Он пытался как-то соответствовать ситуации, и совсем в ней терялся. Его как-то совершенно не поняли, словно объегорили. Он так отчетливо ощущал, что вот должно было произойти нечто новое, совсем не затронувшее ранее душу. Ожидал этого, словно манны небесный. Она была такой быстрой, так интенсивно ему что-то говорила, что он совершенно в это поверил, как будто бы заново родился, даже не задумался. Ее близость была столь явная, столь ужасающе прекрасная, и ему показалось, что вот сейчас все начнется, и встречи, и поездки, что он кинется в это все, как сто лет назад.

Когда на следующий день он осознал, что это было лишь плодом его фантазии, ему стало нестерпимо от одной мысли, что так снова бывает. Он не стал говорить ей, как многим он пожертвовал ради этой новой встречи, так ему казалось, и как неописуемо страшно было от того, что его так легко отвергли, словно даже и не заметили.

Юрочка пытался сосредоточиться на чем-то своем. Его белокурые волосы спадали с плеч, и он расчесывал их перед зеркалом, пытаясь снова и снова увидеть свое лицо, которое проступало странными очертаниями сквозь гладкую поверхность, словно озеро какое-то. Он снова весь напрягся, вспоминая ее тепло, и ему стало снова нестерпимо плохо, словно в лето кануло минувшее, а едва начавшееся упало куда-то на дно водоема, не оставив и следа ни на чем кроме его собственных ощущений. Он почувствовал, как все внутри сдавило страшной силой, почувствовал, что сейчас разрыдается, заплачет волчьими слезами от того, что так обманулся, словно поверил в совершенно несуществующий мир, или принял одного человека за другого.

Он понимал, что она общалась с ним исключительно ради Владимира, ради этого взрослого, прожженного дядьки, разухабистого и сноровистого. Он в который раз осознавал, что для женщины самым важным являются вовсе не ее мысли, или чувства, а лишь совсем что-то естественно-плотское. От одной мысли об этом его всего скручивало, словно тошнило. Он понимал свою абсолютную неадекватность, неумелость. Эта нелюбовь била по его лицу самыми разными токами, и ему было снова нестерпимо больно.

Сетти полулежа смотрела на него, печально и как-то уныло, всем своим видом давая понять, что она сейчас еще раз повторит свое «люблю», которое будет на сто процентов «не люблю, а люблю другого, тебе и не снилось», и от этой мысли ему было как-то еще хуже.

Самое удивительное, конечно, что ничего подобного она не сделала. Она просто притащила с собой на следующий день странного человека, в какой-то потертой фетровой шляпе, знакомя его с ним, и приветливо улыбаясь.

Ее почему-то всю трясло от какого-то внешнего напряжения, а он, вспоминая их прошлый день, словно бил себя внутренне по щекам, от обиды, расстройства, несоответствия и какой-то настолько сильной печали, словно все внутри у него обнажилось и закончилось навеки.

Он силился сказать что-то вроде «с мужчинами так нельзя», и эта фраза была еще более унизительная, словно уже лупила по нему наотмашь в сотый раз.

***

Потом он поехал к Джостеру, который долго рассказывал ему что-то странное из мира фантастики, про какую-то свою новую подружку, бойкую и веселую, которая все что-то тараторила, нашептывала ему в ночи, и проводила с ним уже полгода. Он сообщал об этом залихватски и браво, словно это было в порядке вещей. Такая голенькая, говорил Джостер, и Юрочку всего передергивало от ужаса.

Юрочка прекрасно знал, что история, которую ему рассказывали, была в порядке вещей, иначе этого быть не могло. И все-таки он с раздражением слушал эту историю, словно вникал, снова и снова, в ее тайные смыслы, которые перечеркивали его целиком. Он снова думал о Сетти, понимал, что она послала его к черту, и от этого унижения было еще более нестерпимо.

Как ему хотелось рассказать им всем о Селине, рассказать, как он узнал это счастье, такое явное, как это все долго длилось, и как он всегда теперь ошибался, потому что ни один человек никогда не сможет заменить Селину, только раздразнит и убьет что-то внутри, что осталось.

— Ты такой ревнивый, что ли? – спросил Джостер.

Джостер ел кашу, причмокивая и плохо понимая Юрочку. Он считал Юрочку идиотом, бедным несчастным малым, с его обожанием женщин и серьезным к ним отношением. И дело было вовсе не в том, что отношение несерьезное должно было как-то не караться, а серьезное – караться. Напротив, подобная слабость была очевидна по всем причинам, но совсем иным. Отношение столь несерьезное Джостера, его «стерпится – слюбится», его упорное хихикание – а я все знаю, не било по Юрочке, а уничтожало что-то очень важное внутри, вернее ставило под сомнение его жизнь, словно Джостер смеялся над самым святым, словно Джостер не понимал его суть и стремления.

Селина всегда понимала его, ей не пришло бы в голову бросить парня на следующий день. Она слишком себя уважала, чтобы пригласить его, а потом дать понять, что совсем не любит, и обеспокоена кем-то другим. Этот факт вызывал у Юрочки уйму эмоций, и способствовал работе, но это никак не могло как-то сдвинуть и успокоить его. Словно его обрубили, убили замертво.

В отчаянии он засел за работу, быстро сделал себе ужин, разогрел хрустящий картофель. Снова вспоминая Селину, ее веселый смех, долгие, непрекращающиеся ночи их любви, он напрягался еще больше. Как он помнил то время, то постоянное ощущение того, что жизнь только начинается, а вокруг зажигаются огни. Они сверкали всеми огнями радуги. Он помнил ее губы, такие мягкие, помнил, как долго можно было ее любить, и помнил, что она слышала его, понимала, не произнося ни одного слова. Никогда не соревнуясь с ним, никогда не желая зла, никогда не желая мести.

Он снова весь сжался, съежился, и от воспоминания, и от того, насколько вчерашние события были скудны и печальны.

Вчера он приехал к ней совсем поздно. Она позвала его, сразу отобедав, в ощущении не просто внутреннего полета, но совершенно обо всем забыв. Она быстро обняла его, а он, словно обмяк, словно заново поверил. Это длилось все очень кратко, и он в сумраке этой странной ночи, даже не желая того, все думал о своем становлении, о ее будущем, обо всех возможностях, и о том, что все переменится, осознавая то ощущение восторга, которое бывает только в юности, и которое по каким-то причинам — вернулось.

Рано утром он принес ей кофе, он снова оглядел ее стройную фигуру, провел рукой по подушке, обратил к ней взор, полный неги и радости, который она совершенно не ободрила внутренне, или даже внешне, напротив, вся, словно сжавшись, словно застыдилась того, что была нежна и весела несколько часов назад.

Ну пусть себе будет счастлива, — подумал он, выходя на дождливую улицу, понимая, что попался в свои собственные сети, даже не запутался, а просто грохнулся в какую-то преисподнюю, куда и не должен был попадать.

Долгая неделя тянулась длинными сутками, его сдавленного горла, пока Сетти не позвонила, а впорхнула в его комнату, стала перекладывать свои вещи и собираться. Она была словно чужая, озабоченная своими собственными мыслями. Он отпустил ее очень спокойно, словно неделя пролетела хорошо и быстро, не оставив никакого следа в душе, как и ее присутствие.

Она еще много раз звонила ему. И он каждый раз пытался сказать ей, что ему ужасно жалко, что все так получилось. Что он полный дурак, а она ничего не поняла тоже. С этой отчаянной мыслью потери, он засыпал, и делал все возможное, чтобы как-то забыть случившееся.

Вспоминая Селину, ее домашнее тепло и уют, он словно весь выворачивался от своей неуместности и глупости, думая только о том, как скрыться, убежать, больше никого не беспокоить и ни о чем не думать, раз он совсем не может никому здесь помочь.

Нина Щербак