Приснился под утро сон. Еду я в автобусе, молодой, стройный. Почему молодой и стройный? Молодой, потому что стою на средней ступеньке автобуса, почти прижавшись лицом к стеклу узкого вертикального дверного окошка, наблюдая за пейзажем снаружи, чтобы не пропустить момент, когда надо отпрянуть назад, дабы избежать контакта с открывающейся дверью, сложившейся гармошкой. А стройный, потому что длинный кожаный плащ свободно висит на мне, как на вешалке. В левой руке у меня две сумки: одна матерчатая с чем-то тяжёлым, вторая — сетка-авоська со стандартной стеклянной советской бутылкой молока, с широким горлышком и белой крышечкой из алюминиевой фольги.

И вот автобус останавливается, двери складываются, я бодро выпрыгиваю наружу и иду вроде домой — а куда же ещё, не на свидание же с бутылкой молока? А вокруг какой-то странный пейзаж: холмистая равнина, натуральный пустырь, какой бывает перед началом стройки, когда старые гнилушки и деревья снесли, а новые стройматериалы и технику ещё не завезли. Иду я себе, гадаю: а куда, собственно, меня несёт? И вдруг какой-то пацан лет семи выскакивает у меня из-за спины, выхватывает авоську с бутылкой молока и даёт дёру! Я, естественно, бегу за ним, путаясь ногами в длинных полах тяжёлого кожаного плаща. А этот мелкий гадёныш на бегу ещё и успевает кривляться и дразнить меня авоськой, как быка красной тряпкой, а из открывшейся бутылки плещут белые струи и летят брызги. Тут выбегаю я на небольшую ровную площадку между кучами земли и вижу сидящую вокруг костра компанию из пяти или шести подростков от семи до десяти лет.

— Знаете того парня, что сейчас пробежал мимо вас? — спрашиваю у них, те молчат, но я понимаю, что знают. — Он вор!

А тот, кстати, вернулся, стоит в двух шагах и строит мне рожи, помахивая насмешливо авоськой. Я вижу, что молоко продолжает вытекать, и в бутылке осталось его, как говорится, на два пальца, а это значит, что парнишка украл не для того, чтобы утолить голод или жажду, а просто так, из ложного геройства.

Пацаны продолжают молча смотреть на меня. Я вижу, что это обычные сытые городские дети, а не какие-нибудь чумазые, голодные беспризорники, для которых украсть булку или бутылку молока — жизненная необходимость.

— Передайте родителям этого парнишки, что их сынок пока мелкий воришка, но со временем может вырасти в настоящего вора. — Достаю из кармана купюру и сую в руку ближайшему ко мне подростку. — Это вам за хлопоты.

Ребята продолжают молча смотреть на меня, но я прекрасно понимаю их мысли: никто из них не собирается «закладывать» своего ловкого дружка, а мои денежки они сообща потратят на курево или что-нибудь вкусное, смотря что за купюру я им дал. Наивные! Кто-нибудь из них обязательно похвастается кому-нибудь из знакомых, как ловко они провели лоха, а тот расскажет ещё кому-нибудь, и моё послание в конце концов обязательно достигнет ушей родителей маленького воришки. Он всё ещё кривляется, уверенный в своей ловкости и безнаказанности. Я мог бы неожиданно врезать ему по башке оставшейся у меня сумкой с чем-то тяжёлым — мерзавец не ожидает этого, думая, что я опять брошусь его ловить, а он легко увернётся и убежит — но сдерживаю себя. «Это же ребёнок! — говорю я себе. — Он не понимает пока, что творит, ему всё происходящее кажется забавной игрой. Пусть родители объясняют своему сыну, что к чему». Я отворачиваюсь, чтобы продолжить путь домой и… просыпаюсь.

За окном темень, пения птиц, то бишь карканья, не слыхать, и трактор не тарахтит, расчищая дороги от выпавшего за ночь снега. Стало быть, можно ещё поспать, но из головы не идёт приснившееся. Мы ведь тоже в далёком советском детстве подворовывали пирожки якобы из геройства, но на самом деле, чтобы хоть немного утолить голод. Каждому из нас матери давали по утрам деньги «на завтрак» в школьной столовой, но не каждому удавалось благополучно миновать заслон из банды старшеклассников, обиравших беззащитных малолеток. А ведь членам той банды заботливые мамы тоже давали деньги на завтрак, и, значит, они обирали тех, кто не мог за себя постоять, не ради утоления собственного голода, а чтобы показать свою власть над школьной массой. Так что и мне иногда приходилось воровать горячий, с пылу с жару, пирожок из огромного алюминиевого бака, который привозили из пекарни и ставили прямо на краю тротуара, и толстая баба в белом, еле сходящемся на ней халате начинала громко кричать: «Пирожки горячие! С мясом десять копеек, с капустой, рисом и повидлом пять копеек! Кому пирожки?» Баков этих было, естественно, четыре, усмотреть за всеми, когда набегала толпа покупателей, продавщица не могла, но всё равно выхватить из бака несколько пирожков и сбежать решался не каждый из нашей вечно голодной банды сорванцов. Но как устоять против ошеломительного запаха, источаемого теми баками?! Особенно когда в животах поют лягушки, а в карманах пусто.

Но как это ни странно, мы не считали себя воришками, ведь мы не обкрадывали людей, не брали чужого. Нас учили, что «всё вокруг народное, всё вокруг моё!» Пекарня же государственная, значит и пирожки государственные, то есть народные, а народ — это мы! Вырастем — отработаем, мы же согласны с тем, что «кто не работает, тот не ест». Пока наша работа, как нам говорят, это учёба в школе, за которую нам государство не платит. Но есть-то нам хочется! Продавщица пирожков вон какая толстая, и когда покупателей нет, спокойно берёт из бака пирожок и ест, но денег за него в общую кучку мелочи не кладёт! А мы же своими голодными глазами это прекрасно видим. Ей, выходит, можно государственные пирожки бесплатно трескать, а нам нет? Где справедливость? И мы, как нам казалось, справедливость восстанавливали, заодно и голод несколько утоляли.

Позднее, во время просмотра фильма «Место встречи изменить нельзя», я был просто сражён тем фактом, что воровство у государства карается серьёзнее, чем воровство у простых граждан. Капитан Жеглов в исполнении Владимира Высоцкого объясняет это вору Ручечнику, укравшему со своей напарницей в театре шубу не у обычной советской гражданки, а у иностранки. «Что это за ерунда? — возмутился я. — Масштабы ущерба же несопоставимы! Для простого советского гражданина цена шубы для семейного бюджета порой огромна, а для бюджета нашего большого и богатого государства она практически незаметна. Почему же наказание, выражаясь научно, обратно пропорционально ущербу? Где справедливость?

Наше советское государство, в основу которого был положен принцип построения социальной справедливости, рухнуло, когда партийное руководство страны извратило суть понятия «справедливость». Партия облагодетельствовала себя спецпайками, спецбольницами и спецсанаториями, гарантированными руководящими постами (номенклатура) и прочими материальными благами. Школьники, студенты, преподаватели и прочие представители «прослойки» давно уже далеко не «пролетарского» государства обязаны были, бросив собственные дела, «помогать» крестьянству убирать урожай на колхозных и совхозных полях, а также перебирать овощи на сортировках и базах, причём они не могли в благодарность за этот труд унести домой даже морковку, очистить от земли, съесть её на поле в антисанитарных условиях — пожалуйста, если бригадир не видит, унести домой — воровство! Более того, поле убрано, его со дня на день перепашут тракторами, но государство присылает наряд милиции, который ловит тех, кто пытается найти оставшийся кое-где урожай, отнимает у людей их жалкую добычу и составляет протоколы о воровстве народного добра. Оно всё равно пропадёт! Что ж вы собственных граждан-то позорите и гнобите? Какая уж тут справедливость? Понятно, почему народ не стал спасать партию перерожденцев и лицемеров, когда её запрещали и распускали. За сохранение страны на референдуме проголосовали, а запрет партии приняли кто равнодушно, а кто и с одобрением.

И сегодня народ, глядя на то, что творят чиновники, всё чаще восклицает: «Сталина на вас нет!» Хотя под «Сталиным» понимается не только и не столько человек, а скорее твёрдый порядок в стране и ясная цель, к которой власть должна вести народ. И конечно, народ жаждет справедливости, хоть его и пытаются различные хорошо оплачиваемые болтуны убедить, что та никогда не существовала, не существует и существовать не будет. Народ помнит, что все бунты и революции происходили ради неё, родимой, а не ради какой-то абстракции, и никаким болтунам не верит.

«Эк куда меня занесло!» — изумился я, а сна-то ни в одном глазу, и за окном уже светлеет.

Сергей Калабухин

Коломна, январь 2024 г.