Смутно ощущаю некоторую тревогу по поводу профессионального изложения фактов. Как они захватывают, и как они могут сбивать с толку. Подробный текстовый анализ насколько помогает нам понять личность писателя, настолько и уводит от него все дальше и дальше. В какие-то неописуемые глубины. Что касается критики и особенно писем, они вовсе переворачивают все с ног на голову.

Галина Кузнецова известна больше всего благодаря своей жизни в доме Буниных, на юге Франции, в далекие 20-е-30-е годы. Начали они встречаться с Буниным в 1926-1927 гг. Галина сама сняла квартиру в Пасси. Ради Бунина она оставила мужа.

В 1929 году Вера Бунина записала в дневнике великодушные слова:

«Одна в Ницце. Странное чувство. Город кажется мертвым (воскресенье). На набережную не выходила, боюсь встретить знакомых. Хочется один день провести в уединении… Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге. Пусть любит Галину <…> – только бы от этой любви было ему сладостно на душе».

Родилась Галина на Украине, училась в Киеве. На фотографиях – красивое лицо с голубыми глазами, всегда — в платье, печальная улыбка. После развода с мужем, Галина Кузнецова обосновывается в доме Буниных, на вилле «Жанетт», где живет около семи лет, вплоть до 1933 года, когда к Буниным приедем Маргарита Степун. У писательницы выходит ряд сборников прозы и поэзии, а венцом ее творчества становится, много позже изданный «Грасский дневник», произведение, в котором она описывает жизнь четы Буниных, пребывание там Леонида Зурова, других гостей, умалчивая о подробностях, сохраняя значительную деликатность при описании событий. Хорошо известно, что после получения Буниным Нобелевской премии, по пути домой, в Германии, Галина знакомится с сестрой философа Федора Степуна Маргаритой Степун, которая потом посещает виллу на юге Франции, и фактически увозит Галину с собой, повергнув писателя Ивана Бунина в огромное расстройство и непонимание.

Обе женщины возвращаются на виллу во время немецкой оккупации. Потом они перебираются в США, где работают в ООН, а затем – в Германию, в Дрезден, позже в Мюнхен. Бунин сильно переживает по поводу сложившегося положения, о чем свидетельствуют, как его письма, так и его дневники. В изданных в книге «Устами Бунина» дневниковых записей Ивана Бунина и Веры Николаевны Буниной – множественные ссылки на то ощущение скорби, испытываемое Буниным, которое следует за отъездом Галины, и определенного рода облегчение, которое высказывает Вера Николаевна.

Вера Николаевна, жена Бунина записывает:

«Марга у нас третью неделю. Она нравится мне. … Можно с нею говорить обо всем. С Галей у нее повышенная дружба. Галя в упоении и ревниво оберегает ее от всех нас… (8 июня 1934 года)».

«Марга довольно сложна. Я думаю, у нее трудный характер, она самолюбива, честолюбива, очень высокого мнения о себе, о Федоре (Степуне) и всей семье. … Но к нашему дому она подходит. На всех хорошо действует ее спокойствие. … Ян както неожиданно стал покорно относиться к событиям, по крайней мере по внешности… (14 июня 1934 года)».

«Дома у нас … не радостно. Галя как -то не найдет себя. Ссорится с Яном, а он — с ней. Марга у нас… (8 июля 1934 года)».

«В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Марги какое—то странное. … Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и потому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее… (11 июля 1934 года)».

«Уехала Марга. Галя ездила ее провожать до Марселя… (23 июля 1934 года)«.

Записи Бунина от 8 марта, 6 июля и 15 августа соответственно печальны:

«Разговор с Г. Я ей: „Наша душевная близость кончена“. И ухом не повела»; «Без конца длится страшно тяжелое для меня время»; «Позавчера, в лунную ночь, М. устроила в саду скандал В. <…> Любить значит верить» (С.14,15,16).

Через несколько месяцев в дневнике Веры Николаевны вынесен как бы окончательный приговор о Кузнецовой и Степун: «Они сливают свои жизни. И до чего они из разных миров, но это залог крепости… Пребывание Гали в нашем доме было от лукавого…»

Летом 1939 г., перед самым началом войны, Кузнецова и М.Степун в силу обстоятельств вернулись в Грасс и прожили там до апреля 1942 г. После отъезда следуют долгие годы переписки, отношения поддерживаются тем или иным образом.

По рекомендации Бунина Кузнецовой и М. Степун была поручена корректура его книг, готовившихся к изданию в нью-йоркском издательстве им. Чехова.

Сегодня история продолжается благодаря тому, что архив Галины передается в руки современным специалистам. Фильм Алексея Учителя тоже сыграл свою роль, высветив события единственно возможным образом. В критике история обретает новую жизнь, в зависимости от того, как ее интерпретируют, какие отзывы пишут.

Рене Герра – один из самых известных коллекционеров русского наследия во Франции встречается с Галиной Кузнецовой незадолго до смерти, пишет о том, как она становится похожа на Маргу Степун, которая умирает раньше, и чей жизненный путь долгое время связан с Галиной Кузнецовой. Рене Герра приобретает значительную часть архива Галины Кузнецовой, много пишет о ее творчестве, о сборниках поэзии и прозы, в которых каждый момент описан пристально, важен и добротно проработан.

Немаловажным витком в судьбе Кузнецовой становится новое критическое видение ее роли в литературе. Издание «Грасского дневника» содержит предисловие Ольги Демидовой, в котором подробно изложено, насколько контрапунктным представляется выделение Галины Кузнецовой в качестве автора, предание ей свойств отдельной личности, в независимости от ее отношения к Ивану Бунину, или ее взаимоотношений с домом Бунина.

Подобные факты и акцент критиков связаны, прежде всего, с тем, что «Грасский дневник» Галины Кузнецовой, действительно, становится взглядом со стороны, без особо вторжения в него главного героя, автора или наблюдателя. Кузнецова описывает события, создавая монумент писателю, рисую его «парадный портрет», опуская значительные огрехи, или непростые жизненные коллизии. Конструирование образа самой Галины Кузнецовой, таким образом, позволяет осветить ее личность по-новому, увидеть в ней самостоятельность и собственную авторскую позицию, отличную от вмонтированной в «Грасский дневник» образа преданной ученицы писателя.

Недавно опубликованная переписка между Ниной Берберовой и Галиной Кузнецовой, которая длилась сорок лет, как отмечено исследовательницами, как бы позволяет увидеть новые грани в далеко непростой фигуре серебряного века Галине Кузнецовой. Впрочем, автор предисловия к изданию переписки, Ольга Демидова, в некоторых местах дает свою собственную оценку, пишет о Нине Берберовой, в частности и о ее эпистолярной привязанности к Кузнецовой, которая была, среди прочего, и с целью опубликовать свою книгу в Германии. Но такие детали имеют право за существование, без всякого сомнения, а образ Галины Кузнецовой, таким образом, окрашивается в дополнительные цвета по взмаху волшебной палочки критиков современности.

Вот, например, цитата, которая реферирует к заботе и подаркам Нины Берберовой: «…спасибо Вам за неустанную волю к некот<орому> „услажденью“ нашей жизни. Кроме Вас никто из старых знакомых и друзей не подумал об этом» (с. 96).

Замечает некоторую предвзятость трактовки предисловия, и критик Ирина Виноградова, которая последние годы подробно исследует творчество Нины Берберовой, на материале американских архивов, пишет о связи Берберовой с коллабораторством, то есть работой на Германию, о напряжении между Берберовой и Буниным, ее увлечении французской переводчицей Миной Журно, о разводе с Макеевым. Критики, словно скульпторы, торопятся досказать детали недописанного ранее портрета, иногда склоняясь в ту или иную сторону риторического приема.

Оба имени слишком весомы для литературоведения, чтобы их мнение можно было как-то корректировать. Мы будем действовать в том же русле, но попытаемся обратить внимание скорее на литературные тексты.

Известная по архивам копия книги стихов Галины Кузнецовой «Оливковый сад» содержит автограф Ивана Бунина, который дарит сборник мэтру русской поэзии Вячеславу Иванову, с просьбой дать свой отзыв. Вячеслав Иванов высоко оценивает поэзию Галины Кузнецовой. И действительно, если Вы откроете ее стихи, в них необыкновенная красота лазурного моря и французского пейзажа, необыкновенная грусть, усталость, но и явное ощущение вечности. Ее стихи очень тонки, в них много гармонии, и все той же грусти, словно русская и французская культура сливаются воедино:

На горной дымке, смутно-голубой,

Узор ветвей раскинутых и снежных…

Все, все, что мне даровано тобой,

Я сохраню в сокровищнице нежной.

Меня ничто не мучает, не жжет

Под взглядом глаз твоих орлино-зорких

Так пчелы собирают сладкий мед

С иных цветов, губительных и горьких.

Или, к примеру, другое стихотворение, сильно идущее в разрез с постоянными рассказами критики о Марге Степун. Это — лирическое стихотворение, совершенно и явно обращенное к мужчине (как, собственно, было с «Тридцатью тремя уродами» Зиновьевой-Аннибал, произведении, написанном о женщинах, и скандальное благодаря этому, но посвященное и отданное – собственному мужу, явно и косвенно обращенное к Вячеславу Иванову). В данном стихотворение Галины Кузнецовой — образ замка, рыцаря, рождение сына – архетипичный крик женского одиночества, любви, и обращении к лирическому герою — мужчине:

Ты привез меня в зубчатый замок,

В позабытый замок провансальский.

Далеко он виден серой башней

В чаще синих итальянских пиней.

Я одна пришла по гулким залам,

По крутым и узким поворотам

Долго я стояла в старой нише –

На поля холмистые смотрела.

Здесь с тобою мы когда-то жили,

Было много слуг у нас и псарня.

Здесь, когда-то, темной ночью,

Умирая, родила я сына.

Другие стихотворения этого сборника сходным образом становятся манифестацией философией жизни, воспоминанием о вечности, напоминающим мотивы, которые мы обнаруживаем в других стихотворениях поэтов Серебряного века:

Глухие слезы по щекам бегут

А ты, душа, как бы забыв о боли,

Уже глядишь в ту солнечную мглу,

Над листьями блестящими магнолий.

Там облака, клубясь, как снежный дым,

Едва туманя острые вершины,

Плывут, плывут по склонам голубым,

Подобные жемчужной паутине.

И знаю, вновь готова верить ты.

В омытые прибоем дымным страны,

В бесшумные пустые океаны,

Чуть видные со страшной высоты.

Ты чуешь мир не временный, не тленный,

Где мы пройдем бесследно и забвенно,

Но вечный мир, в котором смены нет.

Где сладостно струится синий свет.

В этом стихотворении тема вечности выражена ярко и эксплицитно. Но разве только упоминание о вечности делает стихотворение зрелым? Особого интеллектуализма, или даже образности в нем, возможно, и нет, но звучание, и целые находки эпитетов: «бесшумные пустые океаны», «пройдем бесследно и забвенно», «струится синий свет», «жемчужная паутина». В общем-то даже упоминание «океанов», (а не «океана», например) делает это стихотворение особым, наполненность аллитерациями, эхо-элементами и огласовками («временный-тленный», «смены нет – синий свет»). Зрительное и буквально животное осязание («чую») как нельзя лучше демонстрирует чуткость авторского «я», его все-чувствующие свойства.

Еще в бытность издания произведений Кузнецовой, сразу за сборником стихов, следует к публикации и проза. Поэтому в Парижских «Числах» 1930 (№ 2-3) даны подробные комментарии к сборнику прозы «Утро»:

«Есть у Кузнецовой очень большая чуткости к «атмосфере», живость и некоторая своеобразность в ощущении природы. Есть и мастерство в передаче. Ее описания не скучны, и ее настроения передаются ее читателю. Неизвестно почему, потому ли, что всем знакомы и французская осень, и луга Украины, и море – «эмигрантское» море, с огнями, посадками, волнорезами, с чужой, южной синевой, – потому ли, что это где-то, когда-то было, – в жизни или в литературе – но читать такие места по-старому приятно.

К сожалению, автор не ограничивается «литературными пейзажами». Есть какая-то попытка создавать типы, – эмигрантской женщины, например (все эти Тани, Лизы, Веры – одно лицо). Получается что-то натянутое – какие-то тургеневские девушки, немного выродившиеся, не привившиеся на чужой почве. Есть также какое-то поверхностное «затрагивание» вопросов вечных. Выходит наивно, неубедительно (рассказ «Ночлег», рассуждения Внесорева в рассказе «Синие горы») – иногда даже немного пошло («Утро», «Осень»)».

В общем-то, не слишком высокая оценка.

Рене Герра в свою очередь цитирует по-настоящему благожелательную рецензию Г. Адамовича, жесткого критика чужих текстов. В этой рецензии образ Кузнецовой-автор – значительно более яркий:

«Галина Кузнецова пишет, как будто ни о чем, но касается она многого. В ее повестях ничего не происходит, или почти ничего; случай в них не играет никакой роли. Она рассказывает не о том, что в жизни иногда бывает, а лишь о том, что в жизни всегда есть, – и своим, невиданным раньше, светом освещает она это «всегда – присутствующее». Ее вещи не сразу останавливают внимание, но надолго запоминаются… Галина Кузнецова – беллетрист и рассказывает о невзгодах русских людей, застигнутых революцией. Но вместе с тем она и поэт, который говорит о человеке «вне времени и пространства». 

Вот как начинается рассказ Галины Кузнецовой «Утро»:

«Стоя перед зеркалом, в полутьме, он завязывал галстук. Полоски солнечного света, пробиваясь сквозь щели запертых ставень, ложились ему на плечи, на край белого умывальника, на толстый линолеум, разостланный на полу. Было уже около десяти часов, но ему жаль было будить жену, и он одевался, стараясь не шуметь, взглядывая на темное зеркало, где смутно белела широкая постель с утонувшей в подушках стриженой женской головой. В дверь постучали. Он быстро, на носках, подошел к постели. — Милая, пора, — сказал он нежно, наклоняясь над спящей. — Десять часов. Ты помнишь, что мы нынче едем в Ментону? Она повоевелилась, открыла глаза и сонно улыбнулась ему. В дверь опять постучали. Он выпрямился и строго сказал: — Войдите. Горничная внесла на подносе кофе на двоих, поставила поднос на стол, с привычным любопытством рассматривая новых постояльцев, в которых она угадывала новобрачных, совершающих свадебное путешествие. — Мадам и мосье разрешат открыть ставни? Прекрасная погода для прогулок! Впрочем, здесь, в Каннах, всегда прекрасная погода».

Размеренность нарратива действительно напоминает хорошую добротную прозу XIX века, Тургенева, или даже Островского. Описание интерьера, последовательность действия, все позволяет оживить повествование, словно это театр или поставленное, выросшее из воздуха и материи, воспоминание. Но главной особенностью прозы становится именно способность автора видеть в каждодневности радостное, ощущать момент просветления в любой ситуации.

Как же заканчивается этот рассказ?

— Как я благодарен вам за вашу музыку, — сказал он, когда она кончила, вставая и подходя к роялю. — Я так давно не слышал ее, так одичал… Ведь, вы знаете, бывали целые месяцы, когда я не видел ни души и разговаривал только со своей старой кухаркой…

Возвращался он ночью, пешком. Ночь была очень черная. До дому было километров девять, но он не думал об этом. Он шел посреди темного, пустого, звонко отзывавшегося на каждый удар палки шоссе и жадно нюхал воздух, полный сложных осенних запахов. Земля была очень темна, деревьев не было, были только темные массы и ощущенье чего-то густого и свежего. Но постепенно, когда глаза привыкли к темноте, он стал различать изогнутые очертанья акаций, черные острова сосен, замкнувшиеся в свое молчанье громады кипарисов. Среди них еще белей было сиянье звезд, усеивавших небо. — Что это есть в них такое непонятное и притягивающее? — думал он, идя и смотря на звезды. — Почему мне кажется, что они живые, что они думают? Молодец все-таки Красовский! В Париже надо будет сходить послушать хорошую музыку… А вот дерево, уже совсем голое… Осень… Ну, и пусть, пусть… Он шел, и шаги его и палка звонко стучали по дороге.

Какая-то особая поэтичность в этом рассказе, сходная, пожалуй, с «Легким дыханием» Бунина («пусть, пусть», «он шел, и шаги его и палка звонко стучали по дороге»). Описание — яркое, с привлечение звуков, ярким проявлением синестезии («Он шел посреди темного, пустого, звонко отзывавшегося на каждый удар палки шоссе и жадно нюхал воздух, полный сложных осенних запахов», «земля была очень темна, деревьев не было, были только темные массы и ощущенье чего-то густого и свежего»,  «но постепенно, когда глаза привыкли к темноте»). Сам нарратив становится похожим на музыку, в нем оживают звуки и гармонии, ритмы и повторы. Рассказ становится хорошим примером поэтического творчества, и несмотря на схожесть с известными произведениями классики, является полноправным художественным произведением, певучим, напевным, грамотно сконструированным. Неслучайно, Вячеслав Иванов, дает стихам Кузнецовой самую высокую оценку.

Вторая книга Галины Кузнецовой, роман «Пролог», выходит в 1933 году, тоже в «Современных записках». О ней написали отзывы Г. Адамович («Последние новости», Париж, 8.05.1933), В. Ходасевич («Возрождение», Париж, 6.07.1933) и литературный критик и историк П. М. Бицилли: «Автор искусно обновил и осмыслил избранную им форму романа-воспоминаний».

И, наконец, «Грасский дневник». Складывается ощущение, что упорное навязывание якобы дипломатичности или деликатности Галине Кузнецовой при описании дома Бунина в некотором смысле становится желанием недооценить ее писательское и творческое решение творить свою собственную действительность так, как ей она представляется, без описания неурядиц и споров, трагедий и двусмысленных речей. Вот лишь один из эпизодов:

«Знойный великолепный день. Море придвинулось и лежит на горизонте полным голубым дымом, так что глазам весело, небо побледнело от обилия света, и хвойное раскидистое дерево на этом свете и лазури прекрасно. После завтрака И. А. и я лежали в полотняных креслах под пальмой и разговаривали о литературе, о том, что надо, чтобы стать настоящим писателем. Он сегодня в первый раз весь в белом, ему это очень идет, он очень сухощав и по-юношески строен. А все это в целом очаровательно: и он, и голубая горячая даль, и хвойные ветки большого раскидистого дерева в нижнем саду, и далекое море, синей стеной поднимающееся к горизонту. Впрочем, долго лежать он мне не дал — погнал в комнату «заниматься». Надо смотреть на сухие летние дни, как на рабочее время, нечего бездельничать, — постоянно твердит он. А тут еще прибавил: «Только в вашем возрасте и можно дать хороший закал для будущего. Идите-ка, идите». И сам пошел писать о своем «веселом мужике». На этот раз пишет он довольно медленно, еще не разошелся. Я сегодня отнесла на почту свои «Горы», посылаю их в «Звено». Надежды, в сущности, никакой, но не лежать же им так в столе — надо хоть попытаться. Послать заставил И. А., он и конверт дал большой, и адрес я писала у него в кабинете. Ну, на авось!»

Или еще одно описание:

По утрам срезаю розы—ими увиты все изгороди выбрасываю из них зеленых жуков, поедающих сердцевину цветка. Последнему научил меня Фондаминский, в котором есть приятная, редкая в мужчине нежность к цветам. Обычно я же наполняю все кувшины в доме цветами, что И. А. называет «заниматься эстетикой». Самон люб ит цветы издали,говоря,что на столе они ему мешают и что вообще цветы хорошо держать в доме тогда, когда комнат много и есть целый штат прислуги. Последнее—один измобразчиков его стремления всегда все преувеличивать, что вполне вытекает из его страстной, резкой натуры.

В этой красоте повествования разве есть излишнее затуманивание образа самого Бунина? Это явное стремление к красоте, ее видение в каждодневной ситуации. Разве может быть так интересна постоянная попытка искать реальность, которой в любом мире, а особенно писательском, быть не может и не должна быть. Жанр биографии, эпистолярный жанр являются лишь вариантами художественного нарратива. Почему же он должен быть менее красив?

Нина Щербак