Калёный градус онтологической речи: речи, закипающей небесным млеком, ломтями, кристаллами и широкими объёмами необычайности устремляющейся в небеса, служащие источником мудрости и всякого слова.

Хлебного слова, восходящего медленно, куполами святой Софии (нет её, но ведь, существовала когда-то, собрав в себе всю духовную силу золотой Византии) к пространству духа…

Притчи Зульфикарова, принимающего образ вечного Ходжи, текут мёдом провидения.

Сладко оно.

Оно оттенено полынной горечью; когда не оцетом, вновь и вновь подносимым пропитанной губкой умирающему Христу.

Христа распинают вновь – тяжестью свинцовой жизни и вечно свистящими пулями, огнями страстей, которые не потушить тихой влагой молитв.

Да и кто умеет молится?

Книги Зульфикарова возникают благодаря тем же механизмам, работа которых и даёт искренние языки молитв.

Тоненькими нитями синеватого, не жгущего огня возносятся они к небесным покровам.

Всё должно гореть белизной, золотым цветом, прекрасною синевою.

О, сколько жизненной зелени пенно выплеснул в реальность своими тёртыми томами Зульфикаров, сочетающий восток и запад, созидающий причудливые ковры текста, где зашифрованы великолепные судьбы.

Страшные?

Конечно, — снова проносится хромец Тимур на железной лошади: и взгляд его распарывает пространство, которое предстоит располосовать лаве его войск.

Огнь Грозного царя разве потушит нежная его Анастасия?

Бурлят и клокочут источники: льётся драгоценность словес, кибитки проносятся, нищета и богатство соединяются странно волокнами, и вершится, вершится вечная счастливая драма любви, живописуемая Зульфикаром, принимающим порой облик Ходжи.

Ходжи нельзя казнить: даже если он не научит говорить ишака и султан не умрёт.

Восточные базары перекипают разговорами: разнообразие философии, отстающей далеко от сократической мудрости, но пересекающейся с ней в определённых точках.

Ночное сознание иных героев тяжело лиловеет.

Праздничное световое – других не исключает, разумеется, жизненной горечи.

«Земные и небесные странствия поэта» бесконечны, и чем более коленчат лабиринт, развёрнутый в воздух, тем сложнее организованы и они, и следить за ними – такая величественная сложность.

Книги Зульфикарова благородно, аристократически-сложны: это ересь: мол, всё гениальное просто!

Всё гениальное сложно – и требует такой же сложности постигающего аппарата.

С какой стороны простоту можно прикрутить к квантовой теории? Музыке Баха?

«Божественной комедии»?

Зульфикаров мистичен тою мерой – в которой словно растворяются, мерцая вечными образами себя, майстер Экхарт и Омар Хайям, Якоб Бёме и тексты ведических гимнов; великолепная, словесная, алхимическая смесь.

Образ переходит в живую мудрость: иной образ: островом возвышающийся из человеческих вод.

Избыточность излюблена Зульфикаровым: о! великолепная эта избыточность, буйство красок, пир прилагательных, ленты сочных перечислений.

Пиршества, предлагаемые поэтом, превышают возможности прозы: здесь синтетический, нет! алхимический жанр…

Двойственность алхимии: способной тайнами своими всё превращать в золото, и гарантирующей – при определённом градусе труда и знаний – превращение души в совершенство.

Страх смерти?

Пророк отменяет его, не отменяя её, глядящую из-за кибитки.

Лепестки роз осыпаются в сознанье.

Ткётся, творится, звучит вечная мистерия пророка Зульфикара…

Александр Балтин