

— Вы здесь живете? — бодро спросила мама, она никогда не стеснялась общаться с незнакомцами, даже если они направлялись к припаркованному неподалеку “ягуару” или ехали в палату общин.

— О, yes,— ответил толстяк, который все больше напоминал мне Уинстона Черчилля.

— А мы очень интересуемся вами и Вивьен Ли, — не смущаясь продолжала мама, перегородив ему путь.

— Тогда я готов пригласить вас назавтра на breakfast, — ответил он, весьма удивленный не то нашей осведомленностью, не то нахальством, не то с ног сшибающей непосредственностью.

— Видела? Какой мужчина! — восхищенно сказала мама, взяла меня под руку и гордо направилась на осмотр магазина, где актриса столько лет назад приобрела знаменитую коллекцию из двухсот перчаток. В этот же день мы скупили все книги, посвященные актрисе, а также фильмы, где она снималась.

На следующее утро, ровно в 10 часов, мы стояли у подъезда на Итон-сквер.

— Звони, — сказала мама, и я, свернувшись внутренне в калачик, медленно нажала на звонок, готовая провалиться сквозь землю.

Нам долго не открывали, а потом на каменные плиты почти дворца вышла весьма молодая леди в розовом халате до пят.

— Мы к вам, — уверенно сказала мама и прошла вперед, чтобы уже не оставалось никаких сомнений, что мы собираемся взять данное место штурмом. Дама сохраняла спокойствие и, разведя руками, обратилась к джентльмену, который показался в проеме двери.

— Ах, это вы! Заходите, — расплылся он в улыбке.

Мы вошли. Мама неожиданно застеснялась, как бывало всегда после слишком храбрых поступков. В такие моменты я честно приходила ей на помощь и на этот раз, собрав волю и эрудицию, выпалила все, что знала о Вивьен Ли и английской опере. Мало знающие хозяева внимали, а потом, собрав внутренние резервы природного воспитания, достойно поддержали беседу. “Черчилль, — страстно и охотно, его подруга — не очень”.

— В России очень любят английский театр. А у вас так вкусно пахнет кофе, — сказала я.

— Вы не представляете, я покупаю его в близлежащем магазине, всего два фунта за фунт, — улыбался он.

— Русские пьют чай по утрам? — ехидно морщила лоб пытавшаяся подавить ярость хозяйка.

Через час праздник-экзекуция закончился. Мы вышли на улицу. Красивая, пожилая, густо накрашенная дама с явным сарказмом посмотрела почему-то не на нас, а в сторону закрывающей квартиру хозяйки. “Слишком симпатичная молодая леди”, — скептически прокомментировала она, сделав ударение на последнем слове, и села в черное такси.

* * *

В моих предположениях насчет Катрин я ошибалась. Катрин не мечтала ездить в Covent Garden в карете. Желания детей и родителей редко совпадают. Катрин выбрала иную судьбу. Она первый раз в жизни влюбилась. Избранник Катрин был русский эмигрант, незаконно пробравшийся в Англию. Жениться он захотел сразу, проявляя к Катрин знаки внимания. Изменять ей он стал тоже сразу. Любовники ужинали в “Савое” и покупали драгоценности. Максим заканчивал привилегированные курсы, дабы его новый костюм из “Хэрродз”, супруга и акцент полностью соответствовали тому рафинированному обществу, в которое он так неожиданно попал. Иногда это было слишком очевидно. Вилла Катрин представляла собой поместье XVIII века, расположенное в Озерном крае. По приезде нас встретил водитель на джипе и сопроводил до самого дома. Бассейн подогревался, и можно было сразу окунуться, а потом вытереться огромным белым полотенцем и затеряться в громадном зеленом саду. Максим тосковал и пил виски, чтобы как-то облегчить свое мученическое существование. А Катрин парила, как фея, между старинными столами, зажигала серебряные подсвечники, готовила на пару пудинг на древней плите времен королевы Виктории и всячески поощряла наши разговоры с Максимом, чтобы он, не дай бог, не затосковал.

— Катрин, ты бы хоть поесть дала, — он зло косился на три кусочка дорогой ветчины и итальянский хлеб. На его вкус угощений, конечно, было мало. Не важно, что они из лучшего магазина. Что делать, русская природа требовала непомерного размаха, она же и подсказала бравому юноше его дальнейший жизненный путь.

Через несколько месяцев казанская девушка стала упорно звонить Катрин и шантажировать ее самыми невероятными подробностями из жизни мужа. Потомственная аристократка маман потерпеть такого не смогла, поэтому Максима выставили взашей. Я беседовала с Максимом при свечах. О его непростой судьбе, разумеется. Мне показалось, что единственным достойным событием
в его жизни было знакомство с Катрин…

После развода Максим быстро женился, не на казанской сироте, правда, и получил от семьи Катрин небольшой дом. Катрин тоже нашла свою половину в виде скромного, но преуспевающего английского журналиста, воспитывает ребенка, в свободное время рисует натюрморты и пишет романы.

Странно вспоминать то сумасшедшее время ее жизни: слезы, измены, любовь, наши воскресные поездки на пикник к коттеджу Вордсворта в Озерном крае. Там поэт выращивал свои нарциссы (до сих пор сохранились практически в первозданном виде!) и там принимал Кольриджа и Вальтера Скотта. Забавно, кстати, что Вордсворты Вальтера Скотта кормили плохо, исключительно овсяной кашей, поэтому писатель ночами выпрыгивал в окно и шел в близлежащий паб, чтобы хоть немного подкрепиться. Опиум мы, конечно, не курили, да и дом Катрин был больше упомянутого коттеджа раз в десять, но внутренняя свобода и какое-то чудное вдохновение от свежего воздуха, долгих прогулок по полям и чтения стихов собственного сочинения вечерами у камина, а также бесконечные, до изнеможения споры, кто из нас, проснувшись, быстрее напишет продолжение “Кубла хана” Кольриджа, возможно, и могли рассмешить самых печальных духов прошлого…

* * *

У Катрин мы жили целый месяц. Правила гостеприимства гласили, что дом в Озерном крае и шикарную студию в Лондоне все-таки надо покинуть. Мама сидела на ковре и пыталась дозвониться до фирмы, которая в свое время поставляла в нашу петербургскую квартиру жильцов — английских студентов.
К телефону подошел мужччина с приятным голосом. Так в нашу жизнь вошел мистер Ландон Темпл.

Радужный господин шестидесяти пяти лет. Выпускник Оксфорда. Его офис находился недалеко от центра Лондона. Четырехэтажная квартира с видом на кирпичные трубы. Иногда мне казалось, что из них вот-вот покажется незатейливый трубочист.

— Вы не можете дозвониться до ваших постояльцев? — Он обеспокоенно разливал кофе в разноцветные чашечки. — Вы можете остановиться здесь.

Мы не верили своим ушам.

— Здесь?

Мистер Темпл не ограничился нашим поселением. Он взял над нами шефство. На выходных мы вместе отправились на радужный базар, где за фунт можно было скупить кучу разных овощей и фруктов. Он шел впереди, высоко откинув голову, и приобретал все, что попадалось ему под руку: килограммы фруктов и овощей, подержанную посуду и столовые приборы (на приплюснутых ложках было даже проштамповано название корабля и дата — 1919 год). Это означало, что посуда использовалась в ресторане третьего класса: там было принято стучать приборами по столу, когда долго не несли еду, от этого ложки и были согнуты!

— Вы раньше танцевали? — восхищенно спрашивала мама бывшего офицера английских воздушных сил.

— Я и сейчас танцую, — невозмутимо парировал он.

Мистер Темпл был коммунистом. Поскольку политика коммунистических стран была хороша по определению, все туры его фирмы были направлены исключительно на Кубу или в Южную Африку. Когда мистер Темпл говорило Нельсоне Манделе, слезы текли из его красивых серых глаз.

Во времена войны он летал на истребителе под названием “Вихрь”. Однажды самолет вышел из строя и должен был неминуемо разбиться. У мистера Темпла оставалось несколько секунд, чтобы вывести машину из штопора.

Другой случай, не менее примечательный. Мистер Темпл ухаживал за Айрис Мердок, которая в далекие времена была первой красоткой Оксфорда.

— Я увидел ее на улице. Блондинка. Хороша собой. Приятель обещал найти телефон. Я позвонил, пригласил на свидание, для большей важности попросил притащить ее “Butter’а” известного философа-социолога. Жду в кафе на следующий день. Входит страшная как смерть блондинка. Вовсе не Айрис. Явилась на свидание с унцией butter — масла! Приятель подшутил — подсунул телефон другой блондинки!

Особого рассказа заслуживает кубинская тема. Дело в том, что дочь мистера Темпла была лидером Коммунистической партии Великобритании и семья владела небольшим кемпингом, неподалеку от Лондона. На этой территории насчитывалось около двадцати бараков — в былые военные времена здесь помещался туберкулезный диспансер, а теперь располагалась, так сказать, неформальная резиденция партии. Именно туда однажды мистер Темпл решил пригласить труппу кубинских актеров и за свой счет организовать выступления по всей Великобритании. Как вы понимаете, молодых кубинцев интересовали исключительно деньги, слава и развлечения. Поэтому в короткий срок они были поочередно доставлены в полицию за воровство в местных магазинах, и пришлось платить дополнительно, чтобы их вызволить. Артисты не смутились, а вновь поселились в кемпинге и стали давать представления, уже не выезжая за пределы столицы. “Роберто Зукко” — вполне уместная пьеса в данном контексте. Помимо потрепанной сцены кемпинга ее, помнится, ставил в своем театре Лев Додин. Новаторства в постановке кубинцев я не увидела, кроме того, что главная актриса, слегка потрепанная временем мадам, в ответственный момент снимала с себя лифчик и обливалась холодной водой. Мистер Темпл при этом сидел как вкопанный, не совсем, похоже, принимая происходящее, но всячески пытаясь показать свое расположение, например аплодисментами. Следующим номером программы была песня “Besame mucho”, которую полупьяная актриса очаровательно басила под аккомпанемент гавайской гитары. Мистер Темпл тихо подпевал и смотрел в пол.

На этом спектакле мы впервые познакомились с миссис Барбарой Темпл. Истинная английская леди, надо отдать ей должное, нисколько не смутилась происходящим. Спустя много лет она рассказывала мне, что по сравнению с поездкой на Кубу спектакль казался задушевной песней. В Сантьяго ее муж, “неловкий английский сэр, одетый в дорогой костюм и галстук”, вышел на сцену и залихватски затанцевал с полуобнаженными кубинскими кинодивами, которым накануне подарил квартиру. А потом во всеуслышание сказал, что никогда еще не был так счастлив. “Имея четверых детей и пятьдесят лет совместной жизни за спиной”, — не унималась Барбара.

Встреча с женой мистера Темпла слегка притупила очарование нашим героем. То, что пришлось вынести бедной женщине-декабристке, трудно укладывалось в голове. Она ждала его днями и ночами, сидя в их уютной квартире недалеко от Гайд-парка. Каждые десять минут разогревала обеды и мечтала только, чтобы, оставив хоть на время коммунистические дела, он все-таки явился домой. Она честно несла свой крест, в то время как муж активно помогал человечеству и приглашал на завтраки дочку маршала Жукова и гегемонов Французской революции.

— Вы его возьмите, если так любите, — несколько обиженно говорила Барбара.

— Она мало его понимает, — объясняла мне мама, — ему надо давать делать то, что он хочет.

Наверное, со стороны все дают дельные советы.

* * *

Воскресенье. Собираемся. Мы едем в Оксфорд. Миссис Темпл готовит завтрак: бекон и яичницу. Машина долго не заводится. Вызываем срочную техпомощь. Нас тащат на прицепе в заброшенный гараж в самом бедном районе столицы. Из странного вида сарая выходит слегка помятый грек Савва и, улыбаясь в тридцать два зуба, бросается к мистеру Темплу в объятия!

— Наш дорогой! — визжит он, подобно цыгану в сцене приезда Паратова в “Жестоком романсе”. — Выпьем за Сережу, Сережу дорогого, выпьем за Сережу, красивого такого!

Оказывается, машину починят бесплатно. Обольщаться насчет греческой щедрости не стоит. Паренек некогда одолжил у нашего кумира двадцать тысяч фунтов, которые до сих пор не отдал, затем отсидел срок в тюрьме за финансовые махинации, а теперь пристроил свою жену работать на Темпла. Пополнить его indian staff — индийский персонал. Общеизвестно, что из любви к коммунизму маэстро брал на работу малоблагодарных “туземцев”. (“Ах, мама! Лучше называть их — «неевропейцы».) Они были ему благодарны, но по-своему. Бывшая жена Саввы, например, обольстительно целовала его в седой лысоватый затылок и почти не появлялась на работе. Бухгалтер Бал из Непала отчаянно воровал деньги и мило улыбался, жалостливо хромая на одну ногу. Мистер Темпл в свое время устроил Бала на постоянное жительство, оплатил учебу дочери и купил дом (“Бал ведь бедный и несчастный, сначала подписал купчую на трехэтажный дом, а потом вспомнил, что финансов не имеет!”). В благодарность за это Бал за двадцать лет так ограбит фирму Темпла, что ее закроют по делу о банкротстве. В то воскресенье мы, слава богу, об этом еще не знали. Савва просто починил автомобиль, и мы мирно покатили в Оксфорд.

Мощеные средневековые улицы, дружелюбные колледжи, зеленые парки, звон колоколов…

* * *

Довольный мистер Темпл выходит из машины и царственно захлопывает дверцу. Мы идем в колледж его юности. Вдоль этой каменной башни он ночами спускался по веревке на свидание. В скромном кафе под зонтиками завтракал с Айрис Мердок. На тихой реке жил с Барбарой на баркасе, сразу после свадьбы.

Он останавливается, смотрит вниз и самозабвенно изучает три люка. Два
с выгравированной датой “1925”, а третий — просто люк.

— Мы это сами выбили, а на третью — сил не хватило, — мечтательно улыбается он…

Лет двадцать назад в Англии вышел сериал “Возвращение в Брайдсхед” по одноименному роману Ивлина Во. Действие происходит в Оксфорде, в 30-е годы. Именно тогда там учился мистер Темпл. Лекции в старинных залах. Тепло дубовых стен, летние вечера, когда солнце садится в поля и на фоне развалин студенты ставят спектакли прямо на зеленых газонах. Холодные комнаты — общежития, где у каждого учащегося свой верный слуга (многие из этих блюстителей порядка, выходя на пенсию, умирали, ведь единственный смысл жизни — помощь воспитанникам). Задымленные сигаретами пабы, беседы о философии. Главное, что есть в этой книге, — ощущение… Мою любимую фразу в “Брайдсхеде” произносит главный герой Себастьян, глядя на полевые цветы, растущие на зеленом газоне одного из оксфордских колледжей: “Кто может восхищаться живой бабочкой больше, чем красотой католического собора? — Я!” В моем сознании Оксфорд и филфак странным образом сливаются воедино, как будто в их стенах одновременно существует и прошлое и будущее…

* * *

Обратно в Лондон из Оксфорда мы явились в два часа ночи. Барбара встретила нас угрюмо.

— Он всегда так. Никогда не сообщит, едет или нет. — Она недовольно хлопала кастрюлями.

— “Avant, kitchen stuff!” (“Прочь с дороги, кухня!”) — именно так мистер Темпл говорил о женщинах, цитируя известную пьесу.

Другим любимым высказыванием было несравненное “Prince am I none, yet am I princely born” (“Хоть я и не принц, но им рожден!”). То есть британец — принц по определению.

— Вы не представляете, какой Ландон деспот. Всегда делает то, что хочет, — Барбара торопливо нашептывала мне секреты их совместной жизни.

— В каком смысле? — я терпеливо ждала разъяснений.

— Он даже детям не дал жить спокойно. Старшую дочь насильно отправил в Оксфорд изучать химию. Она всю жизнь мучилась.

— Неужели? — мама ехидно улыбнулась. — В Оксфорд насильно? Она же после этого стала главой Коммунистической партии Великобритании?

— Это после того, как проработала двадцать лет в лаборатории, проклиная судьбу. Кстати, то же самое постигло бы внуков, дай ему волю. Вот вчера, например. Как только он узнал, что внучка подает документы в университет, знаете, о чем он спросил? Не химией ли она планирует заниматься?! Представляете?

Мистер Темпл слышал обрывки разговора.

— Марина, ты не хотела бы заняться естественными науками?

Я улыбнулась. Ландон был неисправим.

— Я подумаю…

— Работа важнее дум. — Его глаза загорелись. — Я попробую что-нибудь сделать. Кстати, вы с мамой не хотели бы подзаработать?

Подобное предложение было сделано своевременно, так как денег не оставалось совершенно. Работа заключалась в том, чтобы добросовестно покрасить офис Темпла, а также еще четыре этажа квартирки, которая принадлежала второй дочери, Сильвии, известному дизайнеру. Беспорядок, царивший там, был, пожалуй, слишком творческим. Сильвия достигла в жизни немногого. Зато была необыкновенно хороша собой, знала каждого артиста в Сохо, была завсегдатаем всех ночных клубов, где встречалась лондонская богема, включая французское кафе “Мезон Берто”, где всего-то два этажа и четыре столика, зато, когда ни придешь, или Николь Кидман сидит, или Аль Пачино. Будни Сильвия проводила, крася в розовый цвет свою квартиру, готовя цветной пирог в виде Биг-Бена для племянников, фотографируясь на фоне чайника в человеческий рост, который сама сконструировала из папье-маше. Квартирка была хоть куда. Старинные окна времен Чарльза Диккенса выходили на Гайд-парк (так называемые sash windows, которые двигаются только вверх и вниз и постоянно застревают, так как являются местным достоянием Лондона и не подлежат реставрации или замене). Можно было наблюдать за лондонскими крышами, любоваться трубами и вдыхать аромат цветов. В квартире повсюду лежали книги и инсталляции к спектаклям, которые я дотошно рассматривала по вечерам, представляя, к какой именно сцене они подходят.

На следующее утро, нахлобучив шапку и надев потрепанные туалеты от Armani десятилетней давности, я добросовестно принялась за работу. После шести часов побелки в глазах двоилось, мама терпеливо помогала мне, заползая под диван, откуда упорно наносила краску на покореженный плинтус. К труду она была с детства приучена, но подобное надругательство над организмом переносила весьма непросто, хоть и стойко.

— Будешь знать, какую жизнь я тебе создала, — говорила она, размешивая краску, — даже мы нанимали рабочих, чтобы сделать ремонт.

Признаться, жизнь у Розаны была несколько легче…

Под вечер я вышла на улицу, чтобы купить в близлежащей лавочке немного кофе. Хозяин весело подмигнул мне и, осмотрев испачканную в краске униформу, царственным жестом указал на ящик полугнилой вишни, стоящий на мусорном бачке.

— Угощайся!

Так я в первый раз стала добытчицей нашего ужина.

* * *

Однажды утром мистер Темпл влетел в свежепокрашенную комнату жизнерадостный и полный надежд. В руках он держал письмо. Он был, как обычно, наряден, гордо вышагивая в сером пиджаке и полосатой рубашке, которые собственноручно выторговал на том же базаре Church Street Market и теперь носил, как будто выложил за обновки целое состояние. “Он будет выглядеть лордом даже в мусорном мешке”, — любила говорить Барбара.

— У меня для вас письмо, и похоже, хорошая новость, — победоносно сказал он.

— Какая же? — спросила я, уже давно забыв, что еще из России подавала документы на учебу…

— Мисс, похоже, выиграла стипендию…

* * *

Расставание с мамой никогда не было легким. Я не покидала ее практически с рождения, и две недели вдали от нее казались трагедией. Моя великовозрастная привязанность вызывала шутки в России, но в Англии ко всему относились спокойно, поэтому наша звездная парочка “всегда вместе” и не вызывала осуждений.

Мамин самолет взлетел. Я сидела в офисе и сумрачно смотрела в потолок. Мистер Темпл понимающе подливал мне джин, намекая, что волноваться нечего. Лучше поработать, а мамин огромный полосатый чемодан будет легко найти, если самолет таки грохнется. Я монотонно помешивала краску. К утру офис выглядел как новый. Мистер Темпл ведь был идеалистом. Сильвия! Да знаешь ли ты, сколько тонн белой краски мы извели на твою квартиру?

* * *

Странно, как люди, которые вовсе не должны, казалось бы, стать вам близкими, вдруг превращаются в родных людей. Как мистер Темпл, например. Его жажда жизни и бесконечные идеи кружили голову. В свои шестьдесят пять, а потом в семьдесят, восемьдесят, девяносто он был вечно молод. Залихватски пританцовывая, он перевозил ржавую лодку из одного района Лондона в другой, чтобы наутро покатать меня или маму, по утрам запускал в небо дельтапланы, закупал на базаре по сто магнитофонов, чтобы переделать их в рации для мифической конференции. Он показывал нам палату общин с черного хода, наглухо забитый дом, где жил Теккерей, кафе, где расстреливали фашистов, и подземные воронки, из которых он сам организовал диверсию против очередного гомосексуалиста-антикоммуниста.

Мистер Темпл обожал осчастливливать людей насильно. Он любил фейерверки встреч и мест, редко спрашивая, чего именно вы хотите в данный момент. Барбара всю жизнь подчинялась его воле. Любила. И этим спасала, втайне мечтая, что муж наконец будет сидеть дома и они смогут вместе путешествовать.

В один прекрасный день Ландон был вынужден покинуть работу. Его фирма была разорена русскими коммунистами, марокканцами, кубинцами, индийцами, теми, кому он так вдохновенно помогал материально. Лучший друг Темпла, член парламента, миллионер и владелец четырех частных школ, перекупил фирму и выставил Ландона взашей, оставив в восемьдесят лет без гроша в кармане. Теперь Барбара спешит под утро в банк, чтобы взять на пропитание парочку фунтов, и жалуется, что мистер Темпл спал днем в кресле и тосковал о далеком времени, когда в нем нуждался каждый лондонский неудачник.

Я приезжаю туда часто, и он так же ведет меня на прогулку по каналу к своему любимому многонациональному базару. Он уже не может водить машину, а я тяну за ним тележку для продуктов и держу его под руку, осознавая, что жизненной силе и мощи этого человека все равно нет равных. Он оброс, как Лев Толстой, совсем седой и почти не слышит. Но он выпрямляет непослушную спину и останавливается около каждого красивого здания, с восторгом вдыхая аромат цветов: “Aren’t they lovely?” Однажды вечером я подойду к нему, как встарь, и буду долго смотреть в глаза, держа за руку. А он неожиданно встрепенется и, прочтя мои мысли и сентиментальные сожаления, бодро скажет в самое ухо совсем по-молодецки:

— I had a dog once. It had the same kind of looks

(Знаешь, когда-то у нас в доме жил песик, вот и он так смотрел!).

Университеты

Strange dear, but true dear,

When I am close to you, dear…

К. Портер. “So in love”

Я не думала, что обыкновенный английский университет будет хоть чем-то напоминать Оксфорд и Кембридж, с их мощеными улицами и уютными кафе. Но если честно, я вряд ли представляла себе, что он будет так на них похож.

Ланкастерский университет, правда, находится на горе, почти что волшебной. Он совершенно изолирован от города (целых семь миль!) и представляет собой конструкцию, скорее похожую на бетонный завод, чем на учебное заведение, в котором молодые люди со всего света проводят три, четыре, а иногда и десять лет своей жизни, почти не соприкасаясь с цивилизацией. По кампусу бегают павлины и в промозглую зиму издают тоскливые крики. Университет со всех сторон окружен полями, на которых круглый год пасутся коровы и овцы. Поля раскинуты по всей Англии, и, при взгляде на них, у меня всегда создавалось впечатление, что я по воле судьбы оказалась на другой планете, на которой нет ничего, кроме Ланкастерского университета и этих бесконечных полей.

* * *

Студенты любого английского университета делятся на две большие группы. Собственно студенты, которые учатся четыре года, и аспиранты, которые помимо обучения пишут диссертацию. Студенты еще совсем дети, вырвавшиеся из родительского гнезда, впервые живут вдали от дома. Почти все англичане обязательно уезжают грызть науки в другой город, есть даже специальное выражение: “To go away to the University”. В отличие от России очень много студентов старше сорока лет. В Ланкастере самой взрослой выпускнице восемьдесят три года — круглая отличница и чемпион университета по плаванию.

В конце учебного года был назначен день открытых дверей. Мы недоумевали. Университет на глазах преображался. Студенты и весь обслуживающий персонал драили мощеные улицы с мылом, повсюду вывешивали корзины с цветами и наглухо закрывали двери пабов. Посуда на кухне почему-то мылась, а коллекционная батарея пустых бутылок, которая стала неотъемлемой частью интерьера нашей кухни, вдруг исчезла. Мои соседи стояли в очередь за общественным пылесосом и утюгами. Когда наутро я увидела дам в элегантных шляпах, длинных платьях и перчатках, мужчин в цилиндрах и смокингах, а моих соседей в черных мантиях, чинно шествующих вдоль главной аллеи, я наконец поняла, что день открытых дверей в переводе на русский язык — это день приезда родителей. А завтра — самый памятный день: вручение дипломов. День, когда каждый студент, облаченный в мантию, поднимается на сцену, чтобы лично пожать руку ректору университета принцессе Александре и получить сертификат. Мне тоже предстоит участвовать в такой церемонии, только не в июне, а в декабре, когда степень вручается аспирантам.

В декабре я поднялась на сцену, чтобы пожать ректору руку. Принцесса задержала на мне взгляд и слегка привстала. Мои сокурсники замерли, по залу прошел ропот недоумения. Мы разговаривали минут двадцать. Зал ждал. “Я то-же русская, — сказала принцесса. — Мой брат — принц Майкл Кент. А у нашего отца была собачка по имени Душка”. От волнения я чуть не потеряла сознание. Во рту пересохло.

“С чего это она?” — лихорадочно гадала я, спускаясь со сцены.

— Ничего себе знакомство, — толкнул меня в бок сокурсник Саймон.

— Майкл, между прочим, известный тип! — расшифровал речь мой приятель Питер. — Он косит под Николая Второго, носит бороду и периодически дает свой спинной мозг, чтобы подтвердить подлинность останков русской царской семьи. Только почему она говорила так долго?

Мама таинственно улыбнулась:

— Принцесса такая внимательная!

— Мама! Ты и с ней разговаривала?

— Не только с ней, а со всеми приближенными!

— Да ты что!

— А что особенного?! Она, между прочим, ездит без охраны и очень даже рада беседе! Ее фрейлина угощала меня чаем, а вечером нас зовут на банкет.

Многочисленные письма от принцессы Александры хранятся у нас дома. Она писала маме обо всем, что происходило при дворе, и боюсь, если когда-нибудь придется голодать (как Скарлетт!), я без зазрения совести загоню их по самой высокой цене!

* * *

Администрация университета четко планирует занятия и распорядок оставшегося дня. На кампусе размещаются центры всевозможных студенческих обществ. Спортивные общества, клубы любителей политики, математики, лингвистики, кино, актерского мастерства. Самые экзотические, пожалуй, общество любителей птиц, где можно совместно изучать птичек и делиться своими наблюдениями, а также общество знатоков Средневековья. По кампусу ходят переодетые в рыцарей студенты и устраивают публичные бои, тщательно придерживаясь только им ведомым канонам. (Английский фильм “Trainspotting” был посвящен не только борьбе с наркотиками, но и странному обществу любителей смотреть за проходящими поездами и списывать их номера.) До этого мы, правда, не дошли. Было и музыкальное общество, по протекции которого я вечерами подрабатывала в старинном поместье игрой на пианино. В гостиной собирались гости, за стенами шаркало таинственное привидение, горели свечи. Я играла Вертинского и не верила, что это все происходит со мной.

В промежутках между занятиями я танцевала. Танго, самба, вальс, джайв. Худые англичанки в черных вечерних платьях. Красавцы греки, полубоги во фраках и бабочках. Гибкие пантеры неясного пола с затуманенным взглядом. Мы были единым организмом. Немка Дакки, моя сокурсница, поведя чувственным носом, задумчиво обнимала немца Вольфганга и томно приземлялась на его приподнятое бедро. Румба. Вечером на кампусе показывали фильм “Strictly Ballroom” (в русском переводе — “Аргентинское танго”). Члены общества любителей кино просили нас танцевать на морозе перед входом в кинотеатр для привлечения публики. Дело было в сессию — народ в кино не шел. Сбор с этого фильма, по-моему, покрыл расходы на полную реставрацию зала.

На показательных выступлениях команда Ланкастера боролась против команды Йорка. В память о Войне Алой и Белой розы каждый год проводятся спортивные соревнования между университетами — мы танцевали с алыми повязками на рукаве, йоркские студенты — с белыми. Верхом удовольствия были балы. Как сказала моя образованная английская подруга, “приятно себя хоть раз почувствовать Наташей Ростовой”. Блэкпул — английский Лас-Вегас, который славится своими казино и удивительной красоты башней, где проводятся балы. Длинные платья и фраки, мы плавно кружимся по сверкающему паркету. Скажу честно, я мало кому показывала диплом магистра, но уж каждому сообщала о первом месте на конкурсе бальных танцев.

* * *

В Ланкастере снег выпадает раз в тридцать лет, как это было в год нашей учебы. Для меня Род, университет, Ланкастер, Англия, снег — мой Брайдсхед, второй филфак. Род обладает непревзойденным даром чувствовать и понимать собеседника, у него неподражаемо стремительная походка, даже когда он, улыбаясь на ходу, вслух читает газету. Ему сорок три года, хотя все без исключения преподаватели и студенты воспринимают его как неординарного, но, тем не менее, очаровательного ребенка. За его непосредственность, искреннее сопереживание чужим бедам и восторг по поводу чужих радостей. За его неуемную страсть к жизни и нервную зовущую тревогу — увидеть, успеть, узнать.

В возрасте двух лет он потерял родителей и воспитывался тетей и дядей в Ланкастере. Недалеко от их дома — небольшой камень посреди зеленых полей, куда тетя водила его в детстве. Тогда он был совсем слабым и худым (ел одни яйца), а путь “от дома до камня” означал, что “силы прибавляются”. Затем он долго жил в Лондоне и вернулся в Ланкастер, бросив работу и дом, когда девяностопятилетние родные заболели и нуждались в его каждодневном уходе. Чтобы совсем не погибнуть от отчаяния и одиночества, он поступил в аспирантуру в близлежащий университет. За тетей и дядей ухаживала сиделка, что позволяло Роду иногда отлучаться.

Для рядового англичанина поистине необыкновенна даже мысль о совместной жизни с очень пожилыми больными людьми. Просто принято, что молодые люди уходят из дома в восемнадцать лет и, в общем-то, никогда не возвращаются. Род не просто переехал из Лондона, бросив там абсолютно все. Где бы он ни находился: у друзей, в университете, на защите диссертации — он всегда спешил домой. Он любил своих стариков, он беспокоился о них. Звонил по пять раз в день — узнать, как они, боялся оставить хоть на минуту. О том, что тетя уже три года назад потеряла память, а дядя почти ничего не видел и не слышал, я узнала, только когда первый раз пришла к Роду домой. По его рассказам, я была уверена, что они только временно нездоровы.

Миссис и мистер Хейвуд сидели в гостиной за чашкой чая. Чинно, как, видимо, бывало раньше. Род не просто привел меня в дом, он привел меня познакомиться: ввел в гостиную, представил миссис и мистеру Хейвуд свою русскую коллегу, извинился за мой короткий визит. Он хотел соблюсти этот ритуал уважения. Потом я случайно узнала, что Род каждую неделю возит тетю в парикмахерскую. “Внимание к волосам и к голове — это такое удивительное ощущение. Я хочу, чтобы тете было приятно!”

Род рассказывал о своей учебе в Кембридже, о русской графине, которая давала балы в Париже. Маша была женой известного историка. Когда-то поэт Евгений Евтушенко посвятил ей стихотворение. Она часто приглашала Рода и других студентов на угощение: красную рыбу и икру. Всю свою эмигрантскую жизнь она плакала о России и покончила жизнь самоубийством. “Она была русская, умноженная натрое, когда она говорила, она рыдала и умирала со смеху одновременно, жизнь бурлила в ней с такой силой, что обжигала всех. Она была в одно и то же время доктор Живаго, Наташа Ростова и Нина Заречная! Когда я узнал, что она умерла, я проехал восемь часов на машине ночью, чтобы только успеть на ее похороны”, — говорил Род.

Роду всегда все интересно, и замечает он то, на что обычно не обращают внимания. Он с любопытством рассматривал клумбы около моего общежития, тут же обнаружив, что там цветут любимые розы королевы Виктории. Небольшой приморский городок возводился в разряд “фантастического”, ведь его существование полностью подчинено приливам и отливам. По всему городу расклеены надписи типа: “Магазин открыт с 9 до 18, в зависимости от прилива”. Изучив ответ, который секретариат королевы прислал на мое благодарственное письмо за полученную стипендию, Род тут же отреагировал: “На конверте нет марки! Это потому, что королева не платит за пересылку писем в собственной стране”. Обследуя дворик у дома садовника, где в изобилии рос никому не приметный дикий овес, Род восклицал: “Преемственность поколений!” Ведь век назад здесь был постоялый двор, где дамы легкого поведения встречали гостей. А вполне употребительное английское выражение “to sow one’s wild oats” (“сеять дикий овес”) как раз и означает то, чем эти дамы там занимались. Название неприметной аллеи в Ланкастере тоже имело свою историю. Улочка называется Застенчивая (Bashful), потому что век назад сюда сворачивали достопочтенные леди, не решаясь направиться в сторону порта, где вечерами разгуливали подвыпившие моряки и все те же дамы!

* * *

Я боялась, что маме Род не понравится. Напротив. Мама была очарована. Поэтому всеми силами принялась обращать его в “нормального”.

Род жил в фамильном доме со своим итальянским знакомым Франко. Мама относилась к Роду как к сыну, поэтому судьба Франко была предрешена на все оставшиеся годы. Толстый итальянец, по маминым расчетам, использовал Рода в корыстных целях и мечтал заполучить дом. Мужик, действительно, жил у Рода нахлебником. Однако он совершенно искренне относился к своему покровителю и выметаться из Англии не собирался. Много лет спустя Род усмехнется, вспоминая нашу жизнь, и грустно прибавит: “Франко, и правда, очень многого достиг. Он, возможно, самый большой успех в моей жизни”.

— Неужели Род не мог найти кого-нибудь более достойного в качестве компании, — спрашивала мама.

— Кого?

— Такого же умного и образованного.

Франко чувствовал мамино отношение и решил бороться собственными средствами. Однажды вечером, наплевав на приличия, он украл из дома огромный серебряный кувшин и засунул его в наш чемодан.

— Как ребенок, — с восторгом говорил Род. — Вы простите, пожалуйста, он очень ревнивый.

— Какая дикость! — возмущалась мама. — Бедный мальчик! Связаться с таким узурпатором.

Если кто-то не видел, как кувшин украли, все видели, как его вернули.

* * *

Студенты в общежитии давно знали о мамином существовании и боролись за право засвидетельствовать свое почтение по единственному на все общежитие телефонному аппарату, висящему в коридоре. Подобное уважение мама обрела во время своего приезда. Тогда она навела в общежитии полный порядок. Во-первых, обнаружила, что я “как папа” и “ничего не вижу вокруг” (то есть сплю над прачечной, матрас мокрый от сырости, за полгода не купила ни одной тарелки, ячейка в холодильнике набита мороженым). Во-вторых, уговорила диспетчера поменять комнату. Теперь я жила в мужском теплом отсеке (что, правда, не изменило мою личную жизнь ни на йоту). В-третьих, на обычную практику принимать гостей в любое время суток поставила табу. Когда очередной сокурсник в пьяном виде стучался в дверь, мама распахивала ее настежь и громогласно объявляла:

— Вы знаете, который час?

— Полночь, — честно отвечал ходок.

— Марина пишет диссертацию. — Дверь захлопывалась.

* * *

Когда мама уехала, стало пусто. Вечерами я часто звонила Роду и напрашивалась на обед… На этот раз он открыл дверь быстрее обычного. Я прошла через небольшую кухню, где на бесконечных полках гнездились бутылки с самодельным джином, все сорта английского чая и батальон приправ в маленьких цветных баночках. Вышла в освещенный солнцем уютный сад.

— Ты слышишь? — Род взял лейку и полил цветы. — Птицы поют совершенно по-разному. Каждая — свою песню…

Я закрыла глаза.

— Ты есть хочешь? — Он опасливо посмотрел на меня, а потом опустил голову. — Я приготовил по старинным рецептам.

— Конечно!

Он суетился на кухне, брякая тарелками и стаканами. Печка была раскалена. Купленная у местного мясника баранина готовилась в специальной жаровне.

— Род, — я зачерпнула из тарелки рыбу, — почему ты всегда ешь неправильно, а когда слегка пьянеешь, то орудуешь ножом и вилкой, как ученик престижной школы? Ты стесняешься своего происхождения?

— Я не очень понял, о чем ты! — Род удивленно посмотрел на меня, как будто только что получил пощечину. — Я такой, как все.

— Ты другой. Ты как Катрин. Как мистер Темпл. Заканчивали престижные школы. Учились в Оксфорде и Кембридже. Охотитесь на лис. А потом вас потянуло…

Рода передернуло, когда он торопливо подкладывая мне гарнир.

— Ты хочешь сказать, люди иногда вырастают? Кстати, это блюдо очень хорошо с мятным соусом…

— Но там, куда нас тянет, — мы изгои, — не унималась я.

Род помешивал ложкой суп.

— Охота на лис? Я видел ее только в детстве.

— И как впечатления?

— Было очень жалко, когда собаки разорвали животное на куски. Мне было тогда пять лет…

— Как жить вне университета, ты не знаешь? — Я выпила вино и старалась задать как можно больше вопросов. — Ты помнишь лекции по анализу дискурса? В разных газетах одно и то же событие освещают по-разному. Репортеры смотрят на мир через разные очки. Правда меняется. Не хотите моих принципов? У меня есть другие. Где же правда?

Род опасливо посмотрел на меня уже в третий раз и подошел к старинному роялю, проведя по полированной крышке рукой.

— Я человек, Марина, и часто неправ. Поэтому ночами я играю. Такой дивный инструмент. Недавно отреставрировал. Это любимые ноты моей тети… Ты красиво играешь, я помню. По-русски, с душой. Сядь. Попробуй. — Он уступил мне место. — Без музыки мы остаемся одни в комнате с миллионами зеркал…

* * *

После смерти стариков Род останется жить в их старом фамильном доме. Крыша будет медленно протекать, потолок рушиться. Он будет усердно поддерживать хозяйство, возить по окрестностям многочисленных знакомых, проводя завораживающие экскурсии, в доме у него будут останавливаться музыканты, художники, феминистки и бродячие артисты, а вечерами он будет ставить кассеты с теми записями, которые удалось сделать перед смертью тети, блестящей пианистки. Когда наступит “кризис”, Роду будет уже немало лет. В свои пятьдесят пять он выглядит на тридцать, но теперь навсегда останется ассистентом, ведь завершение диссертации означает ученую степень и уход из университета. Постоянного места для него нет.

“Я очень занят”, — всегда говорит он. Занят, значит, устраивает, к примеру, праздник для племянников в честь Рождества. Каждому ребенку — по инструменту собственного изготовления, ноты — собственного сочинения, а малышу-пятилетке — “серебряный треугольник, чтобы в нужный момент солировать”!

Нина Щербак