«Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва»

(В. Маяковский)

С Парижем были всегда связаны самые яркие воспоминания. Вовсе не потому, что это был самый красивый город только, но еще и потому, что там всегда оживали призраки прошлого, русского прошлого. Эти призраки оживали в странной геометрической прогрессии, нежданно – негаданно, и все-таки всегда – вовремя.

В аэропорту Шарль де Голль пришлось долго идти по длинному коридору, грузиться в автобус, куда набивались люди, словно когда-то давно в Константинополе, со всех континентов. Работники поездов и машинисты (часто поезда ходят уже без машинистов) – бастовали, как это часто во Франции бывает, поэтому пришлось ехать в буквальном смысле – на перекладных – до другой станции метро, RER, еще одной сети поездов, которые образуют с парижским метро – единое целое.

Город был в чем-то беден и очень дождлив. Бедность сразу бросилась в глаза и по количеству иностранцев, и по количеству закрытых магазинов, включая даже «Мarks and Spencer». Его закрытие было определенным знаком – что-то в этой жизни сильно изменилось. Дождь оттенял красоту серых гранитных набережных, развивая привычный сценарий – парижской жизни изнутри, с ее красотами, загадками, дымкой и бесконечным дождем. Быстро мчащиеся машины светили фарами, они отражались о разноцветные поверхности близлежащих кафе, стремились прочь из города.

Несколько раз мне показалось, что герои моих книг оживали. Первый раз – недалеко от Люксембургского сада. Я живо вспомнила «Праздник, который всегда с тобой». Ротонду, все те книжные магазины и кафе, где любил сидеть Хемингуэй, и о чем я так подробно писала. Словно подмигнули мне эти кафе, улыбнулись прошлым, донося эпоху «потерянного поколения». Здесь, сидя на стульях сада осенним днем, я, бывало, подолгу разговаривала с Ниной Ольхиной, актрисой БДТ, которая была настоящая дама, игравшая Настасью Филипповну у Г. Товстоногова.  А в другой раз книги подмигнули мне по пути на Тур Эфель – мы шмыгнули в открытую дверь метро, сели на первую попавшуюся линию, и оказались в Пасси. В Пасси жил Бунин, и очутившись на этой платформе – вновь задумалась над тем, как странно, что в этой жизни, действительно, можно иногда переговариваться с духами прошлого, даже не призывая их. Сами появятся, если захотят.

Больше всего эти духи мне мерещились в районе Marie D’Issy. Я снова вспоминала Марину Джордани, русскую аристократку, с которой так часто встречалась и которую так любила. Она мне еще тогда, давным-давно рассказывала о своем муже Дон-Донцове, который мог с себя снять 33 белоснежных рубашки и отдать первому встречному. Та самая Марина, которая танцевала на балу в Доме Инвалидов и участвовала в конкурсе красоты, а Андрей Белый, известный писатель серебряного века, рассказывал ей, что будет обязательно голосовать только за нее. Марина была лучезарным человеком, гостеприимным, легким. Почему-то помню, как она показывала стоящий под столиком абсент, рассказывала о том, насколько потрясающая русская культура, даже по сравнению с французской, как важно для русского аристократа было жить и вести себя в обществе, точно так же как важно было вести себя дома, когда никто не видит.

Здесь остались еще замечательные люди, добрые, понимающие французы, остались крестные родители, остались все те представители далекого прошлого, от которых тепло и светло.

Мои крестные родители – прямые потомки Александра Пушкина, по линии его сына Александра. Их дочь Софа даже похожа на Наталью Гончарову, характер у нее решительный. Моя крестная мама Елена – просит обязательно прислать все фотографии, «и с тобой тоже»! Елена долго работала в Кристиан Диор, и всегда производит впечатление невероятно приятное! А Андре, мой крестный папа, — болеет. Он очень любит Россию. «Европа сейчас идет – вниз, а Россия – вверх», — говорит он уверенно.

Русская эмиграция всегда была особым феноменом. Богатая культура, интерес к книгам – перерос в определенного рода общество, которое бурлит и пульсирует изнутри, разрываясь между русской традицией и французской реальностью.

Передать до конца сложности этого взаимодействия я не смогу. Мой опыт работы в Англии – долгосрочный, но я отлично помню, как сложно бывало — примирить внутри эти две совершенно отличные культуры, западную и русскую. Чтобы говорить об этом нужно умение, и даже – терпение. С одной стороны, русские люди здесь всегда поддерживали друг друга, с другой стороны – порой они, волей -неволей, сторонились друг друга, рассказывая, как же замечательно что-то было или бывало в России. С этой верой в Россию, тоской по России – они живут и сейчас.

Мне было странно вспоминать здесь своего отца, который приехал сюда незадолго до смерти, его улыбающееся лицо, тоже возникало над этим красивым городом. Мне было странно вспоминать чудесного журналиста Жана Кристофа, который писал мне три года письма, и в юности за мной то, что называется — «ухаживал», раскрывая своим присутствием целый ряд удивительных ассоциаций. Благодаря ему я стала заниматься журналистикой.

Французского кино – яркое, броское, со сменой кадров, а старое французское кино тоже особое – медленное, на полутонах, с постоянным флером экзистенциализма.

Русские книжные магазины – отдельная история. Есть и новые, то есть не те, где когда-то в кресле сидела Марина Цветаева (в этом кресле все покупатели стремились посидеть), а — заново испеченных, вновь открытых. В одном из таких книжных магазинов мы сидели и слушали презентацию о новой книге, посвященной творчеству Волошина и Цветаевой. Автор – сын маминой подруги — известный переводчик, который перевел на французский язык всего Достоевского и Булгакова. Было много народу, но говорили исключительно по-французски, и я не все поняла.

Близкие нам друзья, далекие нам друзья, целая история взаимоотношений. Вот я иду в ресторан, недалеко от «чрева Парижа» Ле Аль, сто лет назад, и впервые пробую пиццу. Голубоглазая русская девушка, живущая там, и родившаяся там, долго рассказывает мне о своем отце, которого уже нет в живых. Всю ночь я слушаю ее рассказ. Вот я приезжаю в старческий русский дом, где сидит в кресле балерина Дягилевского балета. Вот я хожу по Пер на Шез, а потом — по Сент-Женевьев де Буа. Это все живо, как живы истории про Марину Цветаеву, Бунина, Галину Кузнецову, Зинаиду Гиппиус.

Я снова в своем сознании прыгаю от русских к французам, и — обратно. В одной из замечательных уютных квартир в центре Парижа когда-то был ночной «сабантуй», где собирались тогда, как в книгах Хемингуэйя, мои молодые друзья: пили текилу, рассказывали о своих историях и встречах, мечтали о будущем. Ожидали чего-то нового. Сейчас мне тоже было интересно с ними встретиться. Они все работают в университетах. И очень хорошо знают, что студентам ничего не нужно навязывать, но нужно обязательно пытаться докопаться до сути каждого, понять индивидуальность. Папа одной из них – тяжело болеет, но он пригласил нас остановиться как раньше у них дома. Вышел к нам со второго этажа, спустился попрощаться. Его легкое “A bientot” было сродни всегда узнаваемому ощущению любви, над которой не властны болезни или любые другие препятствия.

До бульвара Сен-Дени я тоже дошла. Уже в последний день. Там — приятный район, и от Пляс Пигаль это очень далеко. Говорят, там живет одна русская актриса, которую я тоже люблю, и с которой тоже много связано. Дивные улицы, которые перерастают в чуть более заброшенные закоулки, чем-то напоминающие богемный Кэмден Таун в Лондоне. Эта богемность мне не так близка. Видимо поэтому, зайдя в Стар-Бакс, – даже не получила кофе, машина вдруг сломалась, и мне выдали какой-то странный эспрессо, совсем нездешний, обругав и меня, и машину.

Одно из самых ярких впечатлений – водитель такси, который вез нас по ночному городу в аэропорт, он — из Алжира. Он был настолько галантен, и почему-то был тронут до глубины души тем, что мы угостили его мандарином. Он с легкостью не взял положенные добавочные евро, и я ощутила такое тепло, которое уже давно не видела и о котором не мечтала. Видимо, общечеловеческое – оно везде такое. Либо оно есть, либо его — нет.

Самолет взлетал ночью, Париж был освещен так сильно, что можно было различить каждое здание. Это снова напомнило то, что было сто лет назад – полет в Нью-Йорк. Он тоже был хорошо освещен, и казалось, что в этих городах сосуществуют люди, живущие на всех континентах, настолько много там уживается разных культур и национальностей.

Мне никогда не хотелось жить в Англии, я всегда стремилась — обратно. Этот факт всегда уживался в моем сознании с определенной сопричастностью к культуре Англии и Франции, может быть потому, что я долго жила и работала там в прошлом, может быть, благодаря литературе и кинематографу. Одно я знаю точно – возвращаясь домой, ощущая себя благодарной этому освещенному городу, радуясь возвращению домой, я, тем не менее, оставляю там часть своей жизни, часть своей внутренней работы, те непростые годы, которые я провела там, общаясь с англичанами, французами, и русскими, живыми и почившими. Я думаю, что я никогда не смогу полностью вычеркнуть ту часть памяти, которая связывает меня с произведениями французской и английской литературы.

На Пляс де Вож, недалеко от нашего отеля, что рядом с Площадью Бастилии – музей Виктора Гюго. Здесь же жила актриса Анни Жирардо. Гюго жил – хорошо, музей уютный, покрыт коврами, увешан картинами. Снимаюсь на его фоне – словно на фоне средневекового замка. Здесь уютно, и тихо, словно центр – это вовсе не бурлящая клоака, как показано в фильме «Бег», с его знаменитой «А ты азартный, Парамоша!», но что-то спокойное, умиротворенное, как будто бы часть истории была здесь пережита, и забыта.

Помпиду – закрыт, как закрыты многие старые места, где я ходила в юности, где только начинала знакомиться с этим городом надежды. Отель де Крийон на Площади Согласия – здесь останавливались Сергей Есенин и Айседора Дункан. Отель весь в золоте, широко распахивает двери каждому, пожелавшему зайти. По городу столько кафе, и некоторые связаны с русскими писателями. Вот сюда любили приходить Маяковский и Эльза Триоле… Все это вместе – словно парит над городом, говоря мне свое прощальное «до свидания», или «до скорого!» Когда снова, или только уже, когда рассказываю о Лакане и Фуко?  Я не знаю…

Нина Щербак