У меня есть долг перед моими друзьями; я обязан сказать о них хотя бы по нескольку слов. Их было очень мало у меня – всего несколько человек, и, по-моему, это естественно. Я порой вспоминаю высказывание Ромена Роллана о том, что друг может быть один-единственный, и найти его – великое счастье, так же, как и найти свою женщину. За всю свою жизнь я встретил всего трех-четырех человек, с которыми ощущал свою духовную близость, и я считаю, что мне крупно повезло – я знаю, чего стоят те сотни «друзей», с которыми очень приятно пить вино, или кофе, но которые моментально исчезают, если в них действительно возникает какая-нибудь потребность. Не говоря уже о том, что именно эти «друзья» нередко и совершают в отношении тебя наибольшее зло. Но я – о своих друзьях. Настоящих.

Должен отметить, что многие имена изменены ввиду деликатности информации об их носителях – эти имена при первом их упоминании выделены в тексте курсивом. Сами мои герои (которые живы) и их близкие, конечно, узнают себя, так что рассказы, на самом деле, вполне конкретны и публикуются не только для удовлетворения тщеславия автора.

И еще – в этом материале приведены рассказы не только о моих друзьях – я включил сюда и другие истории, которые, в той или иной степени ассоциируются с текущими зарисовками, и сделал это не только из-за близости фабулы историй, но и потому, что не каждый день выпадает нам случай опубликовать свои вирши.

Материал состоит из трех частей – по числу городов, где проходила моя жизнь и где мне выпала судьба встретиться и общаться с моими героями.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ЕРЕВАН

После окончания института мы с моим другом Арменом Овсепяном как-то отдыхали в Сочи, и однажды я получил письмо от матери, в последних строках которого она писала, что целует меня в мои красивые умные глазки. Не помню, по какой причине я дал прочитать письмо Армену, и эта последняя довольно банальная фраза произвела на него очень сильное впечатление, что, в свою очередь, чрезвычайно удивило меня. Лишь много лет спустя, став, наверное, чуть-чуть мудрее, я, все еще помня почему-то этот незначительный эпизод, понял наконец истинную причину такой острой его реакции: в раннем детстве он потерял мать и вместе с младшим братом вырос под опекой бабушки, которая детей своей рано умершей дочери очень любила и делала для них все, что было в ее силах, но все же то тепло, которое человек может получить только от родной матери, было неведомо ему. И он был потрясен, когда открыл для себя, какие существуют в природе поистине нежные чувства. Зря я дал ему прочитать это письмо; ощущение невосполнимой потери, должно быть, сопровождало потом моего друга всю его недолгую (как горько об этом писать!) несчастливую жизнь. Из всех моих знакомых, наверное, именно к нему наиболее подходит печальная армянская поговорка «Хотел сиротка улыбнуться, но начеку был «милостивый» бог». А это был человек, действительно достойный гораздо лучшей участи. И, конечно, эта маленькая зарисовка никак не компенсирует мой долг перед его памятью. Даст судьба, я о нем еще напишу. Если позволит беспощадное ко всем нам Время.

***

Первыми замуж вышли самые некрасивые девушки нашего курса – Маргарита (с трагической судьбой – она умерла при родах) и Сюзанна, узнав о замужестве которой, язвительная Анаида Овакимова искренне удивилась: «А куда ее целовать?» (кажется, в данном случае язвительность, при всей своей жестокости, была оправданна: действительно, все лицо этой девушки, абсолютно все было в отвратительных прыщах). Потом вышла замуж Стелла, тоже не красавица, мягко говоря. Помню, как она, надев на каком-то вечере довольно короткое платье, чтобы продемонстрировать единственно красивые у нее ноги (точнее, полные, аппетитные ляжки), тем не менее, непрерывно натягивала короткий подол на свои округлые колени, ибо природная застенчивость армянской девушки все-таки не позволяла ей открыто соблазнять  находящегося тут же ее будущего мужа (как вы понимаете, в итоге эта «греховная» цель была успешно достигнута). Существенным моментом было и то, что короткие юбки в ту пору были довольно вызывающей новинкой для пуритански воспитанной страны. Присутствующий при этой сцене мой друг еще со школьной скамьи Артак, «прогрессист» по своей натуре, в связи с «колебательным» поведением Стеллы не преминул раздраженно заметить: если уж надела короткую юбку, так и носи ее с достоинством!

***

Надо ли говорить, что в молодости мы все были фанатами Шарля Азнавура, да и сейчас, полагаю, многие из нас, если не все, готовы слушать и слушать его бессмертные песни. Французский текст мы, естественно, не понимали, да нам это и не было нужно – его завораживающий голос передавал нам все чувства, все смыслы, которыми он щедро делился с нами. Но однажды та самая язвительная Анаида Овакимова где-то как-то узнала содержание одной из песен великого шансонье и поделилась с нами своими впечатлениями: «Мне стало так противно, когда я узнала, что в песне «Изабелла» Азнавур поет о том, как сильно он ее желает». Да, в той «самой высоконравственной» стране было принято считать секс позором. Мы все воспитывались в таком представлении, что секс – это отхожее место любви. И не представляли, как тем самым обедняем нашу жизнь. И ведь пришло к нам это из стародавних христианских веков, усиленным казарменным коммунистическим воспитанием. Сейчас что-то меняется, но жесткая и безвкусная порнуха без нежности, доступная нынче практически всем, включая малых детей, формально призванная раскрепостить молодежь, на самом деле, объективно способствует сохранению бесчеловечного христианского тезиса.

Но должен сказать, что и в те времена попадались ребята, которые не стеснялись говорить о истинных потребностях человеческого организма. Был, например, в НИИ, где я работал после окончания Политехнического института, такой парень, Гомер (это слабость армян – давать детям звучные имена); так вот этот самый Гомер как-то без стеснения заговорил о исключительно запретной теме. «Хорошее это дело – онанизм! — откровенничал он, — пусть кто-нибудь скажет, что никогда не занимался им».

Никто, конечно, голоса не подал. Но все напряглись; тогда, да и сейчас в общем-то, мастурбация (которой занимались и занимаются все без исключения) для «настоящего мужика» в чем-то вещь позорная. В собственных глазах прежде всего. А секс как был, так и остается важнейшей составляющей нашей грешной жизни.

***

С упомянутым моим другом Артаком, который, к большому сожалению, тоже довольно рано ушел из жизни, связано немало примечательных историй, некоторые из которых стоят того, чтобы о них рассказать. Например, обычное дело — курортный роман. Но вот у него случился совсем не курортный роман – в жарком Сочи его постигла любовь, настоящее большое чувство. Поверяя мне перипетии своих бурных переживаний там и теперь уже в разлуке со своей пассией здесь, в родном городе, он в самом конце как-то скованно, совсем не в своем обычном нагловатом стиле смущенно произнес: «Наверное, это любов».

Смущение можно было угадать уже в том, как он произнес слово «любов» — подчеркнуто без мягкого знака, должно быть, сам не зная, относиться ли к своему чувству иронически, или очень серьезно. Скорее всего, это было отражением его растерянности, ибо на самом деле, с его стороны это было настоящее чувство, и само это неуклюжее слово «любов» свидетельствовало, как он стесняется своего неожиданного порыва. Тем ужаснее было последующее его разочарование. Нет, не разочарование – никак не ожидаемое, очевидно, потрясшее его до глубины души открытие, что столь бурный, столь нежный и столь многозначащий для него роман для другой стороны был лишь мимолетным курортным развлечением, не более того. Этот жестокий удар он получил, когда попытался настоять на встрече в ее родной Москве, куда прибыл специально, чтобы продолжить эту свою «любов» (может даже у него были очень далекие планы и серьезные намерения, несмотря даже на то, что был он давно женат и имел уже двоих детей). Столичная, как это выяснилось, «штучка» в разговоре по телефону вначале попыталась ему мягко намекнуть, что о курортном романе принято забывать сразу же по окончании отпуска, а поняв, что легко от этого провинциала не отделается, послала его подальше в самой грубой матерной форме, и он, совершенно огорошенный, вернулся в Ереван, как побитая собака. (Как мы, мужики, однако, наивны: овладев телом женщины, полагаем, что покорили ее навек, ничуть не подозревая, что, на самом деле, она всего лишь использовала нас для получения собственного удовольствия, достижения собственных целей – вот, как моего несчастного друга, Артака.)

Пожалуй, я был единственный, кому он мог все рассказать, и я видел, как в нем после этой истории что-то надломилось. Суховатый по природе, он в первый и, наверное, единственный раз в жизни произнес фразу, в которой было что-то похожее на поэзию: “Она была любима мною, я ей – удобный секс-партнер”. Сколько в этой фразе было горечи! Нет, он не был, конечно, наивным мальчиком до того, любовные истории с ним приключались нередко, и женился он тоже по любви, может, даже по большой любви, но эта женщина как-то его «зацепила». А ее уличная грубость в ответ на трепетные чувства буквально ударила его лицом об землю, подорвав, наверное, окончательно веру в искренность человеческих отношений. Как мне было жаль его! Мне было жаль и себя, которому тоже стало как-то холоднее жить на этой земле. Я ведь тоже очень хотел верить в эту самую любов.

А нынче, когда я взялся описывать истории моих друзей, (Артак один из первых среди них), почему-то в памяти всплыла нелепая фраза, брошенная совсем некстати незабвенным моим наперсником много лет тому назад: «Умереть бы сейчас лет этак на двадцать». А было нам в тот момент по двадцать три. Он уже что-то чувствовал?

***

У Артака по природе был довольно большой член, и как-то на пляже в Сочи, где мы в молодые-холостые годы часто отдыхали, ему не удалось достаточно аккуратно разместить свое богатство в плавках, так что из-под них что-то там выглядывало. Надо заметить, что в те времена плавки были облегающие, совсем не такие длиннополые, как нынче; нынче такой казус, конечно, не произошел бы.  В шумной нашей компании были и девушки, и одна из них, самая внимательная, сразу же заметила промах безалаберного нашего товарища, но, выдержанная, совершенно равнодушно отвела при этом глаза и лишь легким намеком – движением бровей дала ему понять, в чем дело. Артак после этого случая сильно ее зауважал.  Несомненно, было за что. Надо еще отметить, что эта девушка была не только самая внимательная и самая деликатная, но и необыкновенно красивая и обаятельная; в нее неизбежно влюблялись все, кто имел счастье (или несчастье?) постоять рядом больше пяти минут. Кроме нашего Артака – ему всегда нравились какие-то крокодилы.

***

При многих других достоинствах у Артака был один крупный изъян – ему определенно на ухо наступил медведь. Да, эта инвалидность у него, к сожалению, была – он совершенно не чувствовал музыку, даже танцуя с девушкой, никак не мог попасть в ритм – он просто не существовал для него. Долгое время наш друг притворялся, будто испытывает неземное наслаждение от каких-то музыкальных произведений, но, в конце концов, под давлением неоспоримых доказательств был вынужден признать, что, да, музыку он «не слышит». По-моему, у него вообще были проблемы с художественным восприятием – какие-то очень важные краски этого мира были ему совершенно недоступны (ну, что-то похожее на дальтонизм), хотя он, уличенный в отсутствии слуха, пытался найти этому какую-то компенсацию и уверял, что вот изобразительное искусство действительно вызывает у него экстаз. Здесь мы уже не стали добиваться правды, дабы не отнять у нашего друга последнюю надежду на лавры эстета. Хотя и посмеивались над его, как было отмечено, весьма специфическим вкусом в отношении женщин – он вечно влюблялся в каких-то совершенно невозможных «красавиц», в известного спортивного комментатора, например. Но каким-то непостижимым образом романы он заводил с очень красивыми женщинами – я полагаю, как-то подсознательно для них привлечь внимание Артака становилось просто делом престижа – а «слабо» завоевать этого чурбана! В ряду его нескольких примечательных романов были страстная болгарка, упомянутая распутная москвичка и знойная ереванка, чем-то напоминающая актрису Малявину.  Кажется, он действительно был довольно выносливым любовником, и женщины каким-то своим природным чутьем угадывали это; ему достаточно легко давались победы над весьма привлекательными женщинами, что вызывало нескрываемую зависть окружающих вечно голодных самцов.

***

У Артака при всей его продвинутости было какая-то странное, первобытное отношение к еде; порой он мне напоминал некогда живущего у нас маленького котенка, который страшно ярился и со всей своей потешной силой бил лапкой с выпущенными когтями, когда я понарошку пытался отнять подкинутый ему мною кусочек мяса. Артак тоже мог по-серьезному поскандалить из-за куска колбасы. Я хорошо помню, как ревностно, почти как тот котенок, охранял он своих вареных раков от посягательств жены и даже детей. Наверное, в каждом из нас какой-нибудь первобытный инстинкт подавляет всякую нашу «цивилизованность», а мы даже не осознаем это.

Порой его чревоугодие выглядело по-настоящему потешным. Например, он обожал персики. Но не мог до них дотронуться – его нежная кожа не выносила прикосновение к слегка игольчатой кожуре любимого фрукта. Если кому хотелось поиздеваться над Артаком, было достаточно демонстративно есть персик перед его глазами; Артак, – я уже отмечал его отношение к еде – выносить такую картину был не в состоянии, он начинал кричать, чтобы ему тотчас почистили и преподнесли обожаемый фрукт. По природе несдержанный в еде, он становился просто страшен в такие минуты, и чтобы не доводить его совсем уж до бешенства, мы, в конце концов, смеясь, покорно исполняли «высочайший» его приказ.

***

Наверно это странно, но чувство какого-то необъяснимого, щемящего сожаления возникает у меня, когда я думаю, что моему другу Артаку так и не довелось поездить по фривеям Америки. Он ведь был большим фанатом скоростной езды и особенно хороших дорог. Но ушел из жизни раньше, чем появилась возможность реализации этих желаний, увы!

***

Один из наших сокурсников, назовем его Виген, был родом из Кировабада, ныне город Гянджа Азербайджанской Республики. Армяне этого города были известны своей пронырливостью, что имело свой, так сказать, генезис – с тех пор, как армянский Гандзак много веков тому назад превратился в тюркскую Гянджу, коренным жителям города приходилось проявлять немало изворотливости, чтобы выжить и преуспеть в агрессивно враждебной среде. Наш Виген был тоже весьма ушлым товарищем – знал, как польстить строгому преподавателю, или, наоборот, повысить на него голос, если предмет факультативный и ни к каким серьезным неприятностям его «смелость» не приведет. Семья его жила в совхозном поселке поблизости от Еревана, и мы иногда устраивали пикники в тамошних садах – отец нашего сокурсника сумел очень неплохо пристроиться в совхозе агрономом.

Виген был парень совсем не глупый и учился весьма успешно, но какой-то глубокий, от земли примитивизм в его характере все-таки присутствовал. И прежде всего он выражался в однозначном приоритете для него материальной составляющей жизни, что в среде воспитанных в достаточно альтруистическом духе детей ереванской интеллигенции воспринималось с изрядной долей иронии, а то и пренебрежения.

Как-то придя в институт после новогодних праздников, Виген с необыкновенным апломбом стал бахвалиться: «На Новый год мы съели четырех баранов и одного кролика!» Мы хохотали, он не понимал, над чем.

В другой раз он рассказывал, что где-то, в российской глубинке купил по дешевке четыре(!) килограмма клубники и разом все съел.

— Как же ты смог столько сразу сожрать? – удивились мы.

— Так она же, когда посыплешь ее песочком, полностью превращается в сок, — простодушно парировал наш сверхспособный товарищ. Закон сохранения веса вещества он, когда оправдывался перед нами, очевидно, запамятовал. Но, главное, он совершенно игнорировал его, когда алчно пожирал четыре килограмма дешевой клубники с добавленным к ней песочком.

***

Виген был парнем довольно темпераментным, иногда он увлекался настолько, что терял контроль над своей речью. Как-то, с восторгом рассказывая мне и одной нашей сокурснице о том, как обругали на очень важном собрании каких-то комсомольских вожаков (старшее поколение хорошо знает, что это была самая отвратительная и самая ненавистная шеренга советского «истеблишмента»), он увлекся настолько, что, позабыв о присутствии в нашей компании девушки, воскликнул: «Их отпи..дили, их страшно отпи..дили!» (В армянском используется, так сказать, маскулинизированный вариант этого выражения (типа «их от..уярили»), но смысл абсолютно тот же, с той лишь разницей, что в армянском это слово может означать только «обругали», в то время, как русский вариант чаще употребляется в смысле «побили».) Чтобы представить, насколько шокирующим было такое «выражение», необходимо знать, что, в отличие от России, в Армении, да и вообще на Кавказе, в приличном обществе мат находится под строгим запретом, а уж в присутствии женщин материться там – самое последнее дело. Но, слушая возбужденного Вигена, и мне, и нашей собеседнице хватило мудрости и такта сделать вид, что ничего не произошло, а наш герой был разгорячен настолько, что и на самом деле ничего не заметил особенного в своей ненормативной речи, так что с упоением продолжал ее, правда, уже без мата. Когда я потом напомнил ему об инциденте, он искренне удивился: «Неужели я так выразился?» Но особого смущения я за ним не заметил – крута крестьянская закваска!

***

Как я уже отметил, кировабадцы умели устраиваться в жизни; наш Виген не был в этом смысле исключением. Он довольно быстро продвинулся в карьерном росте и скоро стал главным инженером одного из крупнейших в Армении заводов по производству радиотехнических деталей. Новым поколениям, однако, надо пояснить, что в советской моноцентрической системе управления только первое лицо – будь то в Бюро ЦК Компартии, в правлении колхоза, или заводской администрации – имело реальную и безраздельную власть. Не только Брежнев во главе государства олицетворял наше «все», но и каждый мелкий начальник на своем месте был «всем» для своих непосредственных подчиненных. Завод Вигена, конечно, не мог быть исключением: будучи вторым лицом в заводской иерархии, наш герой был по существу лишь безропотным исполнителем воли своего шефа. Чтобы опять же молодые могли себе представить степень рабской зависимости советских деятелей второго плана, приведу здесь рассказ самого Вигена о том, как его использовали в качестве сексуальной оплаты за услуги, оказанные его родному заводу со стороны заезжего функционера из Москвы. Я отдаю себе отчет, что поступаю не совсем красиво (точнее даже – совсем некрасиво), обнародуя весьма интимные факты из жизни человека, с которым, можно сказать, дружил какое-то время, но, во-первых, сам Виген (имя, как вы помните, изменено) чрезвычайно охотно рассказывал практически все свои истории буквально всему миру, включая случайных людей, так что и излагаемая далее пикантная история не была великой тайной даже в свое время, когда действительно могла сыграть какую-то роль в семейной жизни нашего героя, а во-вторых, как иначе можно развенчать чудовищные порядки «самой человеколюбивой системы», если не рассказать о самых вопиющих случаях проявления этого самого «человеколюбия»?

Итак, на завод приезжала инструктор, или инспектор, это неважно, финансового управления союзного министерства, которому подчинялся завод, и от благорасположения этого инструктора, или инспектора зависело финансовое процветание завода на ближайшее будущее, поскольку именно она, эта женщина была вольна дать положительное или отрицательное заключение о целесообразности финансирования очередной бестолковой программы (напомню здесь, что благополучие советских предприятий зависело в основном не от того, насколько качественную и экономически обоснованную продукцию они выдают, а от того, как они сумеют договориться с вышестоящими инстанциями). На заводе было известно, что женщина, от которой зависит ближайшее будущее коллектива, в высшей степени активна в сексуальном плане; было также известно, что она внешне в той же степени уродлива, вследствие чего активность свою по большей части ей приходится подавлять, и это обстоятельство превращает ее постоянную сексуальную озабоченность в патологию. Такой расклад во многом облегчал задачу склонения инструктора к благоприятному для завода решению, но только в том случае, если нашелся бы жеребец, добровольно согласившийся удовлетворить немалые потребности изголодавшейся по мужской ласке матроны. Добровольцев из того круга людей, чье «ухаживание» не выглядело бы совсем уж животной случкой, не находилось. И тогда директор скомандовал своему главному инженеру: «Надо Виген, надо!» И пришлось Вигенчику во имя благополучия завода и, главное, своей карьеры исполнить весьма специфические обязанности. Надо отдать должное способностям Вигена: не каждый мужчина сможет сделать это с крокодилом. Но Виген выдюжил, женщина была удовлетворена, завод — спасен. Все было хорошо, все были довольны. Завод зафиксировал очередное достижение в социалистическом соревновании, коллектив «заработал» квартальную премию, Виген сохранил свою высокую должность – как говорится, полный хеппи-энд! Но вот, по прошествии лет, я порой с каким-то смешанным чувством сострадания и брезгливости думаю, хватило бы духу нашему Вигенчику перечить директору, если изнывающей по мужской ласке персоной была бы не женщина?

***

Теперь о принципах управления и вознаграждения за труд на образцовом советском предприятии (таковым и считался сей завод). Естественно, что приобретенные подобными методами финансовые средства, воспринимались руководством завода, как собственная добыча, которую каким-то образом надо было перевести на личные счета; механизм для этого был отработан давно и применялся повсеместно в самой честной социалистической системе хозяйствования — премии! Поскольку самая честная и справедливая социалистическая система хозяйствования предполагала равномерное распределение премий между работающими и лодырями, между руководством и подсобными работниками, эту самую «уравниловку» очень умело использовали для своих целей ушлые руководители. Поскольку все прекрасно знали, что размер премии вовсе не зависит от качества проделанной работы, а только от благорасположения начальства, каждый работник вынужден был беспрекословно соглашаться, когда его приглашал к себе руководитель и предлагал выписать в качестве премии энную сумму денег при условии, что половина их будет передана самому руководителю, ибо в противном случае мог получить совсем уж мизерную сумму – ослушников всегда нашлось бы, как наказать. Поскольку эта грязная работа, естественно, была также возложена на безотказного Вигена, очень скоро заводской народ за глаза стал величать его не иначе, как Вигеном Кесовичем (кес – по-армянски, половина). И в этом прозвище каким-то мистическим образом полностью отразилась суть его личности – вечно ополовиненной, готовой встать на ту, или другую сторону, которую можно с равным успехом считать наполовину пустой, или, наоборот, наполовину полной. Безликой, одним словом, без хребта. Так легче приспосабливаться, протекать через любые отверстия.

***

В славной стране Советов расплодилось невероятное количество совершенно бесполезных «научных» учреждений, и чем меньше было проку от этих институтов, тем сильнее они надували щеки, тем больше была их активность в обмене (правильнее было бы сказать «обмане») опытом, в организации всевозможных конференций, симпозиумов и т.д. Вот, почему в славной стране Советов в дефиците было практически все, иногда даже хлеб? Потому что те люди, которые должны были этот хлеб (и все остальное) добывать, «в поте лица» «трудились» в тех самых «научных» учреждениях. Не случайно именно их чаще всего власти мобилизовывали на так называемую «картошку», то есть практическую работу в различных сферах реальной экономики (чаще всего в области сельского хозяйства). Некоторое время на подобном «научном» предприятии довелось «поработать» и мне, и, соответственно, участвовать в их веселых посиделках – как правило, эти «научные дискуссии» завершались нехилым застольем.

На одной из таких «конференций» в Риге хозяева устроили что-то вроде банкета в какой-то рыболовецкой артели (тогда это называлось «совхоз», то есть «советское хозяйство»). Там нас, представителей разных регионов великого Союза накормили необыкновенно вкусной рыбой, даже банальная треска — «печальная судьба командированного», как ее тогда называли — была просто превосходна. Кстати, каждый участник банкета должен был заплатить за угощение — немыслимое на Кавказе явление (когда эти же люди приезжали к нам в Ереван, мы всегда угощали всех только за наш счет). Но рассказать я хочу о другом. Перед тем, как сесть за стол все участники банкета, естественно, посетили туалет и помыли руки, но вот после трапезы — а некоторую рыбу приходилось есть руками — в туалете я встретил только товарищей из Литвы и Латвии, все остальные как-то обошлись (уж и не знаю, как). Тогда я вспомнил, как один прибалтиец говорил мне: «В Советском Союзе только три культурные нации: эстонцы, литовцы и армяне!». Возможно, армян он пришпилил, потому что говорил именно со мной, армянином, но не исключено, что искренне так и считал, но вот почему этот русоголовый здоровяк был несправедлив к латышам не могу сказать — может, у него к ним были какие-то личные счеты? Хотя приглашать на банкет за свой счет — это ведь тоже о чем-то говорит. С другой стороны, подобные вопросы (гостеприимство и т.д.) в северных странах трактуются иначе, чем на Кавказе, так что и в Литве, и в Эстонии, скорее всего, была бы та же картина.

***

В том НИИ, где я проработал несколько блеклых лет (назывался он Институт информации), бессменным парторгом в, был отставной гебешный палач Николай Македонович Ходжаев. Он никогда не скрывал информацию о роде своей работы в те лучшие для него времена и даже бравировал своим прошлым (это легко объяснимо — тем же ворам и убийцам чем еще похваляться, как не своими кровавыми «подвигами»?). Как-то он с легкой усмешкой на губах вопрошал одного из заместителей директора института: «А вот, ты бы смог расстрелять человека, глядя ему прямо в глаза?», и когда сей рафинированный интеллигент-очкарик в ужасе отшатнулся от кровожадного парторга, тот едва ли не сплюнул от презрения: «Слабаки!» С годами он, как это часто бывает, раздобрел, размяк и почти не вспоминал о своем «героическом» прошлом. Очень сильно повлияли на него смерть единственной дочери и паралич, который разбил после этого его жену, но сам он, тем не менее, не сломался – сталинская закалка!

Старое поколение хорошо помнит, чем приходилось расплачиваться рядовым членам великой Коммунистической партии за свои мифические привилегии быть в рядах активных борцов за светлое будущее – непременным участием в бесконечных нудных собраниях и политзанятиях. К этим самым политзанятиям, которые проводились регулярно (раз, или два раза в месяц) кому-то надо было подготовиться, чтобы зачитать «доклад» — выдержки из передовиц газеты «Правда» за предыдущие дни. Поскольку никто исполнять роль докладчика не желал, Николай Македонович с удовольствием принимался переписывать из упомянутой газеты свой «доклад», для вида предварительно посетовав, что вот, мол, никто из наших партийцев не хочет взять на себя хотя бы маленькую нагрузку, и ему, старому человеку, приходится регулярно просвещать народ! Самое примечательное было в том, что он аккуратно переписывал все, что собирался зачитать на «занятиях» — я сам, не будучи членом партии и не присутствуя ни разу на сих торжественных посиделках, много раз видел, как парторг с большим чувством собственного достоинства шествует в кабинет с толстой кипой исписанной мелким почерком бумаги. И то верно – надо же было ему хоть чем-то занять свое время хотя бы один день в неделю, или полумесяц! А со временем гора исписанной бумаги, которую он бережно хранил, стала служить ему основанием для утверждения на полном серьезе, что он написал больше, чем Карл Маркс. Может быть, он и на самом деле полагал, что Маркс также слово в слово переписывал свои труды из передовиц современных ему газет, но мне так кажется, что в нелепом его заявлении проявлялось подсознательное понимание того печального факта, что жизнь свою он прожил неправедно, не создал за долгие свои годы ничего стоящего, а только разрушал и отнимал чужое, в том числе и самое святое и незаменимое – жизнь человека! Мог ли он оправдать все это в собственных глазах, создай он даже на самом деле новую экономическую теорию?

***

Тяжелый гнет бесчеловечной советской системы острее всего, конечно, ощущали репатрианты, которые до переезда в «самую счастливую советскую страну» короткое время между чудовищным геноцидом в такой же «счастливой» Турции и переселением на вожделенную Родину успели короткое время пожить кто на действительно благополучном Западе, а кто (подавляющее большинство) на Ближнем Востоке – не таком богатом, но вполне пригодном для нормальной жизни, особенно для работящих людей, какими всегда и везде были мои соотечественники. А через что прошли в свое время эти самые армянские репатрианты на родине (которую в данном случае и родной назвать как-то язык не поворачивается) я описал в работе «Картинки на память и в назидание».

Дополнительной иллюстрацией к тому давнишнему рассказу может служить история пожилого армянина из Ирана, которую он поведал мне при случайной встрече на мойке в Лос-Анджелесе, естественно, спустя уже немалое количество лет после описываемых событий. Так вот  когда в те годы относительно молодой Мартирос (так звали моего случайного собеседника) будучи по оказии в Ереване (а такой возможности пришлось ждать десятки лет), прослезился, взволнованный от успехов своей исторической родины (а они, наряду со всеми большими и малыми уродствами, безусловно, были), один из его родственников, уже давно обосновавшийся (точнее сказать, заключенный) на этой самой «обетованной» земле, скупо заметил: «Ты, вот, сейчас уронил несколько слезинок от восторга, а мы все льем и льем слезы с тех пор, как попали сюда, как кур в ощип, и это вовсе не слезы восторга, как ты понимаешь».

Надо сказать, что любой рассказ о репатриантах будет неполным, если не упомянуть презрительную кличку «ахпар», которой вскоре после их появления в Армении наградили приезжих местные «патриоты». В самом слове «ахпар» нет ничего оскорбительного – это всего лишь то же слово «ехпайр» («брат» по-армянски) в западноармянском выговоре. Просто репатрианты использовали это слово очень часто, чтобы выразить свое возмущение царящими «на родине» порядками. Более сильные выражения, привычные для уха местных «эстетов», они употребляли крайне редко, когда попадали в совсем уж невыносимые обстоятельства. «Ну, что это такое, брат!» — примерно так (с добавлением экспрессии) высказывались обманутые люди, за что нередко даже отправлялись прямиком в Сибирь (мало чего стоила человеческая жизнь в ту «прекрасную» эпоху). Так и прилипло к ним это словечко, и прекрасное слово «брат» приобрело по ходу тот самый презрительный оттенок. Много было некрасивых историй, связанных именно с этим, в общем, безобидным словом. Некоторые описаны мною в тех самых «Картинках».

***

Ахпар Жирайр пострадал из-за своей совершенно неуместной любознательности. Когда ночной грабитель, приставив нож к его правому боку, скомандовал: «Бросай чемоданчик и дуй отсюда поскорей!», он, несущий в чемоданчике всего лишь свой нехитрый слесарный инструмент, по-идиотски поинтересовался: «Но почему?» и тут же получил отверстие в боку. Его, истекающего кровью, доставили в Республиканскую больницу, где в это время дежурил знакомый мне хирург Эдуард Габриелян. Ахпару Жирайру все-таки повезло, даже вдвойне повезло. Во-первых, удар ножом пришелся не на печень, что, скорее всего, привело бы к летальному исходу, а на легкое, что тоже, конечно, не радость, но шанс на жизнь сохраняет. Во-вторых, дежурный Габриелян был как раз специалистом, и неплохим специалистом по легким, так что шанс на жизнь у Жирайра значительно возрастал.

Пока Жирайра готовили к операции, в больницу явился майор Пушпушян и прежде всего поинтересовался, нет ли спирта – выпить. Затем, глядя на хирурга налитыми кровью глазами, почти скомандовал: «Ну, сделай там чего-нибудь, кончай с проклятым ахпаром, и закроем это дело к ядреной фене!» Он имел в виду – умертви его! Хирург оставался верным врачебной клятве – пациента он спас. Майору это сулило дополнительные хлопоты – допросы, опознания (маловероятно), преследования, засады (совсем невероятно), задержание и суд (исключено) и, наконец, галочку в графе «нераскрытые преступления» (почти наверняка). Майор уже давно дошел до того состояния, когда ему все это было практически безразлично – только спирт привносил какие-то блеклые краски в его совершенно пустую жизнь.

— Гриш, ты видишь жизнь только с розовой стороны, – завершил доктор Габриелян свой рассказ про ахпара Жирайра. Наверное, он был прав.

Должен обратить внимание, что рассказ этот не про ахпаров, а о майорах советской милиции (есть очень серьезные основания полагать, что и сегодняшние майоры по сути своей все те же самые – советские, а может быть, и хуже), ибо  «проклятым» Жирайр оказался у Пушпушяна не потому, что «ахпар» (хотя и это добавило толику ненависти в его кипящей от похмелья душе), а просто потому, что майору уже и жизнь была не в радость, и будь на месте Жирайра кто-нибудь другой, майор с той же ненавистью (это ведь уже его ненависть к жизни, к самому себе) сказал бы «кончай с проклятым ленинаканцем», или карабахцем, или сопляком, интеллигентом, педерастом и т.д. Такие дела.

***

История несчастного ахпара Жирайра по странной ассоциации напомнила мне в чем-то схожую историю, которую рассказал композитор Эдмон Барсегян, когда в один из удачных летних отпусков мне довелось отдыхать в знаменитом Доме композиторов в Дилижане.

Как-то Эдмон Саркисович шел по своим делам в Москве (тогда это была столица нашей общей Родины), когда к нему прицепился какой-то русский алкаш-националист и стал зудеть под ухом: жид, да жид. Композитор достаточно долго сохранял хладнокровие и никак не реагировал на идиота, но тот был слишком настырен, так что, в конце концов, миролюбивый наш соотечественник все-таки попытался отвадить его простой констатацией факта своей принадлежности к иной нации. «Послушай, — сказал он приставале, — я не еврей, я – армянин». «А-а-а, — обрадовался тот, — значит, кавказский жид!» «Отстань ты, от греха подальше», — уже по-серьезному начал сердиться Эдмон Саркисович. «Жид, кавказский жид», — никак не унимался алкаш, с трудом пристраиваясь к все убыстряющейся походке композитора. Исчерпав терпение и видя, что без серьезной физической аргументации это дело не прекратить, Эдмон Саркисович, развернулся и врезал, наконец, назойливому попутчику по сусалам. Мужик он был нехилый, в любой драке мог за себя постоять, но тут бил несильно, только чтобы отрезвить приставалу. Но алкаш, и без того едва держащийся на ногах, сразу же рухнул на землю. А в руках у него, как и у мастера из предыдущей миниатюры, был чемоданчик с инструментами (собственно, это единственная деталь, которая роднит два рассказа). Чемоданчик, естественно, раскрылся, из него посыпались инструменты, и тут композитор увидел, что русский националист по профессии – настройщик роялей. Эдмон Саркисович, не мог, конечно, оставить лежащим на земле пострадавшего человека, тем более что тот оказался мастером подсобной для музыкантов профессии. Композитор собрал разлетевшиеся инструменты и помог несчастному подняться с земли. Отплевываясь и отряхиваясь, разом протрезвевший алкаш с каким-то особым удовлетворением констатировал: «Нет, брат, теперь я вижу, что ты действительно не жид. Жид никогда бы не стал помогать в такой ситуации».

Расстались они почти друзьями.

***

После приобретения независимости в Армении, как практически и во всех остальных республиках бывшего Советского Союза, поднялась мутная волна национализма, пилотируемая, скажем так мягко, не самыми умными демагогами, рассчитывающими на этой волне сделать себе политическую карьеру. И одной из первых инициатив этой славной когорты «политиков» было одномоментное закрытие всех русских школ.  При всей абсурдности этой инициативы никто из здравомыслящих руководителей (были и такие – в малом количестве, но были) не решался открыто противостоять чрезвычайно активным и воинственным, как это всегда и бывает, демагогам. Пришлось уж нам, родителям учеников этих самых русских школ взяться за тяжелую работу наставлять на ум новоявленных «патриотов». Популярно объяснять им, что такие серьезные вопросы не решаются с кондачка, кавалерийским наскоком, необходимо прежде хотя бы подготовить соответствующее количество учителей, и не только языка, но и математики, физики, биологии и всех остальных предметов, не говоря уже о том, что детишки не в состоянии одномоментно переключиться на другой язык по всем этим предметам, им для этого нужно время, переходный период.

Так получилось, что лидером активных, неравнодушных к образованию и судьбе своих детей родителей стал я, и в результате чрезвычайно упорной и длительной борьбы (с упертыми националистами всегда очень непросто иметь дело) наша команда добилась успеха – не буду здесь расписывать все детали этой борьбы и нашей невероятной по тем временам победы – для данного рассказа имеет значение только итог.

С тех пор прошло много лет, история эта почти стерлась в моей памяти; семья, пожив несколько лет в Москве, давно переселилась в Штаты, (мой великий грех, что я покинул Родину, хотя переезд и был вынужденным); потомки вряд ли когда-нибудь найдут обратную дорогу домой, но детские (и особенно, школьные) годы имеют особое свойство глубоко и навсегда западать в человеческие души, постоянно маня их в родные пенаты, и вот однажды мой младший сын, ради которого я и вступил в ту неравную борьбу с бестолковой государственной машиной, решил посетить город своего детства Ереван, где он, помимо всего прочего, встретился и со своими бывшими одноклассниками. Как это принято, встреча происходила за развеселым, шумным столом, и в ряду других добрых тостов, одноклассники моего сына неожиданно для него предложили выпить за здоровье «папы Апояна» в благодарность за то, что он в свое время добился сохранения для них обучения на русском языке. Мой сын был очень удивлен (сам он давно позабыл об этом), но ему, конечно, такое уважительное отношение к отцу было очень приятно. Мне тоже было очень приятно, когда он дома рассказал об этом. Помимо сугубо личного момента, мне было чрезвычайно приятно и то, что люди (в сущности, почти еще дети) наделены столь красивым чувством благодарности. Нечасто, к сожалению, у людей проявляется это благородное, во многом определяющее личность человека качество. Также у меня появился повод поразмышлять над тем, что благодарность собственным родителям еще менее выраженное, еще реже встречающееся чувство, оно практически почти никогда не проявляется у нас, и это, наверное, по природе вполне обоснованно: от родителей не только любая помощь, любые услуги, но и большие жертвы воспринимаются, как нечто обычное, само собой разумеющееся. Разве сам я отдал должное своим бескорыстным, преданным мне до конца родителям? Имею ли я право, с учетом моей собственной черствости по отношению к ним, с учетом лишь сейчас осознаваемого горького опыта, обижаться на своих детей? Но я ведь и не обижаюсь нисколько – совершенно честно, без грана лукавства. Сегодня единственная надежда моей с давних пор неспокойной совести – что и они, мои добрые родители никогда не обижались на меня. Несмотря ни на что.

***

Очень грустные истории.

Отец Джулии, подруги моей сестры, был необыкновенно гостеприимным человеком: истинным счастьем для него было, когда друзья, родственники, просто знакомые, пускай даже случайно, заходили к нему домой; он приходил в необыкновенное возбуждение, сразу же организовывал по возможности обильный стол, и как бы ни отнекивались смущенные гости, отделаться от искреннего гостеприимства хлебосольного хозяина им никогда не удавалось. Определенно в его суматошном поведении ощущалась некоторая болезненность, патология (у сына нехорошая тенденция зашла гораздо дальше – он страдал эпилепсией). Этот добродушный, милый человек в итоге и пал жертвой своего чрезмерного гостеприимства.

Однажды к нему зашли друзья, и он, согласно своему характеру, сразу же бросился накрывать стол, торопясь как можно скорее поднять тост за своих дорогих гостей (все гости, как было сказано, для него были чрезвычайно дороги). Когда рюмки были наполнены и соответствующий тост провозглашен, нетерпеливый хозяин первым опрокинул свою стопку (к своему несчастью, он именно таким способом «принимал на грудь») и вдруг диким голосом закричал: «Не пейте!». Этот вопль спас жизнь его гостям – уже поднесшие было к губам свои наполненные рюмки они разом отшатнулись, ошарашенные его нечеловеческим криком. Оказалось, в бутылке из-под водки был дихлорэтан, ядовитое вещество, которое советские люди использовали в хозяйстве в качестве лучшего клея. В своей, как всегда, ненормальной спешке человек схватил не ту бутылку, которая по непростительной небрежности стояла в чулане на той же полке, что и пищевые продукты. «Скорая», вопреки ереванскому обычаю, прибыла довольно быстро, но спасти несчастного все равно не удалось – он умер в страшных мучениях, будучи не в состоянии проглотить даже ложечку воды из-за прожженного и склеившегося пищевода. Его, действительно, было очень жаль, хороший был человек.

В таких же страшных мучениях умерла знакомая другой подруги моей сестры; причиной ее смерти был все тот же дихлорэтан, но выпила она его вполне сознательно – бремя этой жизни вдруг стало ей столь невыносимо, что единственной осмысленной целью для несчастной отныне могло быть только одно – уйти из нее. И она осуществила свою задумку едва ли не самым жестоким способом! Говорили, у нее была несчастная любовь. Но, кажется, причины были гораздо глубже. В ее поступке было что-то от жертвенности Христа – взять на себя мучительную расплату за земные грехи других. В посмертной ее записке была всего лишь одна фраза: «Почему люди такие злые?»

Тут нельзя не отметить, что знакомая, рассказывающая нам эту историю, при цитировании последней фразы самоубийцы, как-то по-особому противно-сально улыбалась. Над этим можно издеваться, это не чудовищно? А может быть, и надо издеваться, а то, гляди, и последуешь ненароком дурному примеру?

***

И немного юмора «на закуску».

Пианистка Сильва Багдасарян, никогда не отказывающая себе в маленьких (или не маленьких) плотских радостях, доставляемых ей самыми разными мужчинами (включая водителей такси и больших грузовиков), тем не менее, максимально яркий оргазм, видимо, испытывала только с собственным мужем, рыжеволосым Суреном, который по своему культурному и интеллектуальному уровню был примерно на том же уровне шоферов. Она призналась в этом своим ближайшим подружкам, и те, конечно, разнесли «тайну» по всему городу, так что «весь Ереван» был прекрасно осведомлен, что Сурен – самец еще тот! Это могло бы здорово способствовать успеху Сурена у женщин, но вопрос был в том, что «весь Ереван» не сильно пересекался с остальным Ереваном, в котором по большей части и вращался низколобый Сурен. Не исключено, конечно, что и в своей части города он имел немалый успех, но в анналах истории «всего Еревана» он не фиксировался.

И вот однажды случилось так, что кто-то из очередных альковных партнеров Сильвы доставил ей действительно большое удовольствие, и она, кончая, почти в бессознательном состоянии в экстазе выдохнула: «Вах, Сурен джан!» Переводить эту фразу, наверно, нет необходимости, но стоит упомянуть реакцию этого самого партнера, обладающего, видимо, хорошо развитым чувством юмора: «Ну, вот, благодаря моему маленькому братику, я и Суреном стал, могу гордиться!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: МОСКВА

В Москву я переселился в 1994 году, и с семьей из четырех человек жил в малюсенькой двухкомнатной квартире (общая площадь – 41 кв.м.) на последнем этаже пятиэтажной «хрущебы» в Кузьминках. Однажды, когда мы еще не совсем обставились минимально необходимой мебелью, я случайно открыл входную дверь, и к нам, как в собственную конуру, ворвалась какая-то паршивая дворняга, которую никак не удавалось выгнать из дому. Она сперва заискивающе виляла хвостом и даже пыталась ластиться к нам, затем написала в самом центре «залы», очевидно, метя пространство, а когда все эти ее ухищрения не произвели должного эффекта, и мы продолжали активно ее выталкивать из квартиры, она стала огрызаться и уже представляла определенную опасность, так что мне, в конце концов, пришлось прибегнуть к радикальным средствам, то есть к палке. Таким образом, нам удалось, с определенными издержками, избавиться от непрошеной гостьи, на память от которой осталось мокрое вонючее пятно в комнате и – лично у меня – какое-то непонятное чувство вины перед несчастной божьей тварью, нуждающейся, как и все живое, в тепле и ласке. Она искала это у меня, а я ее прогнал. Не взял ли я грех на душу? Не была ли то проверка моего милосердия? Не выставил ли я, таким образом, за порог моего дома собственную удачу (так ведь говорят в народе)? Но мог ли я быть милосердным за счет моей семьи? И разве я мог, если бы даже захотел, решить этот вопрос единолично?

***

И до переезда в Москву этот город вовсе не был для меня чужим; я часто наезжал сюда по командировкам, (большей частью бессмысленным – я об этом уже писал), много ходил по театрам (характерно, что, проживая в самом городе, я делал это гораздо реже); здесь же прекрасный русский хирург (и такой же прекрасный врач, что бывает отнюдь не часто) Евгений Ефимович Клапцов спас мне жизнь, когда в одной из командировок у меня произошло прободение язвы желудка, и смерть уже глядела мне прямо в глаза; было много и других больших и малых приключений, например, здесь я защитил кандидатскую диссертацию, что, на самом деле, вряд ли было хоть сколь-нибудь значимым вкладом в науку, но зато последствия этого события (а именно, заметный рост зарплаты) стал весьма существенным подспорьем для моего семейного бюджета. Но самое главное, что связывало и связывает меня с Москвой и Россией – это язык! Вслед за Довлатовым я бы мог заявить, что я – русский по языку, но с важным уточнением – по рабочему языку, ибо родным для меня остается армянский, я никогда не отказывался и не отказываюсь от своей национальной идентичности, кровь у меня все та же – армянская, какая бы она ни была.

В Москве я также впервые встретился с бывшим руководителем советской Армении – Суреном Гургеновичем Арутюняном, с которым у меня довольно скоро сложились очень теплые, можно сказать, дружеские отношения.  Он-то неизменно называл меня своим другом и приглашал на всякие интересные мероприятия, но я, не желая быть заподозренным в фамильярности (с чьей бы то ни было стороны), сам никогда это слово не употреблял. Кто знает, может именно эта моя деликатность и подкупала человека, наверняка за свою жизнь имевшего «счастье» общаться по большей степени с людьми, не очень разборчивыми в средствах и привычными без стеснения рваться к своей цели напролом, используя, в том числе, и знакомство с руководством.

Не могу удержаться от того, чтобы не привести забавное высказывание Сурена Гургеновича о моей личности. Как-то за веселым столом он сказал, что все люди, вроде, справедливо считают, что лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным, но, вот, Гриша (то есть я) эту точку зрения не разделяет. Все сидящие за столом и я, в том числе, расхохотались, анекдот был рассказан к месту, но после я призадумался над тем, что же привело бывалого человека к подобному выводу, вопреки тому, что слов таких я никогда не произносил. Видимо, умудренный большим жизненным опытом он сумел углядеть во мне какое-то глубоко скрытое качество, а именно, вечный горький протест против сложившихся порядков, несправедливых, антигуманных по большей своей части.

***

Самвел упал с третьего этажа и остался жив. Буквально в тот же день утром сосед, затеявший у себя в квартире грандиозный ремонт, пригнал самосвал песка и высыпал его аккурат под окнами Самвела – это его и спасло. Но без последствий падение, конечно, не обошлось – всю остальную жизнь Самвел ходил с палкой, время от времени ему также приходилось отлеживаться в больнице в попытках хоть как-то утолить дикие боли в спине.

Познакомились мы с Самвелом в Москве и, соседствуя, за короткое время несколько сблизились, найдя друг в друге хоть какое средство от тоски по родным лицам и родной речи. А несчастье с ним произошло еще несколько лет тому назад в родном Ереване.

С третьего этажа Самвел грохнулся в пьяном состоянии. Он был алкоголиком. Как бы это сказать, умеренным, что ли, алкоголиком. Запои у него случались редко и никогда не доходили до белой горячки – повзрослевшие с ереванских времен сыновья, когда обнаруживали отца, так сказать, в процессе, парой увесистых оплеух быстро отрезвляли его.

Как-то, когда я еще был в неведении о его пороке и о всех «нюансах» его семейной жизни, он нашел подходящее пристанище для своих, так сказать, утех у меня – благо (для него благо) жена моя в это время находилась в больнице, а сыновья уже уехали в Штаты. Я не сразу догадался о его порочном пристрастии к алкоголю, но и когда догадался, все равно не стал прогонять – природная моя деликатность не позволила сделать это. Более того, я открыл ему доступ к своим немалым запасам зелья различных сортов. (Это я сделал сразу по его приходу и, конечно, не мог резко закрыть свой бар, когда сообразил, что у нас к чему.) Отлично зная, чем все это  может закончиться (точнее, должно закончиться), Самвел очень просил меня не сообщать его родным о своем местонахождении, но вот этой услуги я ему оказать никак не мог, так как уже наступала ночь (он, очевидно, рассчитывал переночевать у меня), и я не мог допустить, чтобы из-за его пропажи поднялся большой шум, виновником которого, по всем показателям, был бы я. Возможно, в каком-то смысле это было предательством, но ближе к полуночи я был вынужден все-таки позвонить к нему домой. Как уже было сказано, жили мы по соседству, так что сыновья прибежали довольно быстро, и безо всякого предисловия, без, так сказать, антракта и, совершенно не стесняясь моего присутствия, надавали отцу затрещин, после чего он, как побитая собака, понуро побрел за ними в свою конуру. Со стороны все это выглядело, наверное, как хорошо отрепетированная смешная театральная мизансцена, но лично мое потрясение от увиденной картины избиения сыновьями отца (пусть и алкоголика) было так велико, что я долгое время не мог заставить себя возобновить контакты с этой семьей. Все-таки у нас на Кавказе уважение к старшим (в частности, к отцу) как-то автоматически априори закрепляется где-то глубоко внутри человека, и увидеть такое небрежение к фундаментальному принципу не могло не произвести на меня гнетущего впечатления. Здесь следует обратить внимание и на такой тонкий психологический момент, что, становясь свидетелем какого-либо неординарного явления, мы непроизвольно проецируем ситуацию на себя, и я, наверное, подумал в тот момент, могло ли что-нибудь подобное произойти со мной – у меня ведь тоже были периоды очень сложных отношений со своими сыновьями? По зрелому размышлению я все же пришел к выводу, что ничего похожего со мной произойти не могло и никогда не может – мои сыновья ни при каких обстоятельствах не тронут меня и пальцем. Порукой тому моя собственная всегдашняя толерантность по отношению к ним – я никогда не позволял себе (какие бы ни были коллизии) решать проблемы с помощью кулака – с младых ногтей они видели совсем иное и соответственно воспитаны в ином духе.  Это маленькое открытие в сфере причинно-следственных связей несколько успокоило меня и внушило некоторую уверенность в нашей насквозь отчужденной жизни.

***

В проклятые девяностые, когда в стране почти не было власти, чеченцы в Москве похитили сына известного армянского бизнесмена по кличке «Седой». Кто-то позвонил ему и потребовал два миллиона долларов за возвращение сына. Реакция бизнесмена оказалась неожиданной для похитителей: «Седого» никто не сломает. Я, может, буду плакать всю оставшуюся жизнь, но твоим угрозам не уступлю. Ты можешь сделать то, что задумал, только учти, тебе это очень дорого встанет. Ты требуешь два миллиона, а я потрачу пять, десять миллионов, но через своих друзей-генералов добьюсь того, что три-четыре деревни, где обитают твои сородичи, будут стерты с лица земли в результате «случайных, ошибочных» бомбардировок. Если через три дня мой сын целым и невредимым не вернется домой, так оно и случится. Это уже говорю тебе я, «Седой».

Сын вернулся на следующий день.

***

И, как и в первой части, под конец немного юмора.

За все время своего существования советская власть (упокой, Господи, ее душу!) открыло множество высших учебных заведений по всей стране (включая Чукотку) и закрыла только один ВУЗ – Азербайджанский институт народного хозяйства имени Д. Буниат-Заде. Московская комиссия, прибывшая на место по многочисленным сигналам о вопиющих нарушениях учебно-воспитательного процесса в данном учебном заведении, обнаружила такое количество этих самых нарушений, что иного решения, как просто прикрыть гнойный рассадник коррупции и безнравственности, она не смогла предложить. Например, на вопрос членов комиссии, «Какие математические языки вы используете в процессе обучения студентов?», заведующий кафедрой высшей математики бодро ответил: «Русский и азербайджанский!» Мой косвенный (то есть не по крови) родственник Саркис, которому довелось «учиться» в этом «ВУЗе», любит в качестве анекдота рассказывать, как он, не имея соответствующей купюры, заплатил за положительную оценку по какому-то предмету преподавателю три червонца, и тот, как продавец в магазине, вернул ему сдачу — пять рублей, так как установленная плата за предмет составляла круглый четвертак. Самое интересное, однако, заключалось в том, что, в лучших советских традициях, в результате «закрытия» института в буквальном смысле ничего не изменилось – только название «ВУЗа»; теперь он стал именоваться филиалом Московского института народного хозяйства. Преподаватели остались на своих местах и даже стали получать более высокую зарплату по ставкам столичного института, а выпускники — получать московские дипломы. Так вот «наказали» супостатов. А историю эту поведал мне тот самый Саркис, когда мы с ним волею судеб были вынуждены драпать из своих родных городов в относительно благополучную Москву.

Справедливости ради следует отметить, что на бескрайних просторах самой образованной советской страны нашлось бы немало так называемых высших учебных заведений, в не меньшей степени заслуживающих прикрытия, особенно в Средней Азии и Закавказье. Но на поверхность выплыл именно АзИНХ, должно быть, он все-таки имел особые «заслуги». Или, как, несомненно, всегда думали и сегодня думают все азербайджанцы, когда у них какие-либо неприятности, – армяне постарались.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ЛОС-АНДЖЕЛЕС

В Штаты я попал, можно сказать, уже в пожилом возрасте и, помыкавшись некоторое время без статуса, узаконил здесь свое пребывание, благодаря чему получил от американского правительства все те преференции, которыми пользуются собственные граждане этой страны, и надо быть очень большой свиньей, чтобы не ценить великодушие и щедрость страны, которая обеспечила тебе вполне достойную старость, в то время как ты практически не внес ничего в копилку ее благосостояния. К моему глубокому сожалению и стыду много вокруг подобных свиней, но да бог с ними, не стоят они даже упоминания.

Здесь же в Америке я приобрел истинных, может быть, даже лучших друзей в моей жизни, что тоже можно считать почти чудом, ведь считается (и, по справедливости, считается) что настоящих друзей можно приобрести исключительно в молодости.

Важным таким приобретением для меня является дружба с Грачья Овсепяном, одним из видных разработчиков компьютерной техники в Советском Союзе, историю жизни которого, полную драматизма, я описал в работе «Наири: триумф и драма».

Знакомство и общение со знаменитым математиком Сергеем Мергеляном и весьма популярным в свое время композитором Константином Орбеляном также в моей копилке духовного богатства, приобретенного в этот период жизни. О Сергее Мергеляне я написал и опубликовал довольно объемный труд «Эссе о математике и не только о нем»; готовились мы к такому же проекту и с Константином Орбеляном, но этим планам, к сожалению, не суждено было осуществиться.

Весьма ценным для меня было и знакомство, очень скоро переросшее в настоящую дружбу, с прекрасным врачом (что называется «от бога») Григором Тарханяном, в котором меня особенно подкупали два качества – широкая начитанность и весьма развитое чувство юмора. Вот с последнего и начнем.

***

Свел меня с Гришей Тарханяном один из общих наших ереванских знакомых (не знаю, может и он считал меня своим другом), которого условно назову Седраком, ибо в истории, которую я хочу рассказать, он выглядит довольно потешно, а я не хочу обижать даже давно уже усопшего человека.

Так вот этот Седрак, еще в советскую эпоху «заработав» неправедными путями кучу денег (в той расчудесной стране обладателем кучи денег можно было стать исключительно неправедным путем), возомнил себя великим эстетом и стал коллекционировать картины, ну, и естественно, торговать ими – в нем всегда доминировала практическая жилка. Оперировал он, в основном, работами местных, армянских художников – все же он не был хапугой союзного масштаба и европейские шедевры были ему «не по зубам». Гриша, зная о непомерных и совершенно необоснованных амбициях Седрака, решил подшутить над ним (а он великий мастер всякого рода розыгрышей) и впендюрить «эстету» за немалые деньги картину собственного изготовления, хотя до этой «картины» он никогда кисти в руках не держал, даже малярной. Надо заметить, что Седрак коллекционировал и абстрактные картины, что очень облегчало задачу Гриши, точнее, вообще делало ее в принципе осуществимой. Так вот, узнав, что Седрак намеревается купить картину у какого-то художника-абстракциониста, Гриша, также знакомый с этим художником, пришел к нему с «картиной» собственного производства и предложил разыграть «эстета», продав ему «великое полотно» по сходной цене. Художник тоже был человеком с юмором и согласился участвовать в мистификации. Когда Седрак в урочный день пришел смотреть «товар», художник разложил перед ним множество своих картин, но бегло взглянув на них, «эстет» лукаво улыбнулся: «А там, в задней комнате у тебя не припрятана какая-нибудь интересная новинка?»   Надо знать психологию советского человека, глубоко убежденного, что все более-менее стоящее можно приобрести только из-под полы, через заднее крыльцо, посредством «хороших» знакомых и за весомую дополнительную плату, чтобы понять совершенно иррациональные поиски этих же тайных ходов, когда в стране все кардинально поменялось. Ущербная психология сохраняется гораздо дольше породившей ее системы, так что, даже попав в общество изобилия, где хозяином положения является покупатель, а не продавец, как это было в обществе тотального дефицита, многие из «наших людей» инстинктивно ищут какие-то задние дворы, потайные склады, «нужных людей». Но это так, к слову. И к месту. Засим события у художника развивались точно по намеченному заговорщиками плану; в ответ на просьбу клиента имелась домашняя заготовка.  «Ну-у-у, — с растяжкой промычал художник, еле сдерживая смех, — честно говоря, есть у меня одна работа, которую я хотел пока оставить у себя, но так и быть – тебе покажу». Короче, в итоге чрезвычайно довольный Седрак ушел домой с намалеванной Григором Тарханяном картиной, за которую заплатил пятьсот долларов (огромную по тем временам сумму). Но наш Гриша не был таким уж ядовитым человеком, он сразу же разоблачил собственную интригу и предложил ее участникам весело прокутить «заработанные» деньги большой компанией, однако оскорбленный до глубины души Седрак (как же, его убожество было выставлено напоказ всему миру!) отказался участвовать в этом мероприятии, потому компании друзей (в основном художников) не оставалось ничего иного, как на состоявшейся тем не менее гулянке непрерывно поднимать бокалы и со смехом пить за здоровье спонсора роскошного кутежа.

Пару слов в заключение все же нужно сказать отдельно об «эстете» Седраке. Нет, он вовсе не бросил прибыльный бизнес после того чудовищно позорного пятна на своем имидже эксперта по искусству и продолжал торговать картинами до конца жизни. Успешно торговать. Дураков много.

***

Так же жестоко, но, несомненно, так же по делу разыграл Гриша главного врача студенческой поликлиники при Ереванском медицинском институте, где мой друг в те годы обучался своей нелегкой профессии. Естественно, в эту поликлинику водили на практику студентов мединститута, и вот, в одно из таких посещений студент Тарханян обратил внимание, что врач, проводящий обследование больного, элементарно не знаком со школьным курсом анатомии. Передвигая стетоскоп по грудной клетке пациента – Дшы, нъ дшы! (главврач был родом из Северного Кавказа), «доктор» опускался все ниже и ниже и уже дошел до кишечника, но свое «Дшы, нъ дшы!» не прекратил. Ясно, что свой шанс разоблачить безграмотного «врача» Гриша упустить не мог. Он подговорил сотрудников «главного врача» (которых, видимо, тоже достал этот «специалист»), и они подменили стетоскоп своего шефа на принесенный Гришей экземпляр, в котором оливы инструмента были плотно забиты ватой. (Оливы – это как раз те части стетоскопа, которые вставляются в уши врача.) Естественно, комедия с диагностикой повторилась, но на сей раз не было никакой возможности сослаться на какие-нибудь обстоятельства, хоть как-то оправдаться и, главное, всему этому позору стали свидетелями задорные студенты мединститута, нисколько не склонные держать язык за зубами, так что у уникального врачевателя не оставалось никаких иных шансов, кроме как срочно менять квартиру и укатить в соседнюю республику. Какую – не скажу.

***

Какой-то хлыщ привез 80-летнюю старушку со сломанной шейкой бедра в больницу, где в это время дежурил Гриша. Видя страдания бедной женщины, мой друг хотел немедленно приступить к своим обязанностям и наложить шину на больную ногу, но тут в дело вмешался этот самый хлыщ. «Вам не звонили из ЦК?» особым, только советской «элите» присущим высокомерным тоном обратился хлыщ к врачу, не удостаивая при этом его даже взгляда. Доктор Тарханян среагировал адекватно: «Они должны дать мне указания, как накладывать шину?» Явно привычный к лизоблюдству из-за своего очевидно высокого положения хлыщ не ожидал такой язвительной реакции на свою обычную, всегда и всюду принимаемую за должное наглость. «Не смейте подходить к больной без распоряжения начальства!» — взвизгнул он. Понимая, что несчастная старушка обрекается тем самым на дополнительные страдания и от всей души жалея ее, Гриша, подальше от греха, повернулся и ушел заботиться о других больных. Через полчаса, когда были утрясены все «государственные» вопросы, дежурная сестра нашла доктора Тарханяна и попросила его заняться важной пациенткой. Мой друг человек не злопамятный, но тут он потребовал, чтобы согласно инструкции сопровождающее лицо оставалось в приемной подальше от процедурного кабинета. Старушка к этому времени уже почти потеряла сознание.

Тут нельзя не сказать несколько слов о советской системе здравоохранения — строго дифференцированной, как и все остальное. Спецраспределители, спецмагазины, спецбольницы спецсанатории – специальным было все-все в стране, которая провозгласила себя самой справедливой, самой равноправной, самой демократичной в мире. Надо ли говорить, что все эти спец организации были категорически недоступны так называемому «простому человеку», и, естественно, заветной мечтой его было как-то примазаться к этому самому специальному обслуживанию. Засим, когда в результате прямого предательства великая страна развалилась, пришедшая к власти шпана больше думала даже не о захвате ключевых позиций в политике и экономике, а о вожделенном для плебса спецобслуживании. Так, в полном соответствии с заложенной во всех них, можно сказать, генетической программой, одному из предводителей  так называемого «Армянского Национального Конгресса (АНК)», захватившего власть в Ереване после распада Советского Союза, крайне не терпелось чем-нибудь заболеть, чтобы попасть в известную спецбольницу – так называемую Лечкомиссию – советское медицинское учреждение для избранных, которое народ из-за его низкого уровня медобслуживания (при коврах и прочем антураже) называл Эчкомиссией (Эч – по-армянски «ничто», так что смысл можно передать, как «Пустая комиссия»). А уровень медобслуживания там был низок, потому что со временем, как и во всех советских элитных учреждениях (за редким исключением) в первоклассную по задумке больницу стали проникать по протекции всякие бездари. Таким же путем по протекции туда проникали и пациенты, так что со временем «элитная» больница ничем, кроме громкого имени похвастать не могла. И руководство довольно часто было вынуждено приглашать со стороны действительно толковых специалистов, чтобы не навлечь на себя гнев высшего руководства, недовольного качеством своего медобслуживания. Так и оказался там в урочный час мой друг Григор Тарханян; спасибо, что он вовремя сдержался и не сказал пару «ласковых» слов вышеозначенному субъекту, и дело ограничилось лишь взаимной неприязнью, а не радужной расцветкой лица нахального партийца.

Кстати, забавный случай произошел с этой самой Лечкомиссией, когда каким-то неведомым путем в Ереван попала делегация медицинских работников из Франции, и, естественно, им пожелали продемонстрировать лучшие достижения советского медобслуживания, так сказать, на местах. Партийный (не медицинский) функционер долго водил гостей по «гордости советской медицины» и, перепутав французских врачей с рабочими из промышленного района Еревана (и соответственно ожидая восторженной их реакции), под конец решил эффектно завершить пропагандистское мероприятие и с пафосом заявил: «И все это у нас совершенно бесплатно!» На что французы отреагировали бесстрастно: «Да, такие больницы и у нас бесплатны». Говорить было больше не о чем.

***

Как и все люди, обладающие развитым чувством юмора, Григор Тарханян всегда был и остается прекрасным рассказчиком, он поведал мне множество смешных историй из жизни своей семьи, и мне было бы жалко, если бы его сочные истории так и канули в Лету, не оставив никаких следов, потому я, в меру своих сил, постараюсь хотя бы некоторые из них пересказать. И начну с репетиций депортации, которые регулярно устраивались в семье Тарханянов, дабы быть готовыми к моментальной реакции на ночной (и ножной) стук в дверь (именно так «заметали» в сталинские времена «врагов народа»). Поскольку никто никогда не мог предугадать, когда «черный ворон» приедет именно за ним, предусмотрительному советскому человеку следовало быть в постоянной готовности номер один. Засим в семье Гриши (ему самому тогда было лет 5–6) готовились к возможной депортации, как спортсмены готовятся к важным соревнованиям – отец с секундомером фиксировал, за какое время семья управляется со спринтерской гонкой по достижению той самой готовности номер один. Детей будили посреди ночи и заставляли за очень короткое время (сколько обычно в таких случаях давали наши гуманные спецорганы) быть готовыми на все сто процентов. Сумки, чемоданы с необходимыми вещами всегда стояли наготове, а максимально возможные запасы продовольствия регулярно обновлялись. И так, или близко к этому было во многих-многих семьях. А дикий страх был во всех без исключения. Что и говорить, счастливое было время, счастливая страна!

…В этой истории мало веселого, точнее, его совсем нет, но что-то смешное – есть. Трагически смешное.

***

Так получается, что этот раздел посвящен больше отцу Гриши, чем ему самому, но, думаю, мой друг не обидится.

Старшой Тарханян, по всем показателям, обладал не меньшим чувством юмора, чем его сын, именно от него, очевидно, Гриша и унаследовал это драгоценное качество.

…В былые времена Ереван был город небольшой, и многие общественные учреждения располагались кучно, все ближе к центру города. Психбольница, например, находилась аккурат на улице, ведущей к центральному стадиону, и в дни матчей, когда по этой улице шел поток людей, пациенты диспансера прилипали к окнам, с интересом наблюдая за необычным в другие времена явлением.

В один из таких дней отец Гриши вел кучу ребят (своих и чужих) на футбол, и, естественно, они проходили мимо сумасшедшего дома (именно так эту больницу называли в народе). Большое количество детей в компании объяснялось очень просто: все соседи и друзья знали, что семья Тарханянов не пропускает ни один футбольный матч, и мальчишки, когда приближался «футбольный» день, приставали к своим родителям с просьбой отпустить их вместе с Тарханянами на футбол; родители, в конце концов, уступали, а сам отец Гриши был человек добрый, очень дружелюбный и никогда не мог отказать своим близким в каких-то услугах, даже если они были ему в напряг. Дети ему, как раз, никогда в напряг не были, детей он очень любил.

И вот они идут гурьбой мимо медучреждения, на окнах которого естественно установлены крепкие металлические решетки, но сами окна при этом из-за жары открыты настежь (о кондиционерах тогда и не слыхали). Из этих окон на проходящую толпу глазеют несчастные пациенты диспансера, для которых такого типа событие – одно из очень редких развлечений унылого их существования. Когда наша ватага проходила мимо диспансера, один их «зрителей», очевидно, не совсем утративший вменяемость гражданин, обратил внимание на многочисленную свиту Тарханяна и через решетку задал ему вполне, вроде, уместный для вполне нормального человека вопрос: «Это все твои?» И тот, ради шутки желая проверить действительную степень здравомыслия вопрошающего, бодро ответил: «ДА!» и гордо поднял голову. Реакция «психа» на этот ответ была достойна выступления лучших комиков города Еревана: «Так кто же из нас псих? – развел он руками, искренне поражаясь сумасбродству собеседника. Все окружающие разразились хохотом, так же, как и сам Тарханян, так же, как и я, когда Гриша рассказал мне эту историю. И лишь позже я призадумался о глубокой и по сути катастрофической трансформации психики белого человека (речь не о цвете кожи, хотя и о ней тоже), отказавшегося от библейского завета «Плодитесь, размножайтесь!» в такой степени, что даже пациенты психиатрической больницы считают многодетность признаком худшего вида сумасшествия. А это и есть конец «белого человека». Остальные размножаются интенсивно и без рефлексий. С пролетарским азартом, можно сказать.

***

Какими-то неведомыми путями в дом Гриши (точнее сказать, отца Гриши) попала бутылка американского виски, о котором в Советском Союзе знали только понаслышке (как и о многих других самых обычных «западных» вещах). Надо ли объяснять, как трепетно относились в семье к этому заморскому напитку, какого особого случая ждали, чтобы почать его. Случай очень долго не представлялся, но вот, наконец, собралась какая-то очень достойная компания, и отец Гриши решил блеснуть своим гостеприимством, водрузив на праздничный стол заморское чудо. Драгоценный напиток разлили по рюмкам, и гости уже приготовились вкусить нечто, как они ожидали, божественное, но тут на авансцену вступил один из важных гостей (его общественный статус был чуть выше остальных). «Нет, вы не знаете, как это надо употреблять, — с едва скрываемым презрением заявил он, — виски надо пить с содой; принесите соду». Присутствующие затаились, а хозяева покорно пошли выполнять поручение. Когда сода оказалась в руках «знатока» заморских традиций, чрезвычайно довольный собой товарищ недрогнувшей рукой всыпал в каждую рюмку по пол чайной ложки белого порошка и торжественно провозгласил тост «за дружбу народов» (коммунистические установки работали и за пределами партийных собраний). Затем он сделал глоток из своей рюмки, ужасно поперхнулся, но мужественно (положение обязывало) допил до дна, давясь и выкатывая глаза на потеху остальным гостям. Следовать его примеру осторожные гости никак не торопились. У них хватило такта не засмеяться, видя последствия «правильного» употребления виски у «знатока», и еще им хватило немного любопытства, чтобы пригубить чуть-чуть испорченного содой долгожданного напитка, но дальше никто из гостей идти не пожелал – выпученные глаза «знатока» были весьма красноречивой характеристикой «коктейля». Так что знакомства почтенной публики с заморскими напитками пришлось ждать аж до падения советской власти. Такая вот почти трагикомедия.

***

Отец Гриши то ли с какой-то чудной делегацией, то ли по особой туристической путевке как-то попал на британские острова. Те, кому довелось жить в стране советов, прекрасно знают, каким редким исключением было такое событие не только для «простого советского человека», но и для не совсем простого и даже совсем непростого носителя паспорта «самой свободной страны» – например, из-за подозрения в неблагонадежности (то есть опасения, что человек может остаться на Западе) могли не пустить на кинофестиваль победителя конкурса на этом фестивале. Короче, старшому Тарханяну необыкновенно повезло.

По возвращении бенефициару полагалось отчитаться о поездке, рассказать счастливым советским людям о загнивающем на корню Западе. Доктор Тарханян (отец Гриши тоже был врачом) умел живо рассказывать о своих впечатлениях, и все шло хорошо, пока речь не зашла о захоронении Карла Маркса на Хайгейтском кладбище в Лондоне. Тут рассказчик не смог удержаться от того, чтобы не поведать аудитории пикантную историю из жизни вождя мирового пролетариата, а именно, что экономка семьи была фактически второй женой Карла и даже родила ему сына, отцовство которого взял на себя верный соратник Маркса Энгельс, чтобы избавить друга и учителя от возможных неприятностей. История эта нынче широко известна; в те времена она тоже была широко известна, но только в очень узких кругах.  А Тарханяну эта история раскрылась во всех подробностях именно на упомянутом кладбище, где рядом с четой Марксов покоится также их несчастная экономка. И когда он начал раскрывать подробности неприглядной личной жизни первого в мире коммуниста, ведущий собрание ожидаемо возмутился: «Негоже партийному человеку распространять здесь всякие сплетни о великом вожде и учителе мирового пролетариата!» Но этот страж пролетарской морали явно не на того нарвался, доктор Тарханян отнюдь не собирался каяться: «Я привожу только факты и ничего более, и, в конце концов, разве плохо, что у Карла Маркса обе головы работали одинаково хорошо? Он ведь был все-таки вождем мирового пролетариата, а не каких-то худосочных интеллигентиков!» Такого нахального вызова, конечно, никто не ожидал. Организаторы собрания, верные партийцы, и, несомненно, высоконравственные члены социалистического общества поспешили закрыть тему, а с ней и собрание вообще. На ангельском образе вождей пролетариата не могло быть ни малейших пятен. На солнце пятна возможны; на вожде – ни в коем разе!

О последующей неизбежной «клизме» партийцу Тарханяну история умалчивает, но что он закрыл себе дорогу не только на Запад, но и вообще за пределы страны – это несомненно. Как и в случае с виски надо было ждать конца «счастливой» эпохи. Дождались-таки. Иное дело – чего именно дождались.

***

Есть у меня тут один знакомый. Художник. А также поэт. И прозаик. То есть он считает, что он художник и поэт, и прозаик. Несомненно, он был бы и композитором, если бы знал ноты. Но тут бог миловал – родители в детстве не решились отдать его в музыкальную школу из-за наследственной тугоухости. Однако, у него все еще впереди, все выдающиеся достижения во всех сферах высокого человеческого духа, несмотря на солидный уже возраст – под шестьдесят. Недавно он приобрел очень хороший слуховой аппарат.

Пишу об этом с таким ехидством не из прирожденной вредности и не потому, что считаю себя сильно отличным от описываемой личности, но токмо для того, чтобы четче обозначить проблему. Серьезную проблему. Как, чем помочь неисчислимой армии графоманов всех мастей, всех специальностей, не видящих иного смысла своей жизни, кроме как достижение всемирной славы через свои гениальные произведения? Голодному можно дать кусок хлеба, сексуально озабоченному тоже, в принципе, можно помочь, но вот как быть с жаждущим мировой славы, лишенным необходимых для этой славы талантов? Неужто им на самом деле нечего предложить, кроме как повторить печально знаменитый «подвиг» Герострата? Сколько таких неприкаянных геростратов ходят по нашей грешной земле! Ведь все эти гитлеры-сталины-ельцины-саддамы – суть современные поджигатели, готовые без колебаний испепелить, изничтожить все-все вокруг себя, а также и за тридевять земель, на Луне, на Марсе – везде! – лишь бы прославилось их подлое имя в веках. Кто знает, может, мир избежал бы многих бед, если бы вовремя признал гений амбициозного венского художника-самоучки, или стихи способного горийского семинариста.

Так что же все-таки делать? Вопрос этот мучил меня долгие годы, не находя хоть какого-нибудь просвета в его разрешении. Наконец, сам технический прогресс предложил миру мощнейшее средство, которое способно в ряду многих других вопросов решить и эту болезненную проблему — Интернет! Это чудо позволяет выходить в широкое общественное пространство любому желающему – твори, не хочу! Конечно, невозможно заставить других людей слушать твой фальшивый щебет, но уж выставить его на всеобщее обозрение тебе никто не запретит, а для изнывающих по мировой славе бездарей это уже великое достижение. Так что это свято место пусто никогда не будет.

С другой стороны, тотальное разнообразие Интернета неизбежно приведет к уничтожению этого самого разнообразия, которое есть, на самом деле, выделение отдельных единиц на фоне общего однообразия. Творчество умрет в смысле торгового материала. Каждый сам себе и режиссер, и актер, и писатель, и композитор – и потребитель. Круг замкнется. И вот тогда осуществится, наконец, заветная мечта российской ткачихи – приставить обожаемую ею певицу к соседнему станку («А ну, пусть постоит у станочка восемь часов – посмотрим тогда, как она запоет!»). Теперь певице, чтобы заработать себе на хлеб, действительно, придется приспособиться к станочку. Радость-то какая!

***

А эта история попала в данный раздел только потому, что касается она одного из моих хороших «американских» друзей, хотя произошла она давным-давно и очень далеко от американских берегов.

…В поезде Ереван-Севан, в котором немолодая мать моего друга, давно потерявшая мужа, ехала к своему сыну, работающему учителем в затерянном в горах, глухом севанском селе, к ней попытался приластиться какой-то мужик, что привело женщину в состояние шока, хотя мужик этот никаких особых и тем более насильственных действий не предпринимал, а только каким-то вполне добропорядочным, просительным, можно сказать, образом выказал свое желание сблизиться с ней. Тем не менее, Нази (так ее звали – это сокращенное имя от Эрикназ) очень долго не могла прийти в себя, и с волнением рассказывала эту историю своим близким, которые искренне жалели несчастную женщину, так как видели до какой степени она напугана и возмущена. И никто, включая ее саму, не мог сообразить, что на самом деле эта женщина страшно испугалась самой себя, своих страстей, которые, оказывается, вовсе не умерли в ней, и было достаточно только намека незнакомого мужчины, чтобы они яро заполыхали в ней, вызывая совершенно неадекватную реакцию в ее исковерканном восточным воспитанием сознании. Ведь и возмущение, и страх, и все остальные отрицательные эмоции были всего лишь сублимацией ее истинных чувств, ее вдруг пробудившегося подсознательного, очень острого, пусть и всячески подавляемого, желания мужской, ничем не заменяемой, ласки, нежности, неуемной жажды почувствовать в себе твердую мужскую плоть – а вслед за этим и отчаяния от осознания абсолютной невозможности хоть как-то удовлетворить свои такие естественные, такие простые потребности. Несчастная женщина! Неужели, на самом деле, умерщвление плоти является высшей добродетелью для человека, женщины? Жестокие служители культа, умело навязавшие когда-то миру так называемую «мораль» и по этой «морали» разделившие в наших душах «мир горний» и «мир дольний» (то есть, низший), после чего коварно поместившие все истинные радости человека в этот самый «низший» мир, получили тем самым,  точнее, нагло присвоили себе право указывать нам, грешным, что есть хорошо и что есть плохо, а покорность напуганной страшными божьими карами паствы дала им неограниченную власть над душами людей – в реальности, это неограниченное право насиловать несчастных, все чаще – и физически. Давным-давно пора провозгласить лозунг: «Долой узурпаторов, свободу сексу!»

Все эти мысли, которые возникли у меня, когда мой друг рассказал историю своей матери, я, конечно, не стал высказывать ему самому, так как мог тем самым оскорбить его (все же восточный человек!) намеком на то, что мать его, при всем своем пуританском воспитании, оставалась  женщиной со всеми естественными ее потребностями.

***

Джульетт (на западный манер), переселившаяся в Штаты из Ливана, очень рано потеряла мужа, никогда после этого замуж не выходила и одна поднимала двух сыновей – озорных и непоседливых, как это обычно и бывает. С тех пор, как умер муж, у нее не было ни одного мужчины, и в физическом плане она не испытывала в этом никакой потребности – должно быть, муж был ее первый и единственный мужчина, и он не сумел разбудить ее тело, а если женское тело вовремя не разбудить, оно впадает в летаргический сон, больше похожий на смерть, это жестокая правда. Жестокая, потому что, как и всякая смерть, это угасание несправедливо по своей сути. В этой несправедливости она и прожила долгие годы, довольствуясь скупыми радостями, которые все же доставляли ей ее сорванцы. Но, подрастая, они стали уделять ей все меньше внимания, и она, по своим обстоятельствам и без того не очень веселая, стала совсем унылой, когда ребята один за другим обзавелись собственными семьями и оставили ее одну со своими печальными раздумьями. Благодарение богу, она за короткое время после смерти мужа сумела получить лицензию медсестры – а в Штатах это очень почетная и, соответственно, хорошо оплачиваемая специальность – и устроилась на работу в офис врача-соотечественника (иначе как бы она прокормила свою усеченную семью!).  И сейчас, когда она осталась совсем одна, только эта работа и позволяла ей не впасть в совсем уж безысходную депрессию.

…Когда в офисе впервые появился Арсен – немолодой, но, несмотря на все свои болячки, какой-то весь из себя позитивный человек родом из самой Армении, Джульетт вначале восприняла его, как и всех остальных «соотечественников» из Армении – с изрядной долей скептицизма; что и говорить, выросшие в стране с весьма специфическими порядками люди, давно уже продемонстрировавшие приобретенные в той самой стране «таланты», не пользовались особым уважением и доверием у более цивилизованной (по крайней мере внешне) западноармянской диаспоры, так что реакция Джульетт была вполне понятна. Но проходили дни и месяцы, жизнерадостный и чрезвычайно (до мелочности) деликатный Арсен своим обращением постепенно разрушил сложившийся у Джульетт стереотип, и она стала смотреть на Арсена совсем иными глазами. Говорят, от ненависти до любви – один шаг; наверное, от неприязни до симпатии еще короче. А потом уже все идет по накатанной дорожке. Одним словом, в итоге далеко немолодая уже Джульетт влюбилась в Арсена. Это если одним, не очень адекватным в данном случае, словом. Все другие слова, которые можно было бы здесь употребить, прозвучат эвфемизмами, и пусть эта любовь (все же любовь) никаких вполне естественных для святого чувства последствий иметь не могла (но почему, черт возьми, почему!), именно это слово абсолютно точно передает состояние души ожившей вдруг женщины – других слов пока не придумали.

Пользуясь услугами того же медицинского офиса, я мог иногда наблюдать, как меняется выражение лица этой «девушки», когда появляется Арсен, с которым мы порой тоже успевали перекинуться парой-тройкой фраз в ожидании приглашения на прием к врачу. И в целом облик влюбленной женщины по всем законам бытия преобразился кардинально, что, конечно же, замечали все. В свои немалые годы сохраняющая еще некоторую женственность Джульетт буквально расцвела под воздействием своего красивого чувства. Конечно, между этой пожилой парой ничего такого не было и быть не могло – просто, как мне кажется, само существование почти идеального (в ее представлении) образа согревало душу одинокой женщины, и бог знает, какие фантазии рождались у нее в голове, когда невинный ее фаворит со своей неизменной доброжелательной улыбкой подходил к ее столу регистрации. Сам Арсен был совершенно одинок, так что формально для их союза не было, вроде, никаких препятствий, но это только с точки зрения человека, плохо знающего восточный этикет. Конечно, Арсен, бывалый человек, не мог не замечать особого, скажем так, отношения к себе, и ему, как и любому нормальному мужчине (да что там мужчине – человеку!) такое внимание не могло не импонировать. Но… но на самом деле, максимально, что могло быть между ними – это лишь глубокая взаимная симпатия (бесконтактная), лучезарные улыбочки и невинные шуточки. И такая малость, как оказалось, приобрела для одинокой женщины особую, экзистенциальную значимость. Это громкое слово – экзистенциальную – употреблено здесь не всуе; последующие трагические события подтвердили его актуальность.

Чтобы не томить читателя, сразу скажу, что никогда ни на какие болячки в общественной среде не жалующийся Арсен, на самом деле имел очень нездоровое сердце (возможно даже, что именно это обстоятельство удерживало его от активности), и в один никак не прекрасный день оно отказало ему окончательно. Его неожиданная кончина отозвалась болью в сердцах всех тех, кто знал его – даже шапочно. Но истинной трагедией его уход стал для Джульетт – у нее буквально ушла почва из-под ног, хотя ничего их, вроде, и не связывало. После похорон она как-то сразу состарилась, почти полностью потеряла работоспособность, ушла из офиса и, полагаю, ненадолго пережила своего любимого. Точнее сказать не могу, поскольку после случившейся трагедии я и сам почти сразу ушел к другому врачу – мне как-то тоскливо стало приходить в опустевший для меня офис, где когда-то встречался со столь симпатичными мне людьми. А других источников информации у меня не было, и я нисколько не пытался их найти – отныне новости вряд ли могли быть оптимистичными, а зачем мне были нужны дополнительные расстройства, я и сам уже почти на последней ниточке!

…Я думаю, нетрудно найти принципиальную связь между двумя последними рассказами – они оба о несправедливой судьбе «порядочной» восточной женщины, которой извращенное по сути своей воспитание, и такое же извращенное общественное мнение намертво закрывают путь к простому человеческому счастью, а жизнь, между тем, так коротка, и в ней действительно так мало радостей!

Бог знает, если бы у моих героев хватило смелости (или каких-то иных важных качеств) все же соединить свои судьбы, может у них появился бы шанс прожить в гармонии еще немало лет. Но случилось то, что случилось. Уповаем на будущее.

***

Живший со мной по соседству в Бурбанке (это большой Лос-Анджелес) 83-летний Дэвид бахвалился: «Я пережил пять жен и пять инфарктов!» Но смерть своего старого шпица он не пережил. «По соответствующей шкале мы с ним ровесники», — часто повторял он, с какой-то по-особому доброй улыбкой глядя на своего дряхлого любимца, которого регулярно выводил на вечерний моцион. Там мы и познакомились со старым неунывающим евреем. Не надо было быть очень проницательным человеком, чтобы понять, что старый шпиц является драгоценным талисманом для Дэвида: «Пока жив он, буду жить и я!» Конечно, он этих слов никогда не произносил, но было совершенно ясно, что пес был последней ниточкой, связывающей его с жизнью. Когда я встретил его после смерти последнего дорогого друга, он выглядел все таким же неунывающим, со своей легкой доброй улыбкой на губах, но в его облике появилась какая-то странная, пугающая решимость – должно быть, такой решимостью обладают самоубийцы. Он, конечно, не собирался кончать с собой из-за пса, просто он был абсолютно уверен, что и его час близок и внутренне мужественно подготовился к нему. Эта последняя наша встреча была совершенно случайной и в неурочное время — на вечерние прогулки он уже не выходил. И добрая улыбка его, плюс ко всему, стала какой-то особой – извиняющейся и извиняющей. Извиняющей нас и извиняющейся за себя, непутевого. Должно быть, так уходят из жизни хорошие люди, доброжелательные и неамбициозные. Очень скоро после этой встречи мы действительно узнали о смерти старика.

…Почти по такому же сценарию умер известный ученый Юрий Георгиевич Барсегов, долгие годы работающий членом Комиссии международного права Генеральной ассамблеи ООН. Когда на мой звонок незадолго до его смерти он с большим трудом смог отреагировать всего лишь несколькими словами о смерти своего верного друга, я понял, что вряд ли он перенесет эту потерю, и, к сожалению, оказался прав – Юрий Георгиевич скончался буквально через несколько дней. Так случается (и нередко случается), когда последней ниточкой, связывающей человека с жизнью остается лишь одно неразумное, но преданное и по-особому любимое животное. Пусть и при наличии самых близких родственников.

***

Мое окружение здесь, в Соединенных Штатах Америки, подобно мне самому, состоит преимущественно из людей немолодых, усталых, и великие страсти для нас, вроде, остались где-то во все отдаляющемся, все тускнеющем прошлом. Но… Но, во-первых, порох, по крайней мере, у некоторых из нас все еще сохраняется сухим (или здесь больше подойдет слово «мокрым»?), да и жизнь, в общем, штука довольно забавная, она любит преподносить сюрпризы – надо просто уметь правильно (это означает «оперативно») на них реагировать и не упускать свой шанс. Не хочу плакаться, но вот этим талантом я не обладал никогда – с самых младых ногтей. Мало чести, конечно, похваляться упущенными победами, но и стесняться мне нечего – по крайней мере, я не совершил никакой подлости.

Так вот, еще одна подобная незавершенная история имела место здесь, в Лос-Анджелесе, считай, на закате моей жизни (уж и не знаю, зачем я о ней рассказываю – должно быть, в каждом из нас где-то глубоко сидит обиженный мазохист, которому на пике страсти отказали в вожделенной порке, и он ее ищет по свету).

История эта началась с того, что я и мой друг Грачья Овсепян подрядились возить хворающего академика Сергея Мергеляна к экстрасенсу в последней надежде оживить его уже окончательно отказавшие к тому времени ноги. Экстрасенс этот был очень популярный, очередь к нему была огромная, но, будучи сам армянином и узнав какую знаменитость мы собираемся к нему везти, он, конечно, сделал для нас исключение, что позволило академику не ждать начала сеансов несколько месяцев. Тем не менее, начала каждого сеанса приходилось ждать в приемной, пока пришедшие раньше нас пациенты завершали свои дела. В этой приемной, как и бывает обычно, словоохотливые пациенты (больные всегда очень словоохотливы, особенно в «родной» больничной среде) обменивались мнениями – чаще о своих болячках, но нередко разговоры заходили и на посторонние темы.  И была среди пациентов одна очень приятная девчушка с довольно странным недугом – она не могла есть ничего, кроме мяса. В ожидании начала, а затем и окончания приема нашего пациента мы перекидывались парой-тройкой фраз с ожидающими, кто своей очереди на прием, а кто и, вроде нас, окончания текущего сеанса, чтобы отвезти своего друга, или родственника домой. Беседы были, естественно, ни о чем, но как-то так получилось, что именно наши с девчушкой разговоры стали привлекать внимание окружающих, и когда мы начинали свой диалог, все кругом замолкали, прислушиваясь к тому, о чем мы говорим. Повторюсь, разговоры были ни о чем, по крайней мере, я их так оценивал. Девчушка была мне очень симпатична, что и говорить. Не обратить на нее внимание было невозможно. Армяночка из Узбекистана, русскоязычная, лет под тридцать, постриженная под мальчика и задорным своим поведением вкупе с живыми глазами и какой-то детской улыбкой действительно напоминающая мальчишку из рассказов писателей XIX века, она могла бы при благоприятных обстоятельствах стать кинозвездой, учитывая и довольно высокий ее интеллектуальный уровень (тут я сужу в соответствии с собственным уровнем, конечно, так что оценка может быть и неверной).

…На последний сеанс к экстрасенсу она пришла одна; до того эта девушка неизменно появлялась в сопровождении бойфренда, который не отводил от нее влюбленных глаз, хотя обращалась она с ним, прямо скажем, не очень ласково. Мои спутники сразу обратили внимание на его отсутствие. Заметил это и я, конечно. А когда мы уже отъезжали, она подошла к нашей машине и довольно долго не отпускала нас, находя все новые темы для беседы – практически только со мной. Она, вроде, и не скрывала своего интереса. Кажется, спутники мои даже немного позавидовали. Но что из этого следовало, что? Что между нами могло быть, что мог я, почти старик, ей дать? Ах, эта моя проклятая привычка анализировать, когда надо только следовать своим чувствам – и все! Но я не создан для счастья. Кто-то сказал, что женщину надо или любить, или исследовать. На самом деле, я даже не исследователь; чтобы исследовать, надо, по крайней мере общаться. Я – карась, не кажущий носа из своей заросшей тиной заводи. А у любви своя мораль, она не прощает робости.  Это сказал Джон Апдайк, знаменитый американский писатель. Робость обнулила все мои преимущества, которые, по всей видимости, все же были.  И вся моя жизнь так и прошла – в тине. Это очень грустный итог моих рассказов. Моей жизни.

Впрочем, итог всегда грустный. Всегда и везде. Терпеливо ждет она каждого из нас за углом. И встречи никак не избежать. Боже, как это банально.

Григор Апоян