Философско-фантастическое повествование

История одной ненаписанной книги

ОКОНЧАНИЕ.

Начало в номере от 17 октября,

Продолжение в номере от 12 ноября текущего года

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Человек подобен дуновению; дни его – как

уклоняющаяся тень.

Псалтирь 143:4

Разумеется, всякая книга, пусть даже и ненаписанная, имеет свой финал, не всегда благоприятный для главного героя. Впрочем, в нашем случае ненаписанная книга не просто неосуществившаяся по какой-то причине возможность для автора, но скорее даже внутреннее осознание того, что он не достиг еще совершенного писательского возраста для ее написания. Значит, книга осталась растворенной в его жизни, достигши цели китайского классика Цао Сюэциня, написавшего первые восемьдесят глав романа «Сон в красном тереме» и стремившегося слить литературу с окружающей действительностью, растворить ее в ней при помощи написанного монументального произведения китайской словесности XVIII-го столетия. Отсюда роман «Сон в красном тереме» и не может быть никогда завершен, поскольку у него есть начало и развивающийся во времени-пространстве сюжет, порой абсурдный, банальный и сквозящий натурализмом, но превзошедший грани земной жизни своего зачинателя. А в ненаписанной книге отсутствуют начало с сюжетом, однако, повторимся, предвидится ее финал. Как знать, быть может, ненаписанная книга более совершенная форма литературы уже за пределом письменной традиции, поскольку так или иначе ее проживает всякий человек, приходящий в мир, пусть этого и не осознавая на личностном плане, но творя ее на уровне коллективного бессознательного. Так что, ненаписанная книга есть переход Яви в Навь: она остается таковой, если не сведена оттуда и не сделавшись реальной книгой в феноменальном мире благодаря способности восприятия пишущего человека. Что касается Андрея Никитина, то в его жизни имело место яркое смешение Яви с Навью, но написать лелеемую и желаемую книгу об этом он не смог. Однако его ненаписанная книга живет как эйдос и мыслеформа в ноуменальном плане, предполагающем основные вехи ее непроявившейся у нас истории.

Впрочем, в 90-е гг. минувшего века Андрей Никитин как бы отстранился от своей ненаписанной книги, всецело предавшись исследованию тайных мистических организаций в СССР в 20-30-е гг. XX-го столетия. Этот без преувеличения титанический труд нашел отражение в книгах Андрея Никитина «Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в советской России» (М., 1998; М., «Аграф», 2000), «Rosa mystica. Поэзия и проза русских тамплиеров» (М., «Аграф», 2002), а также в пятитомном издании «Мистические общества и ордена в Советской России», где опубликованы материалы следственных дел из архива ОГПУ-НКВД-МГБ по деятельности христианских парамасонских и франкмасонских сообществ: «Орден российских тамплиеров», тт. I-III (М., «Минувшее», 2003), «Розенкрейцеры в Советской России» (М., «Минувшее», 2004), а завершающий том «Эзотерическое масонство в Советской России» (М., «Минувшее», 2005) вышел в год смерти автора и составителя этих бесценных материалов для истории русской цивилизации и культуры. Уже работая над первыми тремя томами вышеуказанного фундаментального труда, посвященными русским или московским тамплиерам, к которым принадлежали его родители, автор ходил, казалось бы, рядом со своей ненаписанной книгой, не осмелившись решительно совлечь ее с полки вечности. Однако ему удалось разгадать ее смысл, постигнув вещество, из которого она состоит. Выходит, ему просто не хватило времени воплотить задуманное, либо же ему кто-то мешал, стремительно оборвав нить его земного бытия? Подобное случается, когда исследователь стоит уже на границе выдающегося открытия и вдруг падает ниц и замертво, не сумев переломить судьбы, тогда как ему оставалось сделать всего лишь шаг, который может статься выше его сил и самой жизни. Впрочем, именно это и произошло с Андреем Никитиным, оборвав на взлете его творческий полет. Незавершенность можно назвать квинтэссенцией его научной и писательской работы, когда он остановился на пороге своей ненаписанной книги, ступив отсюда в мир иной, не войдя в свой совершенный писательский возраст. Но ведь именно эта недосказанность роднит Андрея Никитина с образом Иоасафа, Царевича Индийского, на местоположение снесенного храма которого любил приходить он сам – замечательный русский писатель, археолог и историк. Кого он видел в царевиче из Индии – Будду Гаутаму, как считают современные ученые, или древнехристианского проповедника Юз Асафа, чей прах покоится в мусульманском мавзолее Роза-Бал в Шринагаре в Кашмире, и вокруг которого расцвели различные суннитские мистические секты, в том числе мессианско-махдистское движение Ахмадия? Разумеется, первого, поскольку Будда Гаутама, наряду с Рамой или Рамом Рагху, с кем таинственным образом повстречался «в тумане забвения» в дюнах Беломорья у Чапомы летом 1969 года Андрей Никитин, признавался вайшнавами аватарой всепроникающего и всеобъемлющего трансцендентного бога Вишну, будучи призванным для восстановления Закона или Дхармы этого божества.

«Ну а как же финал ненаписанной книги?» – спросите вы. Дело в том, что Андрей Никитин по-особому толковал притчу «Об инороге» или «О сладости жизни» из знаменитой средневековой «Повести о Варлааме и Иоасафе». Впору напомнить сюжет этой притчи. На одного человека напал инорог, по-современному единорог или по-старорусски Индрик, а также Индра, который в русском фольклоре «ходит по подземелью, словно солнышко по поднебесью», а живет на Фавор-горе. Несчастный бежал от инорога, взобрался высоко на дерево, но увидел, что под деревом, заполнив собой ров, извивается огромный аспид, оскалившийся, чтобы его пожрать. К дереву устремляются змеи, а корни дерева точат мыши, и оно вот-вот рухнет. Человек уже было впал в отчаяние, как вдруг заметил, что с ветвей дерева стекают по стволу несколько малых капель дикого меда, которых ему так захотелось отведать, что он тут же позабыл не только об аспиде, змеях и мышах, но даже про инорога. Стало быть, он предал забвению саму смерть, потянувшись к сладости мира. Если судить о буквальном смысле притчи, то человек обречен со всех сторон, просто сладость мира дает ему возможность на мгновение забыться, прежде чем быть разорванным зверями, представляющими пространство-время и стихии. Отсюда все тщетно и стоит удалиться в пустыню, чтобы стать анахоретом, получив упокоение уже в мире сем. Однако аллегорическое толкование притчи, которому следовал Андрей Никитин, приводит к парадоксальным выводам. Дело в том, что дикий мед – это познание, дающее на мгновение восхитительное отдохновение человеку от житейских бурь и гроз; однако он горчит, поскольку дикий: недаром сказано премудрым царем Соломоном, что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1:18). Но путь познания или дикого меда, в отличие от стези анахорета, имеющей завершение в факте его отшельничества, по сути, бесконечен. Это действенный путь рыцаря со многим числом падений и восхождений из-за постоянного вкушения дикого меда познания, который при восхождении рыцаря на личную Голгофу жизни становится все более чистым и сладким. Это путь пчелы, сначала приносящей дикий мед и поедающей его в зимнее время, который с годами становится все более утонченным и сладким по вкусу. Как тут не вспомнить девиз легендарного Сармунского братства в Гиндукуше, в котором наш выдающийся соотечественник Георгий Иванович Гурджиев получил свое посвящение: «Амал мисазад як Заат-и-Ширин» – «Труд создает сладкую сущность» (перс.). Значит, человек на созидательном пути познания, однажды откушав меда, в итоге сам превращается в пчелу. Отсюда знаки пчел на родовых гербах средневекового европейского рыцарства, со временем превратившиеся в золотые геральдические лилии. Таков аллегорический смысл притчи «Об инороге» или «О сладости жизни» хрестоматийной «Повести о Варлааме и Иоасафе» по видению сына русских тамплиеров Андрея Никитина, а потому финал его ненаписанной книги уходит от нас в темные бездны Нави, хоть Явь и представила нам несколько крупных медовых капель его вероятного отображения.

В связи с чем нам уместно отвлечься, раскрыв того, кто зашифрован в образе инорога в «Повести о Варлааме и Иоасафе» и зверя-Индрика в «Голубиной книге». В последней мы читаем: «Живёт зверь за Океаном-морем. А рогом проходит зверь по подземелью, аки ясное солнце по поднебесью, он проходит все горы белокаменные, прочищает все ручьи и проточины, пропущает реки, кладязи студёные. Когда зверь рогом поворотится, словно облацы по поднебесью, вся мать-земля под ним всколыбается… все зверья земные к нему прикланятся, никому победы он не делает» («Голубиная книга. Славянская космогония». М., Эксмо, 2008). Понятно, что Индра, некогда грозный бог индоарийской и более поздней славянской мифологий, соответствовавший Перуну великого кагана Владимира, крестившего Русь, с принятием христианства перекочевал в апокрифические народные книги, всегда подозрительные для официальной ортодоксии. То есть он превратился в главного зверя как бы «языческого подполья» Руси, образ которого встречается в каменной резьбе неповторимых храмов Владимиро-Суздальского княжества. Но если Индра «Ригведы» ведает темными водами небесной тверди, темными водами эфира, о чем мы писали выше, то, превратившись у русского народа в Индрика, он опрокинут в подземелье, где опять же следит за истоками ключей, ручьев и рек. Копье, которым Индра убивает Вритру, стало одним рогом, а сам бог-воитель ведического периода сделался диковинным животным, правда, не менее изящным, если судить по его старорусским изображениям. Но и глубоко в подземелье Индрик продолжает исполнять роль солярного божества, ходя там «аки ясное солнце по поднебесью», вспоминая о том, как когда-то являлся Индрой, владыкой Сварги (Неба) в Гиперборее, знаменуя собой приход долгого полярного дня и очередную победу над Вритрой – силами тьмы и полярной ночи.

Здесь мы постепенно подошли к сути того, что произошло тогда в конце июня 1969 года на песчаном берегу Белого моря с молодым, но уже опытным археологом Андреем Никитиным, после чего задумавшим написать никогда им ненаписанную книгу. Речь здесь идет о существовании тонкой завесы между Навью и Явью, едва уловимое астральное вещество которой способно проявляться благодаря черному женскому жречеству Лилит-Валуспатни и падшей Софии-Ахамот. Наибольшей плотности это вещество благодатным образом достигало в Иерусалимском Храме, особенно при царе Соломоне, получив название Шехины или сверхъестественного Присутствия. Эта безличная живая сущность или тончайший высший эфир, служащий проводником и коконом для божественных деяний и чудотворений. Сын Божий Иисус, вторая ипостась Святой Троицы, прекрасно использовал в своем земном бытии ее вещество, став Спасителем и Христом рода человеческого в божественном Присутствии, но пребывая царем Иудейским в храмовой Шехине. Этот эфир обладает связующей себя в пространстве единой имперсональной душой, которую гностики считали страдающей частью, а великий русский философ Владимир Соловьев называл вечной женственностью: благодаря ей божественные существа могут в мгновение ока перемещаться по времени-пространству, даже находясь одновременно в двух и более местах. Собственно, это плазма эфира, связующая миллиарды тонких нитей мироздания и Вселенной. Это незримая ткань пространства-времени, о которой повествуется в буддийской «Калачакра-тантре», являющейся вершиной учений Ваджраяны (Калачакра-тантра, санскр. – Ткань колеса времени). Однако у Владимира Соловьева она выглядит более живой, нежели в суровых посвятительных умозрениях ламаистского буддизма, который все же восхищает точностью ее определений. По Соловьеву она – всеединство; в тибетском буддизме – единство всего сущего, объемля которое по тождественности, возможен переход микрокосма в макрокосм.

Стало быть, в тот день убывающей белой ночи густой туман растворил эту тончайшую пленку, если угодно тантру, между Навью и Явью, позволив на небольшом участке побережья соприкоснуться двум потокам времени-пространства, смешав их ненадолго, сделав действительным проявившийся феномен, свидетелем и участником которого оказался археолог Андрей Никитин. Откуда получается, что и гиперборейскую сому он взял из рук Валуспатни, пусть и ведающей за все наваждения прошлого, настоящего и будущего в подлунном мире, и вкушал ее по-настоящему. Тогда это было молодое вино жизни, пришедшее к нему из древней эпохи первоначальной империи Рама на Кольском полуострове. Оно, вероятно, содержало в себе и кристаллизовавшиеся капли тантры временной грани, тончайший покров которой был поглощен густым туманом и нарушен. Эти капли времени, а по сути небесная лимфа, и стали для Андрея Никитина, умело аллегорически трактовавшего притчу «О сладости жизни» из «Повести о Варлааме и Иоасафе», тем диким медом, вкушаемым несчастным молодым человеком, преследуемым инорогом-Индрой и животными, символизировавшими стихии века сего.

Возможно, во всем этом кроется и разгадка тайны Святого Грааля рыцарей-тамплиеров. Как ни странно, к ней ближе всего подошел американский остросюжетный приключенческий фильм 1989 года «Индиана Джонс и Последний крестовый поход», снятый Стивеном Спилбергом на сюжет его исполнительного продюсера Джорджа Лукаса. Нет смысла вдаваться в сюжетные перипетии превосходного фильма, но отметим, что его финал как раз и несет откровенные аллюзии на исследование тайны времени, когда Святой Грааль является вместилищем того вещества, о котором мы только что говорили, назвав его тантрой предела или небесной лимфой. При внимательном рассмотрении фильма он предполагает наличие в священной чаше именно этой субстанции и никакой другой. Последнее нас снова отсылает к божественному Присутствию или имперсональной храмовой Шехине Соломонова Храма, в котором «Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его» (Прит. 9:1).

Иногда Шехину изображают в виде прозрачной святящейся дымки, стоящей над святилищем Иерусалимского Храма, а порой и в образе капель или слез росы блаженства, рассеянных по утренней траве как мирозданию. Иными словами, облако Славы выкристаллизовалось в росную воду горя и радости, особенно в период после разрушения Второго Храма в 70 году н. э., связанного с именами Зоровавеля и царя Ирода Великого. Однако Храм разрушен и нет больше священного служения коэнов и левитов, а народ изгнан и рассеян – рассеяна по Вселенной и Шехина. Отсюда утяжеление и затемнение этой росы, привлекавшей внимание выдающихся еврейских каббалистов Средневековья и Эпохи Возрождения. Впрочем, в подобном своем отягощенном состоянии служит аллюзией Питрияны в «Ригведе», пути предков, символизировавшего, по справедливому представлению брахмана Бала Гангадхара Тилака, период темной полярной ночи у первоначальных индоариев Арктогеи-Гипербореи (кстати, в библейской традиции еврейское слово гибор, предположительно этимологически связанное с Гипербореей, означает героя и богатыря; оно же вошло в одно из имен Единого Бога: Эль-Гибор – «Бог Крепкий», Исх. 9:6-7). Все это нас в очередной раз возвращает к темным водам «Ригведы», дикому меду притчи «О сладости мира» из «Повести о Варлааме и Иоасафе», Святому Граалю рыцарей-тамплиеров – одним словом, ткани времени и времен, тантре, сплетающей прошлое, настоящее и будущее, которая, обладая душой, но не личностным интеллектом, иногда может пролиться росой блаженства на своих избранников.

Другое дело, что оное «присутствие», ткань времени, нельзя переносить на сущность самого Бога, что произошло в зороастризме и даже уже в его ранней форме – зерванизме. Время-Зерван там оказалось обожествленным, а его светлая и темная фазы получили олицетворение в Ахура Мазде и Аримане. Фридрих Ницше, пожалуй, единственный, кто угадал в зороастризме абсолютный арийский пантеизм, который его с годами все больше привлекал: его «Сумерки богов» о том же, а «По ту сторону добра и зла» – отчаянная попытка поиска Абсолюта, которого он растворил в зороастрийском Зерване. Уже в работе «Бытие и время» (1927 год) Мартина Хайдеггера, вероятно, всю жизнь остававшегося атеистическим зороастрийцем, концепция Фридриха Ницше обретает свою отточенность и академическую завершенность. Творчество Хайдеггера, сосредоточенное вокруг Бытия-Времени и Времени-Бытия с пронизывающей их протяженностью, великолепный результат сплава древнегреческой классической философией с основными идеями зороастризма, о котором мечтал еще восточно-римский ренессансный мыслитель Георгий Гемист Плифон. Вывод Ницше и Хайдеггера суров: обожествление ткани времени невозможно, а потому нет смысла говорить о трансцендентном и, разумеется, Абсолюте. Однако это выглядит так лишь в контексте зороастрийского видения обоих при существовании двух противоположных начал бытия и бесконечного времени. В данном случае пространство Бытия-Времени становится герметичным и, значит, Бытие самовоспроизводится в своих качествах и атрибутах. И сущее это только ткань, тантра времени, и отсюда идея Вечного возвращения у них воспринимается не как типологическая цикличность истории, но в буквальном смысле, поскольку сама эфирная ткань обладает своей памятью, действуя «душевно», хоть и безлично. Имперсональное сознание, растворенное в душевности, пожалуй, и есть квинтэссенция всей экзистенциальной философии Мартина Хайдеггера, поистине последнего классического мыслителя Германии. За пределами Бытия в своей экзистенции, которой и предстает тантра времени, ничего нет: по сути, это единственно правильное прочтение «По ту сторону добра и зла» Фридриха Ницше. Но ведь и корни еврейской Каббалы, как эзотерического учения иудаизма, пребывают и древнеперсидском зороастризме, когда евреи в период своего Вавилонского пленения VI столетия до н. э. познакомились с мистическими основами религии магов. С тех пор каббалисты заговорили о божественной пустоте, находящейся за гранью Айн-Соф – Единого Сущего или Божественной Беспредельности. Впрочем, Айн-Соф трансцендентное определение, удерживающее Каббалу в рамках монотеистического иудаизма, тогда как Ницше, а вслед за ним Хайдеггер отдалили и удалили трансцендентность, получив свою пустоту по ту сторону добра и зла. Собственно, сфер, объемлющих Древо Сефирот или Древо жизни по ту сторону ткани времени в каббалистической традиции три – Айн-Соф Аур (0), Айн-Соф (00) и Айн (000), отсылающих к тринитарной теологии неоплатонизма и христианства. И только за этими тремя сферами начинается абсолютная божественная пустота или пустота Абсолюта. В своей экзистенциальной концепции Хайдеггер, идя по стопам Ницше, исключая трансцендентное, сокращает неоплатоническую картину Единого Сущего до Бытия-Времени, в ткани которого исчезает имманентное себе божество. За пределами этой вселенной Хайдеггера – хаос или пустота по ту сторону бытийных начал. Все совершенно по-зороастрийски. Одним словом, Единое Сущее становится имманентным Зервану Акаране или бесконечному Времени. Однако Хайдеггер не мог признать бога времени, до конца своих дней сделавшись пантеистом в духе строгого зороастризма, в целом удачно скрываясь под характерным званием экзистенциального мистического атеиста.

Андрей Никитин сидел в своем кабинете напротив превосходного отлитого из серебра бюста древнеримского бога двуликого Януса среднего размера, размышляя о естестве времени. Он достался ему от репрессированного отца, а тот его получил от руководителя Восточного отряда рыцарей-тамплиеров Иерусалима русского экономиста и анархо-мистика Аполлона Карелина. Последний его получил при своем посвящении в рыцари от бывшего регента ордена замечательного французского поэта и христианского символиста Жозефена Пеладана. Поговаривали, что сама эта литая статуэтка находилась в католическом эстетическом Салоне Розы и Креста и Храма Грааля, созданном Пеладаном (орденское имя Сар Меродак) в Париже в 1891 году. Впрочем, присмотревшись, всякому искусствоведу становилось ясно, что фигура была воспроизведена скорее со средневекового или ренессансного образца, нежели с античного артефакта. Это, кстати, невольно выдавало ее культовый или даже квазирелигиозный характер. Она и являлась настоящей копией знаменитого Бафомета тамплиеров, которого привыкли представлять, как рогатого козла в оккультной позе, изобретенного плодовитым магическим писателем и католическим попом-расстригой Элифасом Леви, и которого впоследствии столь часто использовали для обличения франкмасонства римско-католические писатели-конспирологи конца XIX и первой половины XX столетий.

Разумеется, Андрей Никитин знал, что правильное теургическое использование Бафомета или Bapho-metis (по-гречески крещение мудростью) ведет к обладанию свободной энергии времени, но как приступить к ритуалу он не понимал. В эмоциональном плане на него оказала большое влияние фотография мертвой Валуспатни на обратной стороне Луны с застывшей маской смерти на ее одновременно архаическом и вечно-молодом лице. Он вполне себе представлял, что для погружения в толщу времен ему предстоит при помощи электромотора, закрепив ее на нем, раскручивать фигуру Бафомета против часовой стрелки, поскольку исторический процесс в частном и целом разворачивается по часовой стрелке. Ему было невдомек, использовалась ли тамплиерская статуэтка подобным образом и по своему прямому назначению. Он долго колебался, уклоняясь от проведения ритуала, но упрек самого себя в нерешительности все больше год от года одолевал его, сначала ноя как мелкая, но язвительная заноза, со временем превратившись в настоящую и постоянно подстерегающую помеху для жизни и писательской деятельности. Ничего не помогало, – ни алкоголь, ни друг Феликс Рожнецкий, ни шумное и некогда надменное писательское сообщество Пестрого кафе ЦДЛ, переместившееся в связи с приватизацией итальянцами ресторана с дубовым залом и другой, полезной для коммерции площади, в нижнее кафе, где выглядело уже убого. В конце концов он перешагнул через себя…

Тут необходимо сказать, что с той поры, когда он практически наяву испытал радость белого танца с Валуспатни, прошло уже много лет, и он с женой уже успели состариться, но задуманная книга не сдвинулась с мертвой точки. Иногда он винил себя в бессилии, ибо как только собирался заняться ей, так обязательно вмешивались различные обстоятельства, – то подворачивалась хорошо оплачиваемая лекция, то просили отредактировать научное или литературное произведение на историческую тематику, то юбилей коллеги и пр. пр. Признаться, еще и с этим было связано его упование на фигуру тамплиеров, которую он достал из кладовки и очистил от патины в 1980, знаменитый год Московской олимпиады. И вот за это время закоренелый убежденный холостяк Феликс Рожнецкий успел уже жениться на своей аспирантке Елизавете из Вологды, и их старший сын Ярослав, родившийся как раз в 1981, успел принять участие во Второй чеченской кампании (он вместе с боевыми товарищами-пограничниками десантировался в начале 2002 года на линию государственной границы России и Грузии на участке Чеченской республики) и вернуться домой с легким ранением, но тяжелой по авторитету наградой – медалью «За отвагу»; скоро он должен закончить исторический факультет МГПУ, став учителем истории; тогда как младший сын Вячеслав учится в Бауманке на инженера ракетных двигателей: должно быть, глубоко в душу ему запали рассказы его покойного деда-чекиста о советских и американских секретных миссиях на Луну. Сам Феликс – профессор РГГУ; и все бы ничего, но в последние два года его одолевает диабет, пусть и не в очень тяжелой форме, хотя последнее, в общем, особо и не сказывается на его периодически проявляющемся желании выпить.

К слову, как только в нем созрела решимость совершить ритуал, так к нему перестала являться в снах та самая Белая Дама со своей свитой воинов в белых плащах с синими восьмиконечными звездами (они походили в общих чертах на ту, что он видел на плащах московских тамплиеров 20-х гг. XX века): впрочем, уже достаточно давно он стал ощущать присутствие дамы на все увеличивающемся отдалении и с трудом мог различить символы и знаки, исходившие от нее в его снах, хотя ее простертое белое покрывало еще оставалось над ним, но он чувствовал уже как оно съезжает в сторону, и он вот-вот совсем окажется на его краю, что и произошло, а затем оно полностью растворилось, исчезнув в синеве и полусумраке его сновидений, а то и явных представлений, приходящих в сознание либо при угасающем свете вечерней зари, либо золотистым рассветным утром. Но, как известно, белый покров сменяет покров черный.

И вот, памятуя о своей далекой встрече на беломорском побережье с цпрем-первосвященником Рамом Рагху и Валуспатни, он решил провести ритуал 24 июня 2005 года, когда на Медынской отсутствовала его жена, уехав к своей сильно престарелой маме в Подмосковье. Заранее он окурил ладаном и ароматическими смесями свой кабинет и в 23.00 приступил к делу, возжегши девять свечей и начав разгонять при помощи электромотора тамплиерскую фигуру против часовой стрелки. Для лучшей уверенности он включил проигрыватель, поставив виниловую грампластинку из 1980-х «Музыка Библии: древнееврейские песни» в исполнении главного кантора Ласло Шандора и в сопровождении камерного хора и камерного оркестра Государственного оперного театра Венгрии», ведь для таких предприятий пристало больше пафоса и неподдельной испытанной веками торжественности. Бархатный голос известного кантора с хором приглушали шум электромотора с несколько дребезжащей от вибрации все дальше и дальше раскручиваемой противосолонь статуэтки. Уже в ходе проводимого ритуала Андрей Никитин освежил каждение, еще раз разжегши ладан с ароматическими смесями: создалась поистине мистическая обстановка – великолепное ветхозаветное пение, девять горящих свечей, вращающаяся фигура, при помощи которой известный русский писатель, историк и археолог старался преодолеть, отодвинуть ту самую тончайшую, но очень прочную пленку времени, не дающую смешаться между собой двум или нескольким событиям, принадлежащим различным историческим и отдаленным друг от друга даже на тысячелетия эпохам. Около полуночи от статуэтки послышалось подозрительное шипение; Андрей Никитин подумал было, что перегрелся электромотор, подошел и проверил его: ничего особенного – работает в штатном режиме. Тогда обильное ароматическое каждение сгустилось в плотной дымке посреди кабинета, через которую проглядывали свечи, стоящие на письменном столе. И вдруг они, равномерно мерцавшие перед взором Андрея Никитина, как ему показалось, стали ходить из стороны в сторону и плавно раскачиваться, пока не слились в его глазах в одну большую свечу и один язык пламени на ней. У него закружилась голова, что вынудило его присесть на край кушетки: все остальное шло своим чередом…

Прошло, наверное, не больше мгновения, как, смежив веки своих глаз от всепроникающего ладанного благоухания и утомленности ожидания чего-то под мерную гармонию библейских псалмов замечательного кантора, он оказался на Измайловском острове, вокруг которого ласково шумели уже убирающиеся в злато и медь леса погожего дня конца сентября, а старой и современной городской застройки и след простыл: поодаль чуть северо-восточнее виднелась колокольня с пятиглавым храмом Рождества Христова в Измайловской слободе, облепленным домами и избами мастерового люда и местных крестьян. Стало ясно, что он попал приблизительно в 1680 год, особенно когда перед ним во всей красе, гораздо позже описанной Владимиром Буниным, возник новый недавно возведенный храм Иоасафа Царевича Индийского, а на лужайке у него безмятежно паслись коровы, издавая ленивый рев, и сновали рослые пронзительно сероглазые мужчины в белом и синем облачении. «Брахманы и кшатрии, – подумал он, – надо же, эксперимент с тамплиерской большой фигурой удался». Но от этой мысли ему стало не по себе, ведь не всегда тяга к неведомому безобидна, ну а если она еще подкреплена желанием вневременного свидания… Он не успел выстроить в единый логический ряд поток своих тревожных размышлений, когда его окликнул на санскрите стройный седой брахман: «Господин, вам сюда»; указав своей атлетической правой рукой на роскошный шатер, раскинутый в десятке шагов от речки Виноградной на пологом спуске к ней от храма Иоасафа Царевича Индийского. Его взбодрило ощущение, что он опять, пусть и ненадолго, сможет понимать санскрит и разговаривать на этом языке богов.   Два стражника из кшатриев молча пропустили к шатру, один из которых учтиво приоткрыл ему дверцу, ведущую вовнутрь временного, но просторного сооружения, стоявшего на прочных лиственничных сваях, выделявших смоляной запах. Он сразу же увидел ее в глубине шатра восседавшей на некоем подобии трона из индоарийской древности. Шатер источал различные невообразимые ему, человеку уже XXI столетия, благоухания. Она в нем занимала углубление, как бы образовывавшее ее приемную и кабинет, и немного напоминавшее алтари наших церквей. Заметив его, она приподнялась на своем троне, поманив знаком руки приблизиться к ней, заранее дав распоряжение одному из двух брахманов, находившихся при ней, в которых Андрей Никитин узнал ее соправителей и министров. Этот брахман исчез за натянутой полотняной перемычкой в другом помещении шатра. В тот миг шатровая челядь принялась обновлять масляные светильники, до сих пор тускло освещавшие походный дворец гиперборейской богини, и буквально через минуту он увидел ее всю ту же тридцатилетнюю – и мертвую, и живую, как на фотографии, сделанной астронавтами миссии «Аполлон-20», так и вальсировавшую с ним белый танец на презентации его ненаписанной книги в Центральном доме Российской Армии.

– Вижу ты постарел, мой друг. Впрочем, столько лет миновало, – обратилась она первой.

– Но ты все та же как в мои лучшие вешние годы, – несколько дерзко ответил он.

– В этом нет ничего удивительного. Ты же знаешь, что боги, гении, демоны и духи, в отличие от вас, людей, не стареют. Хотя после своей лунной катастрофы, в которой я погибла из-за того, что успешно внесла раскол в империю Рама Рагху или Рамы, я больше не меняла своего тела, а мое прежнее, оставленное там на Луне, до сих пор, как говорят, пребывает в сверхсекретном хранилище NASA, – она замолчала на чересчур затянувшееся мгновение из нескольких пауз, когда, казалось, все стало безмолвным, а затем продолжила. – Скажи мне, чем я обязана твоим нынешним посещением?

– Танец, Валуспатни! Ради нового танца с тобой я здесь.

– Ну, знаешь, а где же твоя книга, которую мы уже отметили, оповестив о ней аж в 1977 году, перенесшись в 1997? По сравнению со своим братом Рамом, я не великая любительница, чтобы оставлять после себя поэмы, повествования и летописи, но все же… Ты желал, насколько мне известно, увидеть воочию храм Иоасафа Царевича Индийского или по-нашему Бодхисатвы. Ты можешь им любоваться в течение десяти или от силы пятнадцати минут. Этого вполне достаточно, чтобы обойти его внутри и снаружи вдоль и поперек. Ну а черед белого танца со мной придет, когда ты напишешь книгу, может быть. Не обижайся, русский, что не принимаю твоего приглашения – сегодня мне нельзя перед своими подданными танцевать с тобой. Вишнудев! – властно окликнула Валуспатни своего брахмана, в самом начале удалившегося за шелковой перегородкой шатрового интерьера. – Готово ли питие в дорогу для нашего гостя? – она взяла принесенную брахманом чашу и поцеловала ее, затем передав напиток нашему герою добавив. – Это все, что я могу сегодня для тебя сделать, друг мой. Надеюсь, ты оценишь мной запечатленный поцелуй.

Пока Андрей Никитин с трудом с поцелованного богиней края тянул из слюдяной чаши плотную темно-зеленого цвета сому, налитую Вишнудевом, совсем не похожую на тот грозовой напиток, откушанный им из рук Валуспатни на ущербе белой ночи 1969 года на беломорском берегу у Чапомы, Валуспатни прочитала ведическую мантру, завершающую ту, что когда-то произнес Рам Рагху, и посвященную богу Рудре-Шиве:

Йе те сахасрамаютам паша мритьйо мартьяя хантаве

Тан яджнясья майяя сарванаве йаджамахе

Мритьяве сваха мритьяве сваха

(Ты тот, кто как Смерть убивает тысячи, мириады смертных своим арканом. Мы все поклоняемся Тебе с абсолютной преданностью, ради нашего спасения выполняя жертвоприношение Эта наша жертва Смерти, достигни Небес! Эта наша жертва Смерти, достигни Небес!)

– Что ж, нам пора, мой друг! – сказала Валуспатни, как только Никитин допил сому и передал чашу суровому Вишнудеву. – Надеюсь, еще встретимся, на земле ли или где-нибудь еще во Вселенной. – В сей миг писатель заметил на ее красивом младом лице запечатленный ужас смерти, знакомый ему по выразительной черно-белой фотографии, сделанной участниками лунной миссии «Аполлолн-20», и от которого его пробило холодным потом, когда невозможно контролировать свои эмоции.

– Стало быть, прощай, – выводя его из тревожного оцепенения, властно и зычно подытожила Валуспатни, – впрочем, у тебя еще есть немного времени, чтобы изучить ныне несуществующий в Москве храм Иоасафа или Бодхисатвы. Советую тебе поспешить, русский, если что, то меня не вини – сам опоздал. Мы возвращаемся в Арьяварту.

Он не успел проводить ее даже взглядом, поскольку, сказав последние слова, она молниеносно испарилась со своими двумя сановниками, а с наружной стороны шатра резко прекратилось коровье мычание. Он энергично вышел из шатра, удивившись, насколько быстро пропал след и крупного рогатого скота, и ее благородных помощников, и не узнал пейзаж, окружающий остров, который находился уже посреди большого озера, когда берега большой земли едва просматривались. Вода все прибывала, и как бы предупреждая о беде, зазвонили колокола церкви Святого Иоасафа Царевича Индийского. Вот Измайловский остров уже в открытом море и вместо берегов на горизонте – стальная полоса бурливых осенних соленых вод. Мгновение – и морская волна сбивает и смывает роскошный шатер Валуспатни, единственный свидетель их встречи. Андрей Никитин устремляется к храму. Когда он переступил его порог, волны бились уже в десяти шагах от его южной стороны. Пройдя через безлюдную церковь с ярко горевшими паникадилами, он понял, что остров уже находится в огромном беспредельном океане, откуда нет, да вероятно и не будет пути домой на родной московский берег. «А как же книга? – спросил он мысленно себя и тут же ответил. – Слишком большие преграды отделяют ее от меня. Казавшееся бесконечным упущенное время не вернуть, да и повторять призвание Марселя Пруста с его романом «В поисках утраченного времени» невозможно: мои биологические часы начали обратный отсчет; но больше всего жаль упущенного второго белого танца с Валуспатни». На этой мысли он встал на колени у солеи и, внимательно взирая на иконостас, принялся истово молиться Иоасафу Царевичу Индийскому, Бодхиставе или Будде Шакьямуни, проповедовавшем христианство почти за пять столетий до воплощения Божественного Логоса и Сына Божия – Иисуса Христа.

Он проснулся на кушетке, некогда облюбованной за свои холостяцкие годы ныне профессором Феликсом Рожнецким, ни капельки не изумившись тому, что одет, когда даже ремень на джинсах затянут, а коричневая рубашка в клетку застегнута на все пуговицы: «Не ударил в грязь лицом перед богиней», – сразу промелькнуло у него в сознании. Вот только другая его мысль оказалась далека от самонадеянности и бравурности первой: «Зачем я выпил сому, это тягучее и крепкое малопрозрачное питие, похожее на столетний абсент. Если грозовая сома, которой его напоил Рам Рагху, являлась легким небесным вином полярного дня Беломорья, когда владыка небесной сварги Индра насмерть пронзает Вритру, то напиток, испробованный им на встрече с Валуспатни, напоминал о хтоническом культе Гиперборее и оборотной стороне арийского бога Рудры-Шивы, несших аллюзии на смерть и разрушение. Да ведь и Валуспатни есть властительница Змея-Вритры, Валу или Куявы, а одна из легендарных балто-славянских земель так и называлась – Куявия, наряду со Славией и Артанией». «Значит, если первая сома составлена от источника жизни, то эта сома слагается от источника смерти. Дело в том, что необходимо сочетать между собой две оных сомы, смешивая в той или иной пропорции. Эх, почему мне не пришло это в голову раньше? Выпив второй сомы, да еще и с края, поцелованного Валуспатни, я полностью израсходовал силу, дарованную грозовым напитком Рама Рагху. Вот потому-то столь уверенно усомнилась Валуспатни в отношении моей книги. Но к чему я ей там, или, возможно, она меня отвоевала у Белой Дамы?», – с нотками безнадежности, но без страха завершил свое рассуждение о полуночном свидании за завесой времен Андрей Никитин.

Он резко встал, открыв на полную одну створку окна, выпустив из комнаты дух настоявшихся за ночь благовоний – снаружи в его кабинет ворвался деловитый птичий гомон, желавший, казалось бы, приглушить яркость свидания с верховной жрицей черного индоарийского культа. Остатки ведийского санскрита вышли из его головы при равномерном, но утомленном поскрипывании тамплиерской фигуры, все еще вертящейся противосолонь благодаря электромотору, и при мысли, насколько тот язык лаконичнее и короче русского в своих смысловых выражениях. Никитин тут же выключил тумблер электромотора: Magna Figura храмовников, сделав круг по инерции, застыла, отражая своим серебристым мерцанием мягкий свет ясного московского утра 25 июня. Проигрыватель стоял на автостопе, два раза отыграв с обеих сторон до корней волос и средоточия сердца проникновенные песни кантора Ласло Шандора. Он включил свою радиолу, подаренную ему на пятидесятилетие Феликсом и купленную в «Березке», – радио «Маяк» передавало ту же знаменитую «Песню о встречном» Дмитрия Шостаковича и Бориса Корнилова в исполнении Бориса Гребенщикова из альбома «Митьковские песни» (1996 год):

Горячее и бравое,

Бодрит меня.

Страна встаёт со славою

На встречу дня.

И с ней до победного края

Ты, молодость наша, пройдёшь,

Покуда не выйдет вторая

Навстречу тебе молодёжь.

«Когда-то и где-то это мы уже слышали, правда, в ином старорежимном советском исполнении, да и сколько лет миновало», – мысленно произнес он, взяв в правую руку тамплиерскую фигуру и став в нее вдумчиво вглядываться. Его оцепенение прервало пришедшее на мобильный телефон смс-сообщение, в котором Феликс просил его выступить сегодня в 18.00 на тему «Тайные общества в Советской России» перед сообществом выпускников исторического факультета МГУ в московском клубе-кафе «Комбат» на Маросейке, оплату гарантировал. Он быстро засобирался, приводя себя в порядок, ведь требовалось еще пробежать глазами по скрупулезно составляемой им из года в год фактуре по истории тайных обществ; и тут его снова посетила саднящая и ставшая уже горькой мысль о своей ненаписанной книге.

Семидесятилетний юбилей писателя, археолога и историка Андрея Никитина отметили довольно скромно в Московском отделении Союза писателей России и прямо в его день рождения – пятницу 19 августа 2005 года: на нем присутствовали, кроме друзей-писателей, представители Русского географического общества, исторического и филологического факультетов МГУ и РГГУ, Союза журналистов России, издательств и даже нерегулярных франкмасонских и парамасонских сообществ. Уже тогда чувствовалось, что юбиляр опечален, просто не подает вида.

По прошествии немногим более месяца, а именно 21 сентября, Андрей Никитин пригласил к 17.00 своего друга Феликса Рожнецкого в чайхану «Сармат» на Измайловском шоссе и неподалеку от расположенной на острове «Усадьбы Измайлово» с тем, чтобы отметить великий церковный праздник Рождества Пресвятой Богородицы и день победы русских войск на Куликовом поле. Феликс, нося солидный профессорский сан, как водится, опоздал по-джентельменски на пятнадцать минут, зайдя в кафе, когда его товарищ допивал уже вторую чашку ароматного апельсиново-лимонного ташкентского чая. При виде дородного бородатого профессора с медвежьими ухватками всем в этом скромном восточном кафе показалось мало места. Он взгромоздился за стол и тут же заказал себе «польский флаг» – две бутылки сухого вина: одна белого, другая красного – в такой последовательности. Если бы Андрей Никитин поддержал друга-шляхтича в питии вина, то заказ бы удвоился; однако он предпочел для «разгона» двести грамм кизлярского коньяка «Лезгинка». На закуску друзья взяли по порции плова и одну порцию шашлыка из баранины.

– В чем срочность и смысл твоего приглашения, брат? – не мешкая, обратился Феликс к писателю, сразу задав и второй вопрос. – А что мы не могли бы встретиться в более приличном месте, положим, в «Михаиле Светлове» в корпусе Дельта Измайловской гостиницы, или тебя все не отпускает твоя индоарийская тематика, откуда и «Сармат»?

– Ну насчет второго ты, как обычно, прав, мой бравый пан Заглоба, как же мне без индоиранцев и их племен, а вот по первому вопросу ответ под столом, – Никитин тут же передвинул стоявшую под столом сумку к ногам Рожнецкого.

– Это что еще за аркебуза? – шутливо изумился профессор, наполовину вытащив из-под стола статуэтку тамплиеров и немного приоткрыв ее чехол.

– Всего лишь Magna Figura, – ответил Андрей Никитин, – дарю тебе, Феликс, учитывая то, что у меня нет наследников, ну а у тебя вон сын Ярик, сержант погранвойск запаса и историк, да и младший тоже встал на путь Вернера фон Брауна и Сергея Королева…

– Литье знатное. Наверное, вторая половина XIX столетия.

– Попал в точку. 90-е гг. позапрошлого века. Сказывают, что существует ее золотой оригинал с черным алмазом на макушке и дымчато-белым топазом на постаменте. На нашей копии тоже есть места под камни, но камнями еще не разжились.

– Не вполне удобно, Андрей, принимать от тебя подобные подарки. Это, по-видимому, наследство твоего отца и Аполлона Карелина.

– Это наследство христолюбивого русского Ордена тамплиеров. А Аполлону Карелину передал статуэтку выдающийся французский поэт Жозефен Пеладан, посвятивший нашего соотечественника в рыцари Иерусалимского Храма. Посему не вижу проблем, чтобы у тебя в семье впредь сохранялась данная реликвия.

По стеклам и крыше кафе забарабанил ливень и разразилась редкая для этого времени года осенняя гроза. Огненные вспышки еще приблизительно час разверзали трещинами круто насупившееся небо на севере, в той стороне, где прошла экспедиционная молодость обоих археологов и историков, откуда один из них вынес замысел так и неосуществившейся книги о Гиперборее, беспредельном времени и идее Вечного возвращения…

Выйдя на улицу, какая-то обоюдная неведомая сила их потянула прогуляться через Измайловский остров к метро «Измайловская», и они шли, смеясь и вспоминая свою жизнь, своих наставников, друзей и недругов с должной мерой сарказма. И вот они уже у того места, где некогда красовался храм Святого Иоасафа Царевича Индийского, в котором воочию, переступив в XVII столетие, удалось побывать благодаря Валуспатни Андрею Никитину. Здесь под развесистой ивой стояла немного навеселе компания из четырех человек (двое молодых людей и две девушки), весьма профессионально исполняя под гитару ту самую легендарную песню Булата Окуджавы «Ночной разговор», недослушанную Андреем Никитиным по радио еще в съемном доме в беломорской Чапоме в июне 1969 года:

– А где же тот ясный огонь?

Почему не горит?

Сто лет подпираю я небо ночное плечом…

– Фонарщик был должен зажечь,

да, наверное, спит,

фонарщик-то спит, моя радость…

А я ни при чем.

Одна из девушек, увидев двух стоящих на месте прежнего храма и чуть поодаль от них мужчин периода увядания, окликнула их, подпевать их квартету:

– Присоединяйтесь, господа. Ведь песня из вашей юности, – в этот момент Андрей Никитин рассмотрел на кителях ребят шевроны курсантов Гуманитарного университета Министерства Обороны России. – Ну же, молодые люди, поддержите нас, молодую Россию! – не унималась она, желая подбодрить странным образом оказавшееся на острове в поздний час старшее поколение.

И они уже в шесть голосов дважды пропели:

И снова он едет один,

без дороги,

во тьму.

Куда же он едет,

ведь ночь подступила к глазам!..

– Ты что потерял, моя радость? –

кричу я ему.

И он отвечает:

– Ах, если б я знал это сам…

Круг замкнулся. Совершилась идея Вечного возвращения. Андрей Никитин скоропостижно почил в Бозе 15 ноября 2005 года. Тяжелыми недугами он не страдал, да и на здоровье особо не жаловался. В тот же самый день автор этих строк был посвящен в одной из символических лож Москвы под сенью Великой Ложи России, руководимой в ту пору великим мастером Владимиром Джангиряном, в степень мастера-франкмасона, а затем все последующие годы принимал участие в возрождении Ордена российских тамплиеров. Вряд ли последняя дата есть совпадение. И все же, я должен был с ним познакомиться как раз в конце сентября 2005 года, но задержался на служебном совещании и вовремя не приехал на встречу, намеченную в одном издательстве на Проспекте Мира: мы разминулись буквально на пятнадцать минут.

После похорон на Немецком (Введенском) кладбище писателя, археолога, историка и парадоксальным образом автора ненаписанной книги Андрея Никитина Феликс Рожнецкий признался, что увидел со смертью друга их последнюю встречу в чайхане «Сармат» как поминки по нему, устроенные им самим еще заживо. И на такое способен лишь тамплиер, сын тамплиера…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Изображение двуликого бога Януса у римлян, которому практически полностью соответствует Magna Figura тамплиеров, на наш взгляд, является одним из самых древних у индоевропейских народов, прекрасно подчеркивая бинарность человеческого существования: солнце-луна, свет-тьма, день-ночь, белое-черное, старое-молодое, мужчина-женщина, наконец, смена старого года на новый, как оно буквально толковалось в Риме уже на закате латинского язычества. Изначально Янус представлялся богом-демиургом, возникшим из бесформенного шара и ставшим распорядителем времени и видимого мироздания, вращающим земную ось. В индоиранской религии ему соответствует Зерван Акарана или Беспредельное Время, безличное божество, породившее Ахурамазду и Аримана, равно образующих диаду, как и символизм Януса.

В своем замечательном произведении «Арктическая прародина в Ведах» брахман Бал Гангадхар Тилак, исследуя ведийское понятие «ахани» («день-ночь» по-русски) приводит сведения из древнеиндийского сочинения «Тайттирийя Араньяка» (1, 2, 3), где говорится, что календарный арийский год имел образ человека с одной головой, но двумя ртами, отвечающими за смену сезонов. Но самое удивительное следующее. Оказывается, Дьяус питар, верховное божество в ранний ведийский период, позднее вытесненное Варуной, тоже имел две формы, светлую и темную, правую и левую стороны, отчего ему подобно «ахани» – чередование дня и ночи. Пусть Тилак и обоснованно вкладывал в это понятие полярный день и полярную ночь, нас интересует другое. Выходит, сохранившаяся эмблематика двуликого Януса и есть изначальное изображение латинского Деуса (Deus), греческого Зевса (Ζεύς), ведийского Дьяуса, древнерусского Дия или Дива. Это бинарное божество года и сущностного бытия, растворяющееся в океане безличного Беспредельного Времени – Зерван Акаране, в чем и состоит разобранное нами выше философическое исповедание Фридриха Ницше и Мартина Хайдеггера, исключивших из него трансцендентное и божественный Абсолют. Так встречаются индоарийский Дьяус питар, описываемый брахманом Балом Гангадхаром Тилаком, и Magna Figura тамплиеров, и выясняется, что это одно и то же, дошедшее к нам из глубин индоевропейской архаики. Андрей Никитин, читавший Тилака еще по-английски, превосходно уразумел, что речь шла о той же самой вещи, предметно символизируемой тамплиерской статуэткой, принадлежавшей ему, а ранее Аполлону Карелину и его отцу. Именно поэтому он ее использовал с целью раздвинуть на какой-нибудь десяток минут плотную пелену, отделяющую одни событийные участки океана времени от других, что ему и удалось, вероятно, ценой всей своей последующей жизни. Однако на антропоморфном уровне Magna Figura тамплиеров еще и божественный андрогин или Адам Кадмон каббалистов и алхимиков Средневековья и Ренессанса. Его замечательное изображение как взятого от хаоса и родившегося посреди океана времени помещено в герметическом трактате «Амфитеатр вечной мудрости» (“Amphitheatrum sapientiae aeternae”. Hamburg. 1595) выдающегося алхимика, пребывавшего при дворе германского императора Рудольфа II, Генриха Кунрата (1560-1605), ученика Парацельса, предвосхитившего своей деятельностью появление как розенкрейцерского, так и франкмасонского течений в европейской истории и культуре. Отсюда и ORDO AB CHAO – ПОРЯДОК ИЗ ХАОСА, ведь двуликий Янус, как божественный андрогин Адам Кадмон и бинарная Magna Figura, появился на свет из шара – протоплазмы этого хаоса. Согласимся, что в подобном своем качестве Янус тождествен Вакху или Дионису, а тот одно лицо с Рамом Рагху или Рамой (по мнению великого эзотерического философа Антуана Фабра д’Оливе, название города Рима, Roma, напрямую связано с именем Рамы, ибо столица латинян некогда была крайним западным пределом его всемирной империи, против которой подняла мятеж его сестра Валуспатни, за что и поплатилась). И поскольку атрибут Януса свернувшаяся в кольцо змея, символизирующая вечность, постольку она и есть отображение Валуспатни или женского демона-гения Лилит в талмудическо-еврейской традиции.

Между тем память о Валуспатни (санскр. владычица змея) сохранила древняя скандинавская поэзия, где она проходит под именами Вёльвы, Валы, Спакуны или Валы-Спакуны. От ее имени написана одна из самых знаменитых эпических песен «Старшей Эдды» (1260-е гг.) «Прорицание вёльвы» (др.-сканд. Völuspá), исполнявшаяся скальдами и повествующая о сотворении мира из ничего, из зияющей бездны, т. е. хаоса, о построении Мидгарда, триаде богов-асов – Одине, Хёнире и Лодуре, войне между асами и ванами, гибели богов, обновлении мира и воскресении Бальдра, сына Одина. Существуют малоизученные пока предания о Валу или Валуспатни у саамов-лапландцев, проживающих как в России, так и в Новергии, Швеции и Финляндии. Благодаря викингам во многом уже сильно искаженная слава о гиперборейской жрице Валуспатни дошла до Исландии и распространилась на Оркнейских островах. Судя по всему, она остается бессмертным межгалактическим существом, исполняя, как и Рам Рагху, свойственную ей одной миссию во Вселенной. Она вечно молода, прекрасна собой, но хитра, жестока и коварна и, вероятно даже, происходит вместе с братом и остатком ариев из самой Атлантиды. Но она идет по тому пути в Нави и Яви, который ей определил Единый, в Троице Сущий Бог Вседержитель.

Однако все замыкается и все повторяется, просто движется по другой дорожке того же самого круга, тем самым не замечая возвращения, которое по-научному принято называть цикличностью. Ведь недаром же сказано великим Экклезиастом, мудрым царем Соломоном: «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои» (Екк.1:6). И далее: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас» (Екк.1: 9, 10). Вот и теперь мы стоим в преддверии, когда может исполниться предсказание Ванги (Вангелии Гуштеровой) о пришествии нового религиозно-духовного мировоззрения: «Скоро придет в мир древнейшее учение. Меня спрашивают: “Скоро ли придет это время?” – Нет, не скоро. Еще Сирия не пала! Сирия рухнет к ногам победителя, но победитель окажется не тот! Существует древнее индийское учение – учение Белого братства. Оно распространится по всему миру. О нем напечатают новые книги, и их будут читать повсюду на Земле. Это будет Огненная Библия. Придет день и все религии исчезнут! Останется только учение Белого братства. Точно белым цветом оно укроет землю, и благодаря ему люди спасутся. Новое учение придет из России. Она первая очистится. Белое братство распространится по России и начнет свое шествие по миру. <…> Все растает, словно лед, и только одно останется нетронутым – слава России. Она вновь станет великой империей, прежде всего империей духа. Как орел воспарит Россия над землею» (из стенограммы записей, сделанных Бойкой Цветковой; см. Анна Марианис. Ванга. Огненная Библия: все советы и пророчества. Эксмо, 2010).

С другой стороны, в обнаруженной в XX столетии рукописи под названием «Оракулы» и приписываемой великому Ауреолю Теофрасту Бомбасту фон Гогенгейму или Парацельсу (к слову, в авторской принадлежности ее Парацельсу не сомневается Паоло Мачиарини, почетный профессор Лондонского университетского колледжа) есть такое предсказание о судьбе нашей страны: «Есть один народ, который Геродот называл гипербореями. Нынешнее название этого народа – Московия. Нельзя доверять их страшному упадку, который будет длиться много веков. Гипербореи познают и сильный упадок, и огромный расцвет. У них будет три падения и три возвышения…

В той самой стране гипербореев, о которой никто никогда не думал, как о стране, в которой может произойти нечто великое, над униженными и отверженными воссияет великий крест» (цит. по книге: Славин, Станислав. 100 великих предсказаний. М., «Вече», 2009).

Некоторые исследователи полагают, что этот великий крест должен взойти над Уральскими горами, откуда индоарии и индоиранцы ушли в свою переселенческую Одиссею в Центральную Азию, а затем на Индийский субконтинент и в Иран. В любом случае у Парацельса или псевдо-Парацельса речь идет о возрождении подлинного христианства, которое начнет свое победное шествие с русского Урала, что сопрягается с учением Огненной Библии, о котором упоминала Ванга.

Итак, разве все это не говорит нам о скором возвращении Белых Браминов Беломорья и восстановлении Всемирной империи Рамы на землях Третьего Рима, где некогда располагалась легендарная Арьяварта, Ариана Ваэджа – Гиперборея или Арктогея. Чему плодотворно поспособствовал всей своей деятельностью, всей своей жизнью, в том числе и ненаписанной книгой, наш герой – выдающийся русский археолог, историк и писатель Андрей Никитин, тамплиер, сын тамплиера.

За сим завершается фантастическо-фантазийное повествование об истории одной неосуществившейся в Яви книги и остающейся в Нави, впрочем, основанное на вполне действительных событиях из жизни его главного героя.

Владимир Ткаченко-Гильдебрандт,

KCTJ GOTJ,

военный историк, переводчик

7 декабря 2023 год