— Жень пойдёшь к Елене?

У Елены Исааковны собирался школьный огонёк: она – классная руководительница, биологичка, старше-то всего своих детей на быстрый, как экспресс, десяток лет, демократична…

Более чем: она предложила: речь о недрах Союза, назвать пионерский отряд именем Януша Корчака…

…огненная пещь подвига, который библейским вьюношам, отвергнувшим Ваала, не снился!

…Ваал всё равно простирает надо всеми нами неуязвимую мышцу свою!

Раскалённое сердце великого поляка: до конца оставшегося со своими детьми: Боженку надо успокоить, будет плакать сильнее всех…

Не рви себе сердце, старый сочинитель, вспоминающий Женю Белоконь: одноклассницу.

Она, конечно, пойдёт: к Елене Исааковне на огонёк, будет скакать, изображая танцы во второй комнате, весело, под модные пластинки, будет счастлива…

Она пойдёт всюду: страшненькая, напоминающая плотский телесный бочонок, никогда не комплексующая (впрочем, в том мире не используются таковые, отдающие западом с его зловещей, фрейдовского окраса, психиатрией термины-термиты, проедающие мозг), всегда шумно-весёлая, одной из первых въехавшая в увлекательный мир плотской, потной, подростковой анатомии…

Приятель приятелю – спустя Н лет: играющих своей ревизорской, тайной сущностью – инкогнито: показывает Донжуанский список: 32 имени…

В середине имён торчит, кругло играя пузиком, толстая буква Б…

— А это кто? – спрашивает тот, кому показали.

Показавший, потупившись, отвечает, будто выдыхает струйку сизого сигаретного дыма: Это Белоконь!

— Да? Ну ты даёшь!

И, молодой Дон Жуан, не подозревавший, каким поэтом был его предшественник (о! дон Хорхе Манрике! Ты сочинил свою текущую вечностью, рваную и плавную одновременно элегию – не ориентируясь ли на него?), уже гордо подняв взор ответствует: Ты не представляешь, да! Она термоядерная… Там не видно ничего: такое колесо наслаждения вертит…

Может быть…

Ещё наверно хлопал о воздух мерзкий мат.

Женя дружила, не разлей вода: впрочем, никто не собирался лить, с Машей Крыловой: первой красавицей класса.

Класса?

Ты одурел, старый сочинитель, блуждающий в тенистом лабиринте воспоминаний…

Не машкин масштаб: школы, конечно…

Полуеврейка: но…как считать?

…звенящая лёгкая лодка синагоги плывёт в вечность: пока участников отправляют в печь, пока продолжается альтовый хор, ведь храма нет, он разрушен, иссечён из яви римлянами, и зилоты, так жаждавшие господства над ними, получили Христа: со всей суммой его непонятных правд…

Отец её – Сиротта: замечательно бьётся рыбка слова в ладошке судьбы…

— Слушай! – они старые, полуседые, с расплывающимися уже лицами, будто умирают до смерти: не будем про гроб, который всех преобразует на свой манер; они старые, чётко помнящие феноменальную русско-еврейскую, кустодиевско…иудеи не пишут краской – красоту Машки… — Слушай! Просто любопытно: а Машка напиться могла? Тогда…

— Машка? Она раз так портвейна надёргалась, что я её пёр на себе!

Приятнейшая миссия – тащить такую лосиху: ведь бюст чуть не в седьмом классе был такой, что, очевидно, и учителям сны являлись бархатные, влажные, душные; и пихалась Машка, умница, филологиня будущая, сопротивлялась, хрюкала, как домашняя свинка, лягалась, а когда – впихнул её в квартиру, отец, собрав всю скорбь иудейскую в едином взгляде, сказал: Спасибо, конечно!

Тут Машка дико захохотала, заорала: Родители! Ваша дочь ещё девочка!

Упала в коридоре на коврик, и мило захрапела, пытаясь продолжить лягание во сне…

И – с Жекой Белоконь они были не разлей вода…

Обе, впрочем, онтологически общительны…

Белоконь закончила Физфак МГУ, преподаёт, всегда фотографируется с белой маленькой собачкой подмышкой, легко, свободно…

Белеющий вымпел пёсика, как символ удавшейся судьбы.

…слушай, Жека, рвётся тинтобрассовский вопрос: ты бреешь подмышки?

Ведь Соня Шиколоне, поразившая мир настолько, что непонятно, как жил без неё, не брила: вернее, дразня весь род, и хорошо, когда не тех, кто и создал в своих лабораториях соблазн, оставляла узко-эстетскую полоску животных волос…

Время вышлифовало её: она не воспринимается страшненькой: она смотрится дамой…

— Ну надо ж, — говорит один одноклассник другому: ну те, старые, они встретились опять, и прозрачный яд водки обжигает скоротечным, искусственным, как цветы на кладбище, счастьем…

— Не узнал? – спрашивает второй, пихая в рот кусок бутерброда с пластинками колбасы…

— Чёрт, не лезет ничего…

Который день пьёте, умные дураки?

Белоконь прекрасно влезла в память, великолепно вписалась в жизнь, стала достойной дамой, и её ранние шалости, пусть и носили термоядерный характер, достались все мужу…

Для него шлифовалась, а, Женька?

Мы не знаем.

…ничего мы не знаем, слоняясь по коридорам лабиринта, не ведая, где ждёт, посмеиваясь и прихлёбывая из чаши самосское, Прокруст, при чём на Тезея никто из нас не тянет: ну, совершенно.

Да, Женя Белоконь?

Александр Балтин