Буду любить и следовать за тобою в веках!

Родину не предают особенно в зареве смут.

Буду идти за нею – жива пока,

буду идти за нею даже, если убьют…

ЛЕТИТ, ЛЕТИТ ПО НЕБУ…

Дроны летели вытянув шеи…

Стаей.

Это были вражеские байрактары.

Восемь штук долетели до Балашихи. Одиннадцать до Волгограда. Семь до Брянска. Один угодил в наш район возле завода.

Звонок:

— Фотинья, сбор через тридцать минут. За тобой заедет Бианка.

Быстро беру рюкзак, кладу аптечку, надеваю удобную одежду, обуваюсь в кроссовки.

Подъезжаем. Пахнет гарью. В темноте различаю фигуру Николы. Чуть подальше маячит силуэт Ольги. Сосредотачиваюсь, понимая, что взрыв был серьёзным. Но люди всё равно суетятся, куда-то все бегут, кипешуют. А этого делать нельзя, нужна предельная собранность. Я подбегаю к одинокой старушке, которая сидела, сгорбившись, прямо на земле.

— Всех мирных отводим в автобус! – услышала я приказ Николы. Он был у нас за старшего.

Вообще-то, наша группа из несколько десятков человек. Но сегодня приехали четверо. Мы добровольцы, не люблю слово волонтёр. Оно какое-то заграничное.

Я помогаю старушке подняться, и тут понимаю, что она не может стоять. То ли напугалась сильно, то ли ногу подвернула. Я её подхватываю под локоть, но бабушка валится снова на горячий асфальт. «Скорее всего, у неё инсульт…» — понимаю я.

— Эй, нужна «Скорая», здесь сердечный приступ!

— Сколько тебе раз говорить: ставить диагноз не твоё дело! – резко вскрикивает на меня Бианка, который уже успел сбегать «к очагу» и вернуться.

Это наше русское разгильдяйство…

Это наше извечное «авось обойдётся»…

Подбегают молодые ребята с носилками. Они мне помогают уложить бабусю. Я ей под голову подсовываю её сумочку, держу за руку и приговариваю: «Всё будет хорошо! Как вас зовут? Скажите имя!» Старушка молчит, лишь глядит на меня испуганными глазами. У неё трясутся руки. Я глажу её морщинистую ладошку, повторяя, успокойтесь, не волнуйтесь, всё наладится. Вообще, моя задача, как добровольца, проследить, чтобы не пропали вещи при погрузке пострадавшего, чтобы он не отключился раньше времени, чтоб он, она, они хоть чуть-чуть успокоились.

— Мария…

Произносит бабушка. И затихает, вздыхая.

У меня был страшный случай, после которого Никола мне запретил ездить на ленточку потому, что я всегда находила какие-то чрезвычайные беды.

Он так и говорил мне: «Фотинья, к тебе несчастья, как грибы ползут!» Ха-ха, как будто грибы ползать умеют. Они ж не змеи!

Тогда мы поехали вчетвером, их всех звали «Гарики», и худого, и толстого, и водилу.

Заехали в первое село, раздали воду и еду. Нам местные сказали, ещё поезжайте к соседям, это рядом, километров десять будет, уважьте! Там три старика, наверняка оголодали, к ним мало кто ездит!

Гарики развернули машину, и мы поехали, но, видимо, заплутали. Проехали десять километров – никого, лишь обгорелые хаты, ещё пятнадцать, ещё три.

— Наверно, заплутали! – сказал тощий Гарик.

— Вернёмся! – кивнул толстый.

— Эй, Фотинья, ты как?

Давайте приостановимся, оглядимся, заодно «мальчики налево, девочки направо» сходим! Я после сухого виноградного вина не могу долго терпеть! Остановились. Выключили фары. Осторожно ступая, вышли возле поля с кукурузой.

— Надо же…война…а кукуруза растёт, как ни в чём не бывало…

— Фотка, ты аккуратней, далеко не ходи! – Толстый Гарик ко мне проявлял не только дружеский интерес, а немного заигрывал.

Мужчины встали возле машины. Никто не полез в кукурузу за мной. Не мужское это дело в кустах садиться!

Стебли были мокрыми, просто, как банные веники. Небо было густым. Тьма — тьмущая. Я присела, выдохнула. И вдруг – взрыв. Оглушительный такой. Противный. Меня учили: молчи, хотя в этот миг я взвизгнула по-девичьи. Такой поросячий: «Взи-и!»

Это вам не в кино сидеть на заднем ряду и лобызаться. Это настоящий, смертельный, поганый взрыв. Машина горела. Тела Гариков были разбросаны по дороге. А я сидела в кустах со спущенными трусами и не могла пошевелиться. Затем чуть отползла, трясущимися руками натянула штаны, застегнула пуговицу. И вдруг отчётливо услышала, что плачет ребёнок. Тихо так, словно испуганный кот. «Кажется? Мерещится? Может, я контужена?»

Я встала в полный рост. Нащупала в кармане очки, надела их. Плач раздавался где-то в середине поля. Моя волонтёрская душа сказала мне: «Иди, Фотка, спасай дитя!»

Малыш сидел возле убитой матери.

Видимо, эфпивишки кружили над этим полем, выслеживали. Я потрогала руку женщины, холодная. Мальчик от неожиданности смолк. Самое странное было то, что малыш сидел абсолютно голым. Его трясло от страха и холода. Я стянула с мёртвой и уже неподвижной женщины кофту, закутала малыша. Достала косынку из своего кармана и обвязала возле талии. Затем нащупала в своём рюкзаке запасные носки и надела на маленькие ножки. Так-то лучше!

— Я – Фея! Из сказки! – сказала я. – Нам надо пойти к своим!

И я настойчиво потянула малыша за руку.

Главное, выбраться с этого поля потому, что мать малыша наверняка подорвалась на мине. Поэтому и я, и он в опасности.

На дороге догорала наша Нива.

Я старалась не глядеть на Гариков.

Достала свой кнопочный телефон из кармана. Позвонила в штаб, объяснила обстановку.

— Чёрт вас попер в это село! – рявкнул Старшой. – Сиди там. Жди!

— Есть. Сидеть и ждать!

Из стеблей я сделала небольшое ложе. Мы легли с малышом, накрывшись моей курточкой.

— Ты вправду Фея? – прошептал малыш.

— А ты, как тебя зовут? – Я крепче прижала малыша. Мне так хотелось взвыть. Вот прямо- громко! На всё поле. И дальше. Я сжала губы, чтобы не разораться.

— Я? Мика…

Я достала из кармана штанов конфету и протянула Мике. Он её съел. Обнял меня ручонками и затих.

Нас нашли к утру.

Старшой так орал в машине, когда нас вёз, что Мика расплакался от испуга: «Мама! К маме хочу! Моя мама!»

— Заткнись! – ответила я Старшому. – Если не заткнёшься башку расшибу! Я же Фея! Я могу!

— Больше на линию ни ногой! Дура! Эти бабы шастают туда-сюда, только под ногами крутятся. Сидите дома, трусы шейте.

Мика разревелся ещё громче.

Я шлёпнула Старшого по затылку. Кулаком. От неожиданности он перестал орать. Мика тоже утих.

— Я же говорила, что Фея! Умею укрощать орущих. И утешать ревущих!

ПТИЧЬЯ СТАЯ

Старшой даже затормозил. И остановился. Вышел из машины. Закурил.

— Здесь не Воронеж, чтобы прогуливаться. «У меня ребёнок полуголодный на руках!» —возмутилась я.

— А что дерёшься-то? – Старшой обиженно поджал губы.

— А ты чё орёшь? Я же не нарочно. Мы не на курорте.

Старшой прошёлся возле машины. Потянулся. Размял спину.

— Есть будете?

— Давай!

Старшой достал откуда-то из-под сидения термос с остывшим чаем и бутерброды:

— Жена всегда обед даёт с собой. Заботливая…

Я молча налила в стаканчик чай и стала поить Мику, отламывая по кусочку хлеб и запихивая малышу еду в рот. Меня душили слёзы. Ещё секунда, и забьюсь в истерике. Но мне плакать нельзя. Можно лишь лупить по затылку и выражаться грубо.

Я взяла и выругалась. Вот так, как шоферня, как держатель бордели. Как баба, которую не удовлетворил мужик. Это был отборный, трёхэтажный мат.

— С…, пошёл на…, вонь …, хрен  не…

— Хочешь выпить? – неожиданно предложил Старшой. – Мне нельзя. Я за рулём.

— Ты чё на прогулку собрался? Чай-кофе, вино-коньяк, колбаса, сыр! Давай уже валим отсюда!

Я допила чай после Мики и доела бутерброд.

К вечеру мы были в штабе.

Мика плакал, хватался ручонками за мою курточку: «Фея, Фея!»

— Мне надо других деток спасть! Я приеду к тебе, малыш!

Тело у Мики было белое, ножки пухлые, волосы мягкие, пиписька торчала, когда он начинал плакать.

— Ты когда придёшь, Фея?

— Вот найду свои крылышки и прилечу к тебе…

— Ты из потеряла?

— Ага. Временно…

Мика ещё долго никак не мог разжать свои кулачки, как его не уговаривали медсёстры в больнице, куда мы отвезли Мику. Он не хотел расставаться Феей. Он повторял: «Мама. Хочу к маме! Фея, не уходи! Отвези меня к маме! Она там…»

Мика показывал своей тёплой ладошкой в сторону окна.

У!

У!

Дура-война.

Крылья Феи пробиты пулями…

Крылья Феи разорваны в клочья.

Фея…Фея…

Ты настоящая! Ты не имеешь права оставлять малыша! Ты не должна! Я достаю фломастер и пишу на запястье Мики номер моего телефона. Нащупываю какую-то пластмассовую фигурку, выданную в магазине «Магнит» за покупки, и даю её Мике. Это тебе на память! Играй! Я скоро-скоро! Правда. Вернусь!

Старшой нервно курил, стоя рядом.

Он понимал, что я не вернусь. Что у меня свои дела. А волонтерство – это добровольный поступок и не более. И что я никакая не Фея. Что я – просто баба, которая отважилась поехать, чтобы отвезти волонтёрку, пофоткаться на фоне неба и похвастаться в социальных сетях своими деяниями. Потому, что помощь наша – мизер. Копеечная и смешная. Тут миллионы нужны.

Та, кто рожала, та понимает, что такое дитя. И как ему трудно без матери. Как его трудно переключить, как трудно оторвать от себя. Это непостижимый труд.

Бабы, если не рожали, то не пишите рассказы про детей.

Если не рожали, то сожгите все повести свои, где идёт упоминание о ребёнке.

Я рожала, мне можно писать.

И при этом целовать ручки – пальчики и ладошки! Говорить и ласкать дитя. Писать и качать его. Целовать в мягкие щёчки и писать невероятные пронзительные стихи.

— Идём!

Старшой подхватил меня под локоть.

— Пора!

«Я получила эсэмеску от одной Скоморошихи: «Моя новый путь Самурая. Решила, что  помогать с гуманитарной помощью стану только отдельным подразделениям, будут две бригады на Б… направлении фронта. Номера в/ч не скажу. Одну с заботой опекает Бианка. И нам очень нужна обувь. Сбор 30 тыс. Во второй служит П… Там дали очень большой список от товарища гвардии генерал-майора такого-то на генератор и другие изделия. За мной Yealink.»

Тоже мне – Самурай!

Волонтёры обмениваются так информацией.

Так собирают деньги.

Я не собираю.

Я доброволец. Есть вызов – еду. Есть продукты, иду. Есть работа, участвую. Да лучше носки бабкою вязать! Или подштанники шить. Нежели побираться.

«Настройте свой каюр-код и наведите на экран!»

Ага, счас! За енералами приглядывайте. Чтобы поменьше им – «сижу за решёткой в темнице сырой»! Поначалу, так вообще, без пригляда жили. Тыловые. Бери сколько хочешь. Сейчас лучше стало. Наладилось. Конечно, наши там воюют, конечно, деньги у них на карту идут. И жизнью они своей рискуют. Её за бабло не купить. Они не могут реинкарнироваться, как раджа, как бабуин. И они воняют. Не могу привыкнуть к запаху смерти. Я как-то за больной девушкой-олигофреном ухаживала, я к ней в комнату заходила, накрыв нос повязкой. Иначе всё – сблюю! А иные запахи – гнили, мочи, пота тоже плохо переношу. Никола об этом не знает, иначе бы меня выкинули из отряда за шкирку. Ольга догадывается, когда я морщу нос, но молчит, у неё самой нелады с непереносимостью вони. Я видела трупы разодранные в клочья. Видела отдельно руки, ноги, видела кишки, изъедаемые червями. Видела трупные пятна во всё лицо. Синие губы, раскрытые чрева, размотанные на три метра кишки, видела столько дерьма, что мои перепады настроения настолько противоречивы, что я могу плакать и ржать одновременно. Молчать и орать. Лупить и целовать.

Как Есенин – ласкать и карябать.

Как-то Ольга выругалась: sosi!

Это было её главное ругательство.

Но Ольга – классная.

Хотя рисковая.

И она мне постоянно говорила, что её убьют с Николой вместе. Ибо у них – любовь.

— А тебя, Фотка, не убьют. Ты до победы доживёшь. И тебе самый Главный ручку поцелует.

— А я что ему в ответ?

— Как что? Моё любимое: sosi! – ухмыльнулась Ольга.

— И дальше что?

— А ни …я!

И ПОДАЮТ НАМ ГОЛОСА

Ольга так орала в рацию, причём непрерывно своё любимое sos, i sos, sos, что Бианка ответил:

— У тебя чё там? С Николой брачная ночь?

Оказалось, что «Буханка» приехала, а грузчиков нет. Забухали.

Я первая примчала на место сборки. И сама вгрузила 15  сумок барахла.

Затем и вправду мне стало – sosi.

Лопнул мениск, порвалась связка, разодрался хрящ. И через три месяца мне поставили диагноз – артроз четвёртой степени.

На МРТ написали: на левом колене правой ноги.

Это было настоящее sosi.

Дочь мне высылала посылки за посылками, делала заказы через вай-борис лекарств. Но бесполезно! Я хромала полгода. Затем вышла на выгрузку и снова захромала, но уже на правую ногу. Пришлось продать дачу, чтобы вылечиться. Мы же бесплатники, нам ничего не положено. Ни копейки.

Деньги дают лишь за конкретное – sosi.

— Может, Старшому? – предложила Ольга. – Он в МЧС работает, у него бабло есть.

— Нет! За мной тут Гарик Толстый ухлёстывал, миной шлёпнуло, поэтому я зареклась, от меня неприятности! – ухмыльнулась я в ответ Ольге.

Мы как раз ехали на концерт в Мулино.

Солдатики были все как на подбор – стриженые. Безусые. Беленькие. Представляю, что у них под камуфлом: длинные животы, бугристые жилы на руках, тонкие шеи, ореховые яйца, тугие ватные ягодицы. Они слушали наши песни – Ольга с Николой хорошо играли на гитаре, Бианка пел, я с упоением читала стихи. Зал плакал. Особенно мамаши, приехавшие на присягу.

Затем нас кормили обедом.

Старшой сам лично проверял: всё ли у нас в порядке с порциями.

Но туалет в части не работал, из канализации несло ужасающе.

Ольга на меня пристально смотрела, когда я закрыла дверь с надписью toilet, выходя оттуда с побледневшим от отвращения лицом.

Но я заставляла себя учиться «отсутствую брезгливости». Вот тебе и кодекс Самурая.

— Ну, что, sos i? – спросила она.

— Иди, Ольга, в казарму, там, наверняка, чище!

— Нет. Не дотерплю! – Ольга проворно скользнула к вонючей дырке посреди.

И отчего тут в центре русской воинской части это английское слово – toilet? Может для того, чтобы показать – це Европа настоящая клоака?

Никола и Ольга пели на мои стихи. Настоящие. Военные. Боевые песни. Жаль, конечно, если их убьют потому, что они на своей «Буханке» не переставали ездить на ленту, бугор, антрацитовые горы да в шахты угольные.

Вот мне всё равно, когда говорят, чё лезешь? Сиди, баба, дома, щи вари!

Мне всё равно, когда говорят – не наше дело, начальник сам виноват, куда глядел в 14-м году? Отчего допустил кровавый переворот в Куеве? Отчего поверил всем меркелям, макронам? Не видел, что ли?

Мне не это главное: мне людей жаль.

Вот глядят они усталыми, измождёнными от неожиданности и испуганными глазами. Словно не на этой земле находятся, а подорвались в космосе и спустились только что на грешное поле наше. Их много, а ты одна! И от них идут словно сигналы sos!

Одно большое огромное сос!

А мне что отвечать – килмонда по-чувашски, по-татарски?

Мне и бывший муж говорил: уж больно ты сердобольная! И друзья тоже – всем не поможешь!

А того хуже, когда ещё в очереди какой-нибудь мужик в тапочках и шортиках начнёт пузыриться:

— Тебя кто на войну звал? Кто просил идти? Я не просил! Вот и стой за мной. Я крайний!

А у меня ногу ломит! Мениск выворачивает! Кость ноет! Я уставшая, вспотевшая. И жрать хочу. Вон ту булочку с изюмом и вон ту банку с йогуртом.

Нет. Я работаю на самом-то деле.

А волонтерство – для души. Людям помогать – это тоже иногда клёво. Когда бабки благодарят. Бабы кланяются, в ноги кидаются, мужики головы склоняют. Дети кричат: Фея прилетела! Это тебе не коучи-блогерство-мимишки для маришки.

Это тебе не гарри потеры, орки, виртуальные игры.

Дети сейчас растут без знания войны. Они едят бургеры, чизбургеры, пью колу, фанту и торчат в телефонах целыми днями, там развлекуха.

И ничего не поменялось с 14-го года и с 22 тоже. Всё те же ЕГЭ, ОГЭ, Болонская система, в жюри лит конкурсов всё те же мужчины сидят и бабы, которые из 90-х и из нулевых. И стремятся к денежным призам. Вот все хотят денег.

Дай!

А в ответ – тишина.

И лишь песни Ольги и Николы. Которых убьют. Они оба подорвутся через пару лет. А ведь они могли мёдом заниматься. Пасекой. Продавать тягучий липовый и густой цветочный. Могли бы детей нарожать. Пять штук. Могли бы в филармонии петь. У них красивые голоса. Особенно у Ольги – молочный, густой.

Они даже пахнут одинаково – женитьбой, брачной постелью, завтраком, ужином, мужем и женой, Иваном и Марьей, Лелем и Ладой, ночью на Ивана Купалу; иногда чую, что он Николы пахнет менструацией Ольги, ровно три-четыре дня ощущаю этот запах.

Вообще, у меня собачий нюх.

Выпустят в лес, а я хожу, принюхиваюсь, со мною бы пропавших, потеряшек искать. Но мне больше подходит волонтерство, ибо мы работаем с живыми, а поисковики не только с ними, у них мертвяка много. И вино они пьют.

У нас на счёт этого строго: никаких пьянок.

Поначалу мы ездили, словно туристы или рыбаки, только удочек не хватало, а постепенно набрались опыта. Я даже на курсы сходила по оказанию первой медицинской помощи, жгуты умею накладывать, зубами держать жгут, зажимать артерии, находить лимфоузлы потому, что при искусственном дыхании мало делать массаж сердца и дуть рот-в-рот. Надо находить важные лимфоузлы и слегка массировать их. Это тоже эффективно. Но Никола орёт: «Не вздумай!» Ольга подхватывает: «Не лезь!» И Бианка мычит, соглашаясь. Он – писатель средней руки. Такой банальный. Но не фальшивый. Иногда приносит мне рукописи и просит: Прочти! Я киваю и стараюсь сосредоточиться. Отчего-то последнее время ко мне лезут все, кто хоть что-то более-менее сочиняет. Просят: издай! А мне не всегда хочется. Скорее всего, просто не хочется. Тех, кого хочу, они не досягаемы.

ИЗ-ПОД НЕБЕС ПО-ПТИЧЬИ

Я поехала в Брянск.

Позвонил Старшой:

— Фотка, езжай за наградами. Привезёшь всем, сколько дадут, бери.

— Отчего я? – мне не хотелось вставать с места, я вообще мечтала 2-3 дня полежать под солнышком, позагорать, покупаться в бассейне и сбросить 5 кг.

— ЧВК хотят концерт заодно. Ты же читаешь стишата будь здоров, все кони оживают!

— Не поеду, Старшой, не зови! Тратиться не хочу. Читать стихи не хочу. Ехать отказываюсь.

— Почему?

— Потому что возвращаюсь из поездок со вшами. Помнишь, ехала поездом от тебя после смерти Гариков? Так вот привезла вшей полную голову. В этих вагонах в отстойниках бомжи спят по 50 р за ночь!

— Тебе за поездку возместят, заодно диплом получишь на литфесте! Как раз 24 августа, успеешь! – не унимался Старшой.

— Ну, ладно…я купаться хотела…

— В Десне искупаешься!

Вшей я действительно нахватала в вагоне, хотя платком оборачивала голову, шапочку на затылок привязывала, шампунем от вшей мылась, но увы – серые, блохастые бегали по моей голове целых три дня. Гребнем вычёсывала, волосы над ванной вытряхала, мылила специальным раствором из чемерицы, бесполезно.

Эти вагоны – просто рассадник!

Но медаль привезла. Именную.

В удостоверении было написано, что мне, Фотке!

Правда, удостоверение и все подарки оставила в номере вместе с туфлями на высоком каблуке и юбкой из шифона. Я вообще боялась лишней тяжести, старалась брать с собой в дорогу только необходимое: доширак, кипятильник, бельё и расчёску. От вшей.

Затем Старшой позвонил и сказал:

— Съезди к Мике, он в детдоме. Тебя зовёт!

— Не поеду. У меня сердце не камень. Разревусь. А потом с ума сойду! Запью. Стану нюхать. Материться! Ну, ты знаешь меня!

— Не ври! Я тебе деньги скину на карту. Езжай. Адрес прочти в почте. Считай, что это моё задание. Личное.

Старшой говорил нараспев. Последнее время он не отваживался орать на меня. Он знал – кулаком по башке получит.

Я купила в магазине «Новогодних костюмов» накидку для феи. Она была оранжевого цвета, с большими пуговками на груди и спине. Крылья на ней пришиты из тюли и каких-то глупых бумажных цветов.

Мика, увидев меня, помчался с конца коридора. За три месяца, что мы не виделись, он ещё больше растолстел, зарозовел, закудрявел.

— Фея! Моя Фея!

Толстый, беленький мальчик, с мягкими волосами и, стыдно сказать, с такой родной маленькой пиписькой.

Он обнял меня, стал радостно разглядывать мой костюм.

— Ты нашла свои крылья! Да! Мы полетим к маме!

— Позже! Мика! Мой мальчик!

Я его целовала в пухлые щёки, я перебирала его пальчики на руках, я гладила его беленькие ладошки. Он тоже целовал меня истошно:

— Ты останешься со мной? А? Хотя бы на одну ночь?

— Мика, а как же другие дети? Кто им будет искать их мам, пап, бабушек, тётушек? Я же одна на всех!

Воспитательница Люся стояла рядом. Она растерянно смотрела на меня и Мику. Она всё знала и понимала. Молчала. Скованно. И мило.

Просто стояла и была очень милой.

Вот умеют люди ничего не делать, а быть такими милахами!

Кушать и улыбаться.

Плакать и улыбаться.

Петь и улыбаться.

Бухать и тоже улыбаться.

Спать с мужчинами и всё равно улыбаться.

А у меня печаль на лице. Я не улыбаюсь. Я волонтёрю. Таскаю тюки с гуманитаркой. И эта гуманитарка не кончается оттого, что люди хотят есть, пить, одеваться, а их дома с одеждой, едой, питьём разбомбили. Я вяжу носки, но иногда мне кажется, что я вяжу из своих волос. Вот только выведу вши, и снова вяжу.

— Люся, а можно Фея останется? На одну ночку? Пожалуйста!

Из уст Мики это «пожалуйста» прозвучало, как sos.

Люся отрицательно покачала головой.

— Вы сначала сходите погуляйте. Фея! Мика! Идите во двор!

Мы вышли на широкое крыльцо залитое солнцем. Именно залитое. Солнце было размазано по листве, цветам, кустам, по голосам птиц. И по щекам Мики.

— Куда пойдём? – спросила я.

— На качели. А потом сбежим? – Мика крепко схватился кулачком в подол моей шёлковой  юбки.

— Сбежать не получится! Я опять сломаю крылья…

— Тогда полетим!

— Мои крылья не рассчитаны на такую тяжесть! Мика, я попрошу Люсю, чтобы меня оставили с тобой в комнате для гостей переночевать. А улетать мы не станем. Иначе меня поймает полиция и посадит в тюрьму. А там мои крылья отвалятся и умрут. И я стану обычной, серой домашней хозяйкой с противным квартирным бизнесом. Коей я иногда являюсь кроме случаев волонтерства и спасения людей.

— Квартирный бизнес? – Мика покачал осуждающе кудрявой головой. – А я думал ты всегда Фея!

— Садись на качель…

Он взобрался. Посмотрел на меня.

— А как же мама? Ты мне её не вернёшь?

— Я её не отбирала у тебя. Она сама осталась в кукурузном поле. Заболела…видимо…

Миха тихонечко заплакал. Затем громче. Я не переставала раскачивать его, думая, что поплачет и забудется. Но нет. Мика взревел во всю мощь…

Я его сняла с качели и прижала к себе.

— Мика, родной, ну прости! Прости! Нам, Феям, тоже приходится не сладко!

— Останься со мной! И я не буду плакать!

— Ах, ты шантажист маленький! Я же сказала: попробую спросить у Люси!

Мы пошли в сторону прудика. Это был заурядный водоёмчик из резиновой ванночки.

— Всем разрешают ночевать здесь. Вчера к Вовке бабушка приезжала. Гостила всю неделю. Вовка хвастался!

Я достала из кармана телефон и набрала Люсе, спросив есть ли возможность мне остаться на ночь?

Воспитательница ответила согласием:

— Конечно! Комната свободна до субботы! Питаться вы можете у нас в столовой с доплатой и гулять с Микой можете целыми днями по территории.

Я согласилась.

На ночь я снимала свой костюм, чтобы крылышки отдыхали.

— Мика! Предупреждаю, если меня срочно вызовут на помощь людям, то я улечу! Не реви!

— Ладно!

Согласился он.

Было в нём такое чудовищное зияющее чувство войны и вины.

Вины взрослых людей.

И моей личной!

Что я не уберегла его мать.

Человек – существо не совершенное, воюющее и злое!

А Фея одна!

ОКЛИКАЯ ВСЕХ, ВАС КОГО

Я целовала Мику и целовала. Я его таскала на руках и тискала. Мы играли в прятки, выбивалки и просто в мячик. Мы спали днём после обеда. И спали ночью после ужина. Мы ели всё. И пили всё, что приносили из столовки. Мы были, как мать и дитя.

— Научи меня тоже быть Феей!

— Нет. Ты будешь сынком Феиным. Ты Феич! Такой маленький, пузатый Феич! Вырастешь и тоже станешь добровольцем! Ладно?

И мы спасали весь день игрушечных солдатиков, отвозили их на «Скорой», делали им искусственное дыхание. И успокаивали. Я – Мика Феич! – орал малыш. И радовался всему на свете.

Я уехала утром, перенеся сонного Мику в его кроватку в спальню для мальчиков. Это был самый глубокий и сладкий сон – в три утра.

Я и сама кажется спала.

Все пять дней я спала в счастливом сне.

Я хотела внуков. Так вот же он – уже готовый, живой, беленький внук! Я его нашла в кукурузном поле. Не всем же детей приносят аисты. Мне принес початок кукурузы внука. И пару кузнечиков.

Всю дорогу я плакала.

Днём позвонил Старшой и сказал:

— Нужны РЭБ ы.

— Всем нужны.

— Складываемся!

— Повезут на лбс Никола и Ольга. Фотка останется на телефоне штаба.

Тогда Николу ранило. А я потащилась к нему навестить в больницу. Это было страшно! Воняло мочой и пенициллином.

Ольга сказала: дадим концерт для военнослужащих.

Дай сама. Вот иди и дай. Дай им! Дай всем.

И при этом не реви.

…

Ночь. Всегда ночь. Век – ночь. Каждую ночь – ночь. Каждый день – ночь. Каждый грех – ночь.

И стихи – ночь

Я – ночь.

…

Спи!

Глазки пусть спят. Тело спит. Руки спят, голова спит. Ноги спят.

Но одной ноги нет. Она вечно будет теперь гулять по полю. По широкому полю. Ольга никак не могла понять – как это случилось? Отвезли груз. Ехали со скоростью запредельной. Уже возвращались. Осталось до города каких-нибудь 20 км и вдруг! Ослепительная вспышка под левым колесом. Крик Николы. Брызги крови: на полу, сиденье, даже на стекле переднем капли. Машина, стыдно сказать, цела. И даже на ходу. Лишь нога Николы отдельно от Николы. Старшой сказал: взорвалось снизу, пробило дно и оторвало ногу. Не задело более ничего. Не загорелось. Лишь воронка под педалью, небольшая такая. Но этого хватило, чтобы отсечь живую, волосатую ногу, пройдя по кости.

Ольга думала, что ногу пришьют. Замотала её в полиэтиленовый мешок.

Николу уложила на носилки в буханке, перехватила жгутом выше колена. Даже не помнит, как сама села за руль и помчалась в больницу. Ехать надо было мимо морга. Там целый воз вещей убитых воинов. Героев. А поверх всего броник возвышается.

Вот зачем я поехала в Москву в этот госпиталь воинов всех войн?

На 14 этаже есть такая палата на четверых. Все тяжело раненные. У всех оторваны конечности. Лежат такие коконы после операций. А уже идёт десятый день. И кто-то из них старается привстать. Возле больных жёны суетятся:

— Васечка, бульончик?

— Петечка, кашку?

— Данечка, Данечка!

Наш Иван и их Ивайло в корне отличаются.

Разные люди. Имена похожи. Но человек – иной, полярный.

Запах войны – это запах болящей плоти. Это запах дерьмишка. Запах мочи. Запах пота, человеческой боли и страданий. Капельницы, перевязки уколы.

А до протеза ещё терпеть и терпеть.

Он лёгкий, у него полость мягкая, как шарик воздушный.

Никола, будешь передвигаться на воздушном шаре! Как Жюль Верн.

Ольга сказала:

— Всё равно дадим концерт. Это не обсуждается!

— Но…как-то не ко времени! –

Попыталась возразить я.

— Ты читаешь. Я пою.

— А что читать? У меня всё слёзное. Всё философское и сложное, я же не Барто! – я сидела в Николиной палате и смотрела на  всех сразу. И на всё сразу. На еду. На тумбочки, на стены, на судно, на медленный поток лекарства из капельниц. И слышала, как кричат тяжелые.

Также орала роженица, нагулявшая ребёнка и убившая его в животе своём. Нам не рассказывают, что баба, переспав с мужчиной и забеременев, добровольно идёт на искусственные преждевременные мертворожденного дитя, роды. Его убивают специальным раствором. И вызывают роды медикаментозными. Также орал Петечка. Он – птичник. Его засекли и всекли беспилотником.

Вошёл хирург:

— Терпим! Терпим! Сейчас укольчики всем сделаем. Затем ужин. Через пару месяцев встаём на протезы и гулять идём!

— Пошли! – скомандовала Ольга. – Если будем куксится, то выздоравливать больным тяжелее. Когда Никола поправится, то возьмём и его тоже. Да?

Никола лишь простонал в ответ. Раны затягивались сложно. Швы воняли мазями. Кость ребрилась неровным конусом.

В коридоре Ольга прошептала мне на ухо:

— Секса хочу, аж горло сводит! Как ты думаешь на Николу это повлияет?

— Нет. То есть повлияет но в лучшую сторону.

Ободряюще сказала я. Точнее брякнула. Ольга удивлённо вздохнула.

— Откуда ты знаешь, а вдруг наоборот в худшую?

— Погляди на себя в зеркало. Ягодка-малинка! Юбочка короткая, аж трусы видно. Как только поправится Никола, тут же и заляжет на тебя!

— Ха! – Ольга довольно улыбнулась. – Я вообще завтра с утра трусы сниму, сделаю вид, что забыла надеть. И пониже наклонюсь перед Николой. Чтобы скорее начал хотя бы сидеть!

— Верное решение! – ободрила я Ольгу. – Ты что петь будешь?

— Как всегда! – отмахнулась она, доставая гитару из чехла. – У меня сейчас мысли только о том, как оказаться в кровати Николы. В нашей супружеской постели!

— А ты попроси отдельную палату после концерта. Авось, хирург раздобрится! Мы чё тут забесплатно вкалываем что ли, рифмы гоняем? А?

Я подмигнула Ольге загадочно!

Ближе к ночи Николу перенесли в отдельную палату. Он так жалобно стонал, что я только морщилась. Вместе с Николаем перетащили его судно, утку, пачку печенья, два яблока, стакан томатного сока, градусник, бутылочку с водой. Медсестра не пожалела обезбола. и Никола утром очнулся посвежевшим и в хорошем настроении.

Ольга позвонила мне и рассмеялась. Я такого счастливого смеха не слышала давно.

— Ну, как, Ольгунчик?

— Фотка, это класс! Помнишь у Шолохова, вот вставила бы перо и полетела!

— Ну, так вставь!

— Я теперь и без этого летать могу! Николка под обезболом такое вытворял! Что сказать стыдно.

— Вот-вот я же предупреждала…

— Давай гони мне новые тексты, что-нибудь про любовь. Красоту. Наготу. Лепоту! Из меня музыка так и прёт!

Я взяла листок бумаги. Авторучку.

Текст получился, наоборот, тяжёлый и вычурный. Я его перечеркнула крест на крест.

«Уйди, я стреляю! Не стану мириться!

…Терпеть не могла я мальчишек с рогаткой: натянут верёвку и – камнем – по птицам.

Убить – это разве сладко?

А нынче, сейчас – либо жизнь, либо РЭБ-ы, то низкие волны, то верхние волны.

Летит укро-птица по нашему небу, летит, как ворона, и помнит, что русский хороший, когда он убитый, расквашенный, мёртвый, весь кровью улитый,

ползут по нему черви, мухи, улитки…

— Уйди, я стреляю молитвой!

Ты – сбитень из солода, мёда, малины, шалфея, тебя в хвост и в гриву, и в шею.

Кощунственно, но я скажу вам про счастье, простое, обычное, женское счастье,

Украйна – есть Русь, но заблудшая, в астме она задыхалась, раскрытая настежь,

она – ошибающаяся Россия, её развратили, затем опоили,

затем поимели, украли и слили, пожарили с мясом на углях и гриле

друзья из Америки, crocs крокодильи затем из неё раскроили и сшили,

распродали земли. И редкая птица теперь долетит до её же границы.

— Уйди, я стреляю. Не стану мириться.

Растерзано белое девичье тело, распластано  — нате! Лежит, пахнет гнилью: «Иштар, так Иштар, Исида, Осирис…» сладчайшие ласки всё, как ты хотела!

Отложены яйца огромные в гнёздах, из них вылупляются чёрные панки. И как так случилось?

Опомнись!

Но поздно.

Сломаем мы крылья. Откусим мы лапки».

Но Ольга сказала: оставь! Получится красивый романс. Вот получится! Точно! Фотка – ты умница. И ты – гений!

Я лишь пожала плечами. Ночью мне снились все сразу: Старшой, Ольга, Бианка, Гарики, Мика, даже мама Мики и Никола, но идущий на своих ногах.

Когда Ольга привезла оторванную ногу Николы в больницу и самого Николу, то врачи долго не могли понять просьбу Ольги: пришить конечность на место. Она причитала: «Я слышала, что можно пришить! Слышала!» Врачи её увещевали: «Нельзя!» Но Ольга не останавливалась: «Пришейте!» Вышел хирург и как воскричит: «Ага! Сщас! Только иголку поточу и простерилизую! Вы с ума сошли? Может мне водичкой живой побрызгать, чтобы новая выросла? Это жизнь, женщина, а не сказка!» И добавил: дура!

Романс и вправду получила в миноре. А припев такой мажорный. Ольга убрала про гнёзда и  чёрных панков. А утром Ольга написала мне сообщение: «Кажется, забеременела. 10 лет пытались, и всё никак. По врачам ходили, биомассу сдавали по пол-литра каждый месяц. А тут с первого раза на обезболе…Поздравь меня, Фотка!»

«Поздравляю обоих!» — ответила я, понимая, что теперь придётся ездить с Банкой, Старшим и двумя новыми парнями – Тошей и Мокшей. Мы их так прозвали. Они были такими наивными, непугаными, как два птенца из края «Глупых птиц», я провела им два курса первой помощи и показала, как накладывать жгуты. Тоша бледнел от вида крови, а Мокша от ножа и плоскогубцев. Эти вещи тоже нужны, если перекусывать проволоку или заграждения, чтобы пробраться в серую зону.

Фея, Фея!

Мика меня ждал. Он был терпеливым. И Люся мне звонила и говорила, что Мика молодец. А один раз она мне предложила, может, усыновите? Или муж против?

Нет. Не против. Его просто нет.

А-а…вы же волонтёрите. Сочувствую.

Нет. Он жив. Но он бывший.

Вот я тоже слышала, что волонтёрят лишь неприкаянные и одинокие.

А ещё пьяницы и наркоманы! Но я ни то, ни другое, ни третье. Я, Люся, с 14 года такая. Правильная. Хорошие книги читала. А плохие выкидывала. Из окна вагона поезда.

Как это?

Просто в окно. На полном ходу. Раз и нету. Лети, голубок!

ОСТАВИЛ НА ЗЕМЛЕ

Журавли летели клином. Ровным. Лишь один отчего-то выбивался. И чуть косил налево.

— Это к добру! – сказал Тоша. И Мокша кивнул в ответ.

— Ладно.

— Можно, мы вас сестрой называть будем? Сестра Фотинья!

— Лучше систер по-английски. Систер Фотка.

Парни ловко вгрузили 11 мешков в Курскую. Бианка был за рулём.

— Поехали!

Ага. Я осталась.

Трава была мокрая. Ноги сырые. Ботинки насквозь.

Завтра идти на квартиру. Съехали арендаторы и, как всегда, оставили грязный пол, пригоревшую плиту и сломанную стиральную машинку.

— Старшой! Помоги! – позвонила я в штаб.

— Чё кинули? Объюзгали всю жилплощадь и смотались?

— Как всегда…

С утра я мыла поды. Тёрла порошком раковины. Замачивала в хлорке ванную. Мне как-то одна женщина сказала: ну, подумаешь квартиру сдавать, пришла раз в пять лет, проверила и далее живёшь! Ну-ну. Если бы всё было просто. На самом деле я по натуре – чистюля! И пятна на стенах, жир на полу, грязная ванна, рваные шторы – это не для меня.

А вчера сама несла на пятый этаж микроволновку и стиральную машинку. Тащила и отдыхала посередине лестничных пролётов. Естественно, к вечеру была просто выжатая как лимон. И такая же кислая!

…Тоша и Мокша попали под обстрел.

Они думали, что проскочат мост. Но не успели.

Они такие хорошие ребята. Исполнительные. Но без опыта. Учила, учила, учила, как поступать в сложных ситуациях. Обождать. Где-то пройти пешком, если недалеко. Затаиться, спрятаться в блиндаже. В ангаре.

Но мы все охотники. В книгах об этом мало кто пишет, что лучше иногда залезть в нору, присыпать себя бревнами, прикрыться брезентом или куском рубероида, который на самом деле не выдаёт тепловую ловушку. Я таскаю всегда такой рулон в рюкзаке вместе с аптечкой, жгутами, запасным термобельём. Но Старшой сказал: Фотка, сиди. Фотка, не лезь. Фотка, ты баба. И ты нам нужна, как лирическая женщина. Твоё кредо – концерты в больницах, лазаретах, гуманиращица. Ты ж бесплатница и бессребреница. Жди, когда позовём.

…Накануне мы с Тошей И Мокшей сидели в баре. Захотелось просто попеть в караоке и съесть тарелку пельменей. Тоша и Мокша рассказывали, что они одиноки, оба, что девушкам не до них. Что Тоша любит рисовать, а Мокша стремится попасть на ННТВ, как стендапер, но его не берут за отсутствием таланта. И поэтому он хочет набрать материала про гуманитарщиков и затем ходить рассказывать весёлые истории.

— Например? – спросила я. – Какое веселье, когда едешь со скоростью 140 км и боишься поднять голову?

— Вот я и говорю, что найду смешное и выйду на сцену, — Мокша улыбнулся. – Слушай, систер, например, едем, а у меня живот разболелся, я хочу выйти, но останавливаться нельзя. А у меня  полный мочевой пузырь. И тут грохот. Бац и кювет. Выхожу и понимаю, что рядом нужник. И что я уже у цели. А тут снова бац – беспилотник. Я его сбиваю струйкой своей!

— Не смешно! – возражает Тоша. – И пошло.

— Там у всех пошло. Главное, придумать историю. А дальше само пойдёт!

— Да…уж веселья полные штаны…может, ты петь будешь лучше? Это сейчас нужнее.

— Нет! Ни слуха, ни голоса у меня нет.

— Может, у тебя знакомые есть. Они пристроят на какую-нибудь передачу.

— Так там спать надо с продюсером, руководителем…

— Все говорят, что спать! Но никто не видел эту большую кровать, чтобы после неё на экран прорваться! – улыбнулась я.

Тоша в этот день не пил. Мокша тоже лишь жевал пельмени.

Я сказала:

— Всё, отбой. Вам завтра рано вставать.

Мы тепло распрощались.

А на следующий день пришла сводка – Тоши и Мокши больше нет. Вот тебе и камеди-клаб. Вот тебе и струйка. Разве только капли дождя по стеклу…

Как впоследствии оказалось, что Мокша не погиб. Он был взят в плен. Каким-то чудом Мокшу выбросило из окна во время взрыва на мосту, он откатился, видимо к обрыву. А там – ДРГ его обнаружила, связала, утащила в лес. Пытали.

Это был Содом.

Страшный город на берегу.

Самые изощрённые пытки – это у них, у азовцев. И почему-то всегда с наличием эротики. Вот не могут они без низменного и унизительного. Изнасилование. Отрезание ушей. Прижигание при помощи калёного железа или прутика. Кастрация. Отрывание ногтей, зубов, переломы коленей.

И того страшнее – это ножом по животу, вырезание кожи в паху.

Я в юности смотрела спектакль, где мученица встречается по сюжету с палачом. Он её не узнал, но мученица сразу признала палача, ибо мечтала всю жизнь отомстить за унижения. Палач был уже немощным стариком, попавшим в западню. И тут разыгрывается драма: мученица ведёт длинный диалог, рассказывая о страданиях и извращениях палача. А в конце – отпускает его в море. И тот не тонет, а спасается.

А мученица причаливает со спокойной душой, думая, что отомстила.

Но месть не настигла палача.

Иллюзия мести оказалась окрашенной в синие тона.

Расплата, видимо, должна была прийти позже. В наших сердцах.

Я мысленно несколько раз убивала этого палача. Наяву. Во сне. И я до сих пор мечтаю вставить в него жуткую пулю. Отравленную. С разрывом внутренних органов.

Мокша истекал кровью. А его пытали и пытали. Затем взмыл наш беспилотник над головами мучителей, те ринулись в разные стороны, но наши осколки их всех сразили наповал. Мокшу спасли. Доставили в больницу. Он тридцать дней пролежал в реанимации. На тридцать первый очнулся и написал мне сообщение:

— Фотка, жить  нет смысла…

Я позвонила в штаб. Мне сказали:

— Езжай. Успокаивай. Ты сможешь.

— А вдруг не смогу?

— Тебя же обучали на курсах. Ты опытная.

— Но у меня квартиранты. У меня аренда. Я без денег сижу…

Возразила я. Но уже собрала свой рюкзак, положила туда несколько книг на военную тему, витамины, травки успокоительные и ещё всякую мелочь. Рюкзак добровольца, так я называю всегда мою поклажу.

Машина приехала за мной через час. Я даже цветочки успела полить и накормить кота. И соседке наказала: Милка, если меня долго не будет, то пригляди за Стиксом!

Так звали моё пушистое чудо. Пять кило радости и пуха.

Меня безоговорочно пропустили в палату. Даже не заставили надевать белый халат и полиэтиленовые тапочки.

— Идите! – сказала медсестра на посту. Было такое впечатление, словно они не верили, что Мокша не наложит на себя руки.

Я зашла в мало освещённую, вообще какую-то тусклую прорезь палаты. И словно протиснулась в иное измерение.

— Мокша, милый! – я обняла его голову. Стала неистово целовать затылок. Мои губы упирались в бинты, в сплошное белое, шершавое…

— Систер? Ты? – Мокша приоткрыл глаза. Зрачки были фиолетового цвета.

— Я, бразе! Я!

— Зачем ты?

— Мокша, мы же добровольцы. Мы сильные. Я сильная. Ты тоже. Мокша! Мы ещё с тобой на камеди попадём, мы фильм снимем! Мы в театре будем играть на самой главной сцене! Мокша!

— Систер, ты не понимаешь, я урод. Меня…

Мокша заплакал. Так по-детски. Мягко. Как кошка.

— Бразе, нам надо отомстить им. Надо вылечиться и пойти мстить этим гадам! А умереть мы всегда успеем. Да мы ещё и жить не пробовали! Мы возьмём калаш, гранаты, беспилотники, мы же бойцы, Мокша!

— Я…меня…

— Мокша, верь мне! Всё наладится. Плохое забудется. Ну, не в этом же дело, тебя…меня…Мы их всех, этих нацистов накажем, Мокша. Мы с ними сделаем то, что они  проделали с нашими пленными. Они будут корчиться и просить пощады.

— А где мы их найдём? – Мокша чуть привстал на кровати.

— Как где? На западе! Ты же знаешь, как работает наша разведка. Наши службы. Ты видел, как работаем мы.

Я целовала Мокше мокрые щёки. Я гладила его руки.

— Вот умеешь ты, систер-Фотка, сказать так, что жить начинает хотеться!

— Так, я же Фея. У меня ещё Мика есть. Такой хорошенький пацан. Выздоровеешь, поедем к Мике, бразе! Он ждёт меня.

— Откуда он взялся?

— Оттуда же, как и все. Он с кукурузного поля.

— Ну-ну…

— Он маленький, беленький весь, толстенький. Его маму убили эти палачи! Ему хуже, чем тебе, бразе! И мы нужны ему. Ты, я, просто люди. Он скучает и ждёт!

Я встала с табуретки и дотянулась до выключателя. Желто-лимонный свет ярко ударил в роговицу глаз.

— Совсем иное дело. Мокша, я тебе книги привезла. Про разведчиков. Бои. Про партизан. Ты прочти это до субботы, а потом, когда вылечишься, то позвони. И приезжай. Мы тебя ждём. Весь штаб.

— Отчего до субботы, систер? Тут пять толстенных томов! – Мокша приподнялся на локте.

— А потому, бразе, что мы – добровольцы, психологи хорошие. В науке есть такой термин «рассасывание боли», поэтому два-три месяца мозг надо занять чем-то невероятным. Заставить его интенсивно работать. Сопереживать другим. Кому хуже! А этим людям – намного сложнее. И тяжелее. Мокша…милый…больше не пугай нас! Меня! Мику! Старшого! Ольгу и Николу! Вон Никола без ноги валяется. А у Ольги скоро дитя родится. А мне без вас кранты. Вы моя семья! С кем я повезу одеяла и подушки в сёла? Книги? Ты же знаешь, что не хватает рабочих рук!

Мокша на меня посмотрел сосредоточенно:

— Систер! Не боись. Не подведу!

Мы ещё долго болтали до вечера. Ели яблоки и грызли орехи. Придумывали диалог для камеди-клаба. И сочиняли куплеты для фестиваля «Доброволец на сцене».

Затем мне позвонили из штаба и сказали:

— Машина ждёт. Спускайся!

— Хорошо!

Соседка изумилась:

— Что так быстро? Стикс даже проголодаться не успел!

— Милка, спасибо тебе! Это было самое настоящее благородное дело. И я, как спасатель, горжусь собой.

— А много платят-то? – соседка запахнула халатик, вставая с дивана.

— Нет. Но не всё же измеряется в валюте…

— Ясно. За спасибо вкалываешь, Фотинья! Как юродивая…

— Ты знаешь, меня никто не заставляет это делать. Кроме моей совести! Всё, Милка, спасибики. Иди!

— Зови, если чё…

Я протянула Милке коробку конфет «Ассорти».

Ладно!

От Мокши пришло сообщение: «Фотка, я так и не понял, отчего до субботы надо всё прочесть?»

«Я же не сказала до какой субботы конкретно!» — ответила я.

«Да…ты настоящая волонёрище! Буду учиться у тебя!»

«Спок ночи, бразе!»

Спок. Спок…

Данкевич написала: «Срочный сбор на мавики…»

Вот бы Мокша женился на Данкевич! Это был бы хороший крепкий брак.

Сейчас операции делают на восстановление всех мужских функций. Врачи научились. Медицина не стоит на месте. Вылечится Мокша. Обязательно!

И, наверно, они бы жили долго и счастливо если бы Данкевич не…

Блин… только не Данкевич. Ибо она – красавца. Ушки длинные, шея белая, щёки впалые, а волосы кудрявые, цвета спелой вишни и рябины.

У Данкевич оторвало руку.

И Мокша её утешал. Он научился у меня – целовать в голову. Долго-долго. Затем качать, как ребёнка. И петь колыбельную.

Данкевич без руки была ещё прекраснее. Она повязывала локоть какой-то бренчащей фигнёй в стиле боро. И на шею надевала колокольчик. Каждый раз разный.

Они бы были прекрасной парой, если бы Данкевич не была  влюблена в другого. В того, кто её бросил. Какой-то трус с пирсингом и татушками. Из богатеньких, рублёвских, папа начальник на Винилрусе. зп три ляма. Данкевич рыдала навзрыд, когда узнала, что её хахаль ушёл от неё, безрукой. Тоже хотела повеситься.

И меня вызвали: Фотка, езжай, утешай!

Мы приехали вместе с Мокшей. И мы её целовали наперебой в затылок, мы её тискали. И орали громко!

— Не дадим повеситься! Солдаты погибают лишь смертью храбрых! Ты должна сначала отвезти эти пакеты новым пострадавшим в приграничье. Данко, выполняй задание!

Затем мы пошли в ближайший бар и там набухались до сблёва. Нас всех рвало одновременно за углом. Спать мы легли на скамейке в парке. Полицейские нас разбудили и пригрозили, что увезут в вытрезвитель.

Я, как самая трезвая, позвонила в штаб. И нас забрали.

Мы спали у Старшого на надувных матрасах, с которыми он обычно ходил на рыбалку. Утром пили рассол из-под огурцов и хохотали, придумывая новые сценки для камеди. И частушки для феста. Днём пришла жена Старшого – Лидия  и покормила нас борщом.

К вечеру мы разъехались. Данкевич к себе. Мокша поехал её провожать. А я к Стиксу! Старшой долго крестил Мокшу и Данкевич вслед.

— Хоть бы сложилось у них…

Да… вот тебе и патриоты. Крестятся да молятся. Им бы пистолеты в зубы и на полигон!

Добровольцев в России много. Тысячи, а то и миллионы. Да, кто ж их считает? Есть, конечно, официальные списки, есть учёт и контроль. Но, как говорится, нас тьмы и тьмы, нас небо и космос, нас так много, что со счёта собьёшься. Звезды по ночам тоже волонтёрят. Солнце – тоже волонтёр небесный. Мы ему ни копейки не платим, а вот жить без него не сможем. Любовь – это тоже волонтёр, церкви, храмы, больницы, школы – тоже волонтёры. Но первыми и живыми числимся мы. Некоторые не числятся, не получают удостоверение волонтёра, да и зачем? У нас никто корочки не спрашивает. Мы просто приходим и помогаем. Чаще всего, все друг друга знают, переписываются в соцсетях. Складываются деньгами. Обмениваются. Например, кто-то уже приехал, и ему не пригодились аккумуляторы, ибо не те и слабые. А другим в самый раз. Добровольцы – это снабженцы. Например, на Херсонском срочно требовались одеяла – это вообще материал расходный и скоропортящийся. Сейчас есть термоодеяла и носилки. И такие блестящие накидки. Они согревают, и они одноразовые. Их легко сдать в утиль. Видели в госпиталях полные контейнеры этих блестяшек? Но одеяла были нужны позарез, я бросила клич, мне прислали новые, ватные, в упаковке. Человек состоит из одежды, еды, питья, постели, чашек, ложек.

У человека есть дети, матери, жёны, коты, собачки, птички, мужья, отцы, братья, сёстры. У человека есть родина. И вселенная. И самое страшное, что человек – смертен. А мы, волонтёры, все сплошь суицидные. С кем ни поговоришь, все говорят – повешусь, застрелюсь. Нет, ты сначала врага убей. Вот сколько встретишь, столько и убей. А потом, ребята, дискотека! Кино, бабы, ночь любви, бухло, курево и снова дискотека!

Я без дискотеки не сдамся!

И не уйду.

Мне вруби музыку да погромче!

Например, комбат, батяня.

Или « я -русский».

Поэты, поэты, вы опоздали со своими стишочками про цветочки! Я теперь сплошь читаю Набокова и его «Толстого», а ещё Булгакова. И Твардовского. Если ты – не Юлия Друнина, то читать не могу. От слова совсем. Про летящий с дерева листочек мне не интересно. «Не вставляет», как пишет Мокша.

Они с Данкевич лежали на разных матрасах. Взяли поехали на дачу и легли там в комнатушке на матрасах, которые были чуть отодвинуты друг от друга. Сначала Мокша протянул руку и коснулся руки Данкевич. Они рисовали узоры на ладошках. Второй руки у Данкевич не было, но зато была здоровенная, утолщённая в локте культя. И Мокша начал целовать этот кукольный узелок. Ему нравилось. Они уже три часа целовались. И Данкевич с ума сходила от желания. Прямо-таки текла вся. Когда Мокша прилёг на неё, то из горла Данкевич вырвалось: «Я – всё. Ой, ой…и вставлять не надо…»

Мокша был доволен тем, что почуял себя мужиком, у него даже где-то там привстало, хоть вяленько, но вздыбилось. И он тоже потёк. Прямо на ляжки Данкевич.

— Ты знаешь, Данко, я ж…

— Да, знаю я! Не говори ничего. Всё наладится…мне хорошо с тобой, Мокша!

Они прижались к друг другу. Они согрелись о друг друга. И стали встречаться. Данкевич забеременела даже. У неё округлилось тело, появился красивый стан, талия вытянулась, а спина расширилась. Данкевич носила кофты с длинными руками и кисточками, сумочки тоже на длинных ремешках и такие же сапожки с цветами.

Она  красивая!

Ну очень-очень.

Синие глаза. Кудрявые длинные завитушки до талии.

И вдруг как-то случайно, то ли на дискотеке, или концерте, или в кафе Данкевич встретилась с бывшим. С этим подонком, косившим от армии, войны, разгуливающим по дорогим ресторанам. У него был пирсинг на щеках, серьги в ушах. Его имя Ик.

Этот Ик как раз расстался с новой девушкой. У него была Сберкарта с полумиллионом от бати, новый авто, часы, кроссы и…море наглости.

Данкевич столкнулась с ним в дверях, в метро. Самое смешное, что именно в дверях и в метро. Ик обычно не ездил на общественном транспорте. Но тут распсиховался, выпил коктейль и ринулся вниз по лестнице. А тут – хоп – Данкевич – похорошевшая настолько, что глаз не отвести.

— Данко, Данко! – Ик обнял её за талию. – С ума сойти! Моя Данко!

— Я уже не твоя! – Данкевич сделала шаг назад и упёрлась в косяк двери. И чуть не упала.

Ик ловко её подхватил:

— Ну, милая! Ты всегда моя. И будешь ею. Пойдём поболтаем. Просто без обязательств!

От Ик пахло дорогим парфюмом, не так, как от Мокши, у Ик были деньги и море наглости.

Он повлёк Данкевич в парк, на лавочку.

Сели.

— Ну, ты как, милая?

— Я занята. У нас сбор в полдень. И ещё надо 50 тысяч дособрать на мавик…а ещё в институт на лекцию.

— Я счас тебе скину сто? И в институт подвезу на своей тачке? Хорошо?

Ик был кроток и печален. Ик был свой и привычный. Он был нагл и самоуверен. И этот парфюм. Эта футболка. И родной телячий говор.

Данкевич даже не поняла, как оказалась после лекций в объятьях Ик. Как её губы оказались во рту его. Тело внизу его тела. А ноги закинутыми на спину Ик. Она просто поплыла по течению.

А рука где?

— Ничего, мы тебе купим протез. Такой красивый с розовым браслетиком. Мягкий. И на нём пять розовых пальчиков с налакированными ноготками!

А ещё домик на Рублёвке. Аккуратный, трёхэтажный с участком 75 соток. Я женюсь на тебе, Данкевич!

— Нет. Я беременна от другого!

— Неважно! Я люблю твоего ребёнка. И тебя.

— Ты же сказал, что просто поболтаем. Без обязательств!

— Так и что? Ты без обязательств. А я с обязательствами – жениться! Срочно!

Батя, благослови!

Свадьбу играли в ресторане.

Данкевич просила – скромно, без шумных гостей.

Но все ей твердили, да, да…без обязательств!

Но гостей набежало много – из госдумы, из дирекции, из надзора, лично от мэра.

А когда жених взял невесту на руки, то Данкевич увидела внизу, под балконом ЗАГС-а жилистую фигуру. Это был Мокша. Он стоял сгорбившись, а лицо его было искривлено маской боли.

Он выложил из камушков фразу: «Я буду ждать, когда ты разведёшься!»

Прошло 10 месяцев.

Мы как раз вернулись с концерта.

Уставшие. Ольга сына оставляла с мамой. Я Стикса с Милой. А Мику усыновила какая-то бездетная пара из Москвы.

Мы работали. На победу!

И вдруг я получаю сообщение от Мокши: «Данкевич вернулась! С малышом! Ко мне!» Я ответила: «Поздравляю! Завтра сбор в штабе в два часа! Надо будет грузить новый конвой в Курск».

ЛА-ЛА-ЛА-ЛА-ЛА

Мы собирали на корм собакам. Собирали на корм кошкам. На памперсы для детей. На памперсы для стариков. И грузили, грузили, грузили. Я точно знала, сколько всего тюков входит в нашу Буханку, а когда её разворотило взрывом от какой-то фигни, то сколько может войти в новый грузовичок. Вообще, рассказывают, что некоторые отряды бесконечно бухают и  потребляют. У нас была железная дисциплина. Банка следил за этим строго. Несколько человек он выгнал за несоблюдение. Это были мужчины, которые думали, что проканает. Двух женщин он выгнал за разгульное поведение, они ехали на линию и давали там, изголодавшимся по бабьему телу, парням. Но не просто спали с ними, а за деньги. Это было гадко. Поэтому Бианка высадил одну сразу, как переехали границу, а вторую чуть позже, на вокзале в Воронеже.

Затем мы ехали молча, лишь Ольга пела на мои четверостишья песню: «В чернозёмной столице да как не увязнуть? В её жирной земле, в её гумусе, брюхе? Вот Воронеж мне каркает! Вот клюёт мясо, не из плоти его достаёт, а из духа. Вот прорвёшься сквозь первый ты слой лестниц, в манну уводящих, считай время, сразу нет года! Где гора под источником Свят-Митрофана, одноглавые Храмы вдоль спуска, вдоль схода.

Мне не надо ни чая, ни булок, ни кофе!

Ибо мы мимо парков идём, мимо кладбищ, здесь бесплатнее сыра, пожалуй, Голгофа, ибо памятники тем, народ свой познавшим Александру Кольцову, а ниже к оврагу Иван Саввич Никитин в цветах бересклета, выше памятник Бунину вместе с собакой, а вот Белому Биму хозяина нету. Третий слой он банален, как Мыза на склоне в нашем городе Нижнем, сочащимся алым! Так запляшет вдруг сердце в груди – «проворонишь!» – что слетает ворона с ольхи у вокзала…»

И все подхватили: «Мне не надо ни чая, ни булок, ни кофе! Ибо мы мимо парков идём, мимо кладбищ, здесь бесплатнее сыра, пожалуй, Голгофа, ибо памятники тем, народ свой познавшим…»

Слова были тяжеловатыми. Но мы пели, пели: «Мне не надо ни чая, ни булок, ни кофе!

Ибо мы мимо парков идём, мимо кладбищ, здесь бесплатнее сыра, пожалуй, Голгофа, ибо памятники тем, народ свой познавшим…»

Мы остановились на выезде, зашли в кафе. Это ведь только в песне, что не надо ни чая, ни булок, ни кофе, а на самом деле и чая, и кофе хотелось! Мокша заказал пива, и снова начал немного поскуливать, что его бросила Данкевич. Он все 10 месяцев пока, та не родила и не вернулась к нему поскуливал. А мне приходилось слушать его.

— Вот ты, ты Фотинья Александровна Гуманцева, ты вот отчего одна?

— А чё?

— А то, что красивая баба, на тебя мужчины оглядываются. Командир части прямо-таки напрямую вчера тебе сказал: хочу тебя! А ты сидишь, как глухая, и не реагируешь. Отчего?

— Мокша, тебе показалось. Это был анекдот. Обычный солдатский гон. Я спросила: всё ли есть у ребят. А он в шутку: нет тебя! Сейчас у них всё в норме. Думаю, что последний раз едем. Снабжение наладилось. Министр пришёл строгий. Так и сказал – вплоть до уголовного!

Мы все сидели за одним столом, придвинули стулья и сели. Ели борщ и запеканку с мясом. Старшой неожиданно строго цыкнул на Мокшу:

— Ещё одну беременную бабу я не осилю. У Ольги малыш, она вся молоком исходит, вон титьки мокрые. Данкевич тоже родила. А если Фотка забеременеет, то я с кем останусь? С Бианки? Ты мне, Мокша, брось это! Мы не в комнате свиданий, а на войне. Кровавой и страшной. Может Фотинья и красавица, но не для этого солдафона!

— Тю…ревнуешь, батя? – усмехнулся Мокша.

— Я женатый человек. И мне не до флирта и цветочков! Фотка должна быть свободной, одинокой и не беременной! Всё! Ужин кончен! Надо к вечеру до области доехать. А там – по домам.

— Точно! Фотка – хороший друг и психолог. Она этих испуганных людей как орехи щёлкает, успокаивает. Даже не словом, а обворожительной, обубительной красотой! – подхватила Ольга. – Едем, я по малышу скучаю!

Никола Ольгу обнял ласково, он уже хорошо ходил, чуть прихрамывая на своём бионическом протезе. Мокша угрюмо встал, прищуриваясь, поглядывал на меня. Старшой закурил, но отчего-то бросил сигарету не докурив.

Из Воронежа мы ехали молча.

Все дружно успокоились и стали дремать. Я свернулась калачиком на заднем сидении. Ноги подвернула влево и облокотилась на спинку сидения. Дорога была ровная, без выбоин, шуршащая.

И тут мне приснилось, что я, как вроде умерла. Вот взяла и стала отходить в иной свет. Наверно, от попадания осколков в меня. И я стала просить горсть ягод. Смородину. А была зима вроде. И думаю: откуда возьмутся ягоды да ещё с куста? Зимой? И тут дяденьку увидела. Махонького и синенького. Он шёл ко мне и нёс кружку полную ягод.

Но тут машину тряхнуло на повороте, и я проснулась.

Бр-р.

Пить хочу!

А ещё я не люблю этих недопоэтов. И они такие хвастливые. Орут, я – даровит! Тьфу. А ягоды я действительно ела. Мокша попросил остановиться на пять с минут. И принёс мне полную горсть земляники. Я съела и у меня перехватило дыхание.

Аллергия!

И я провалялась в больнице целый месяц.

Доктор, который делал каждое утро обход, на меня поглядывал с интересом. И всё время спрашивал: придёте к нам петь? Я кивала. Затем говорила – да. Затем – обязательно.

Когда меня выписали, я поехала в детдом, где провёл почти год Мика. Мне хотелось узнать, кто его усыновил. И как он поживает. Но Люся холодно мне ответила:

— Нет сведений.

— Как так нет? – удивилась я.

— Очень просто. Мика сейчас у родителей, под опекой. За их семьёй смотрят специальные службы. И мы не имеем права разглашать тайну усыновления.

— Люся! – взмолилась я. – Прошу!

— Нет! Идите, Гуманцева, я вам ничего не скажу!

— А если я запрос сделаю официальный от ведомства? Дадите сведения?

— Если бы да кабы…не знаю я!

Через месяц Старшой отправил запрос. А ещё через два пришёл ответ, что Мика попал в отказники, и что его взяли новые люди, как раз пару дней тому назад.

Я выла в  голос! Я так орала, что охрипла!

Меня трясло в  конвульсиях.

Неделю я бухала.

Каждое утро шла в «Пятёрочку», покупала спиртное и пила.

…судьба сжалилась надо мной. Старшой нашёл, куда отправили Мику.

— Но тебе, одиночке, его всё равно не отдадут! – сказал Мокша, когда зашёл ко мне домой, чтобы сообщить новость. К этому моменту я навела порядок в квартире, накормила Стикса. Сама накрасилась, волосы заплела в косичку и надела скромное платье с белым воротничком. Лишь мешки под глазами выдавали моё депрессивное состояние. И Милка, которая всё никак не уходила к себе, а ворчала: «Фотинья Александровна, поберегите себя!»

— Тогда я замуж выйду! – ответила я Мокше, который сразу прошёл на кухню с тортом и фруктами.

— Это тебе от нас! От Ольги, Николы, Старшого, Данкевич и меня! Ешь!

— За кого замуж? – Мокша оторопело сел на стул.

— За доктора. Он аллерголог. Заодно и вылечит! – я прищурилась и нагло хмыкнула.

— А-а…это из-за земляники на меня злишься?

— Не злюсь я. Просто Мику видеть хочу!

— Поедем!

— Куда?

— В детдом. Мику второй раз вернули. Не прижился…

Я обнимала его, моего мальчика. Я целовала его, моего чудесного! Я не могла от него оторваться!

— Фея! Моя Фея! Прилетела!

— Ага! Запакуйте и заверните! Беру!

Мика…мой любимый…мой золотой…беленький, пухлый!

Подросший!

За лето он вытянулся, у него стало румяным лицо, движения стали плавными. Но он всё такой же – мой Мика! Мы не могли наговориться и наиграться в разные игры. Я ему сочинила несколько весёлых сказок и пару детских стихов. Вечером Мика спросил:

— Почему ты меня не возьмёшь к себе?

У него был серьёзный такой взгляд. Чисто мужской. Такой требовательный. Что я зарделась. Мне стало стыдно.

— Мне тебя не отдадут…

— Почему?

— Я не замужем, Мика! Одинокая женщина.

— Женись! Что же ты так? – Мика осуждающе сжал руки в узелок. И накинул ногу на ногу. Причём у него ноги стали легко заплетаться в косичку. Я удивилась, когда увидела, что он умеет это делать. Я тоже так делала, когда была молодой.

— А на ком жениться, Мика? У меня нет жениха…

— Ну вот! Она ещё не нашла себе мужа! Чем же ты занималась это время? – Мика осуждающе покачал головой.  Мягкие кудри разметались по плечикам.

Я прижала Мику к себе. И отчего-то заплакала. Тихонечко. И без слёз.

— Хочешь, я на тебе женюсь? – Мика стал тереть мои щёки.

— Тебе нельзя. Ты несовершеннолетний. И у тебя нет паспорта.

— Тогда выходи замуж за моего отца! Он где-то по тюрьмам болтается! Так мама говорила.

— Хорошая перспектива, Мика. Но меня в тюрьму не пустят.

— Так ты же Фея. Через окно пролезь!

— Мика. Замуж надо идти по любви. А не по расчёту!

— Что такое расчёт?

— Ну не за любимого. А за деньги его. Чтобы был богатый. Машина. Квартира…

— Ну да…

Вздохнул Мика.

Когда мы легли спать в гостиной комнате, я потихонечку выпростала из-под одеяла руки, достала телефон и написала сообщение Мокше: «Спроси у аллерголога не хочет ли он на мне женится? Прямо сейчас!»

Я обняла Мику крепче, снова поцеловала его в тёплый, пахнущий парным молоком затылок. Прижала его к себе. Вот так, мой сладенький комочек! Вот так! Скоро будешь мне сыночком!

Мокша ответил: «Нет, он убеждённый холостяк. Сказал – только переспать могу!»

Я ответила: «Мокша, узнай, может, командир части женится?»

Мокша ответил: «Да. Он согласился. Только спросил, отчего такая спешка? А цветочно-букетный период?»

Ой! Я, кажется, обрадовалась!

Я выпростала из-под одеяла не только руки, но и всю себя. Надела тапочки и села к окну, чтобы свет фонаря лучами помогал мне видеть быстрые фразы, которые я торопливо писала в эсэмэске.

«Напиши, хочет страстно замуж. Именно, чтобы официально! Потому, что переспать-то можно и с аллергологом. Воспитание не позволяет без печати в  паспорте в постель ложится! Принципиально!»

Мокша ответил: «Командир к себе зовёт для бракосочетания. Уже генералу рапорт написал. Любовь с первого взгляда!»

Я ответила: «Скажи, что я хочу Мику усыновить! Это моё условие!»

Мокша торопливо написал: «Он согласен!»

Я добавила: «Спроси как его зовут по имени-отчеству? Я только его позывной знаю. Иван Грозный!»

«Значит, выйдешь за самого царя!»

«Ну, спроси!»

«Иван Иванович Грозно».

…

Все наши хохотали до колик. Была нормальной Гуманцевой. Станешь Грозно-Гуманцевой! Именно грозно, страшно, жутко Гуманцевой!

Слушай, Гуманцева, а у тебя мужики были? Ну там, чтобы любовь-морковь? Страсть? Экстаз? Чтобы тело к телу? Мы ни разу не слышали, чтобы тебе кто-то из мужчин звонил, приглашал на свидание. Ты умеешь это дело делать?

Особенно забавлялся Мокша: «Фотка, представь первая брачная ночь! Ты в неглиже. Грозный тоже с голым пузом. И вы ложитесь в блиндаже на гнилой матрас, где кровь, слизь, подтёки. На этом матрасе умирали и спали. На этом матрасе валялись человеческие обгоревшие тела. Кости. И ты чё будешь с Иваном Грозно делать? Ну, для начала?»

«Поглажу ему!»

Все снова принялись хохотать. Особенно Данкевич. Она на сей раз поехала с нами. Всё-таки событие – Гуманцева замуж выходит!

Малыша Мокша и Данкевич оставили у матери первого мужа. Она обещала приглядеть. Тем более Ик женился на новой пассии и смылся куда-то в сторону Ларса. А свекруха томилась от безделья.

«Ну, дальше, дальше! Погладила Ивану Грозно пузичко. А потом?»

Я пожала плечами: «Наверно ещё раз поглажу!»

Дальше, дальше! – кричали не только Мокша и Данкевич, но и Ольга с Николаем. И даже Старшой, который был за рулём не удержался: «Говори!»

«Ещё раз поглажу!»

Хохот был непрерывным: ПОГЛАЖУ! Кричали все, глядя на друг друга! Поглажу и всё тут! Он же рубашка. Он же брюки! Его надо гладить утюгом! Гладить и гладить!

— Фотка! Мы тебе утюг подарим на свадьбу!

— Фотка, мы подарим тебе два утюга!

— Нет, три!

— Четыре!

— Пять!

Такого веселья давно не было. Обычно мы все сидим тихо. Либо поём. Либо дремлем. Старшой и Никола меняются местами. Ночью ведёт машину Мокша. Женщины спят. Им достаются самые удобные места.

На место сборки мы приехали на второй день. Выгрузились. Стали ждать Ивана Грозно. Прошло около трёх часов. Мокша хохотал, изображая глажку белья. Гуманцева, готовься! На мне были серые, камуфляжные  брюки на удобной резинке и белая футболка. Всё-таки замуж иду! Паспорт в кармане. Женщина из администрации, которую вызвали, чтобы зафиксировать наш брак и выдать необходимые справки для усыновления Мики, ждала у окна. Только бы не было прилётов. Эти птицы так и шныряют целыми днями! Но сегодня было спокойно, детектор терпеливо молчал.

— А вы все печати поставили на справках? – осведомился Мокша.

— Да все, все! Только подписи мужа не хватает! – кивала добрая женщина. У неё был мягкий южный говор на «х». – Приедет, распишется, и тут же все бумажки вам отдам! И всё, что полагается: льготы, деньги, всё пойдёт на имя жены нашего Ванечки! Не сомневайтесь – он хороший человек!

Мы присели в тени за домом. Вокруг ветвился сад. Он был цветущим и жизнерадостным. Обворожительно пахло абрикосами. Прямо сногсшибательно.

Иван Иванович прибыл к вечеру. Но женщина из администрации терпеливо дождалась. Она быстренько произнесла нужную тираду слов и поставила в наших паспортах печати. Затем произнесла дежурное: «Теперь вы муж и жена!»

Хотела добавить: «Поздравьте друг друга!», но в этот момент запиликал детектор. Блин, прилёт!

Я стояла как вкопанная. Тут только до меня дошло, что Иван Иванович Грозно стал мне мужем.

Стань мне мужем! – такое счастливое выражение.

Стань мне мужем! – заветная фраза.

Стань мужем моим!

Блин…что я натворила.

Погладь его! – выкрикнул Мокша. И все снова расхохотались, забегая в дом. Начались сбросы. Один. Второй. Третий. Иван Иванович, это вы их сюда привезли! Видимо, они за вами следили! Мы гурьбой ринулись в подвал. Женщина из администрации быстро сунула мне в руки все бумаги, которые мы заказали. Согласие мужа на усыновление. Его заявление. Свидетельство о браке. Справка, где служит.

— Ой, – пискнула Ольга. – Я, кажется подвернула ногу!

Старшой взял женщину на руки и посадил на диван в подвале. Данкевич спустилась сама. Мокша просто спрыгнул. Никола отдыщливо пыхтя, спустился вниз. Он еще не очень хорошо владел протезом на спуск. Мы с Иваном Грозно взялись за руки и ловко метнулись по лестнице, не смотря на полноту, мой новый муж был ловким и увёртливым. Я оказалась в его цепких объятьях, а затем и в глуби подвала. За нами спрыгнул водитель, который привез командира на Уазике

Надо сказать, что в администрации был очень уютный подвальчик. Просторная комната, однако! Ковры, полки для документов. Столик, стулья, два кресла и холодильник.

— Шампанское в студию! – вскрикнул Мокша и достал из рюкзака бутылку припасённую заранее.

— Мы тоже не с пустыми руками! – Иван Грозно приказал водителю открыть вещмешок.

О! Ветчина! Курица жареная! Коньяк дорогущий! Лимоны, яблоки, конфеты. И даже пирожки с мясом!

Мы выпили. Свет тихо лился из небольшого, но круглого окна. Стало весело. Мокша врубил на телефоне марш Мендельсона.

— Фотка, иди гладь Ивана!

Все снова дружно рассмеялись. Женщина из администрации робко сказала: «Может, я пойду?»

«А как же мы?» — спросил Старшой.

– «Вы оставайтесь!»

— Мне велено вас доставить до дома! – Иван Грозно махнул рукой водителю – Исполняй!

— Есть!

— И возвращайся за нами! Поедем ночевать в гостиницу…

Тут меня прямо пронзило от слова «ночевать», это означало спать по-настоящему. Под одеялом! Чувствуя волосатые ноги Ивана Грозно возле своих гладких и стройных ножек.

Я тайком налила себе в стакан коньяка. Налила прямо доверху. И выпила. В суете никто не заметил моего испуга. Водитель и женщина из администрации удалились, благо прилёты стихли. Ольга жаловалась на боль в ноге.

— Её надо в  больницу определить…– робко попросил Никола.

— Определим! – Иван Грозно  говорил чётко, по-солдатски и громко. При этом он сжимал мою руку и трогал меня за бедро. Я не противилась. После третьего стакана мне стало всё равно, пусть хоть здесь укладывает и при всех делает свои мужские дела.

— Ты его погладила? – спросил на ухо Мокша, хохоча.

— Ага! Два раза! – также шёпотом ответила я.

И мы оба расхохотались.

Все принялись есть курицу. Иван Грозно гладил меня по груди. Вот прямо лапал и лапал. Без устали. Затем принялся пощипывать мои бёдра. Затем потянулся к ногам. Без зазрения совести дотронулся до ляжки под юбкой. И пошёл выше и выше. Кажется, залез под трусы. В этот момент вошёл водитель в подвал и крикнул:

— Приказ исполнен, товарищ нач. части! Едем в город?

— А что там наверху? Спокойно?

— Да!

— Едем!

Все обрадованно начали выбираться наверх. Меня так развезло от коньяка, что я едва стояла на ногах. Я не могла даже выпрямиться. Меня валило обратно вниз. Мокша хохотал, как ненормальный. Глядя на него, хихикали Ольга и Данкевич. Один Никола был серьёзен. Даже Старшой не мог никак удержать истерический смех.

Иван Грозно подхватил меня под мышки и втащил наверх.

— Эх, невеста-то вам досталась алкоголичка! – подначивал Ивана Грозно Мокша. – Наклюкалась от счастья!

— Это не от счастья! От голода. Она весь день не ела. Так замуж хотела!

— Отставить! – вдруг заорал Иван Грозно. – Не позволю! Моя жена приличная женщина. Просто я понимаю, её стремления! Она хотела Мику усыновить, поэтому согласилась пойти за меня! Я её торопить не буду. И в постель не потащу сразу! Пусть привыкнет!

— Ага! – Мокша не выдержал. – Я видел, как ты её ощупывал с ног до головы. Вот она и набралась, чтобы не стошнило!

— Ничего. Не стошнит! Я её не ощупывал, а привыкал. Хотел понять – какая её красота! – Иван Грозно довольно кивнул головой.

На свежем воздухе я немного оклемалась и пошла самостоятельно вдоль забора.

— Так что и спать сегодня с ней не будете? – Мокша снова хихикнул, садясь в  нашу машину.

— А это уж как дело пойдёт! – Иван Грозно повёл плечами. – Насиловать не буду. Но вопрос задам!

Мы подошли к Уазику:

— Фотинья, а тебе со мной! – Иван подал мне руку. – Садись рядом!

Я видела, как наши гуманитарщики садятся в наш грузовичок. Видела, как они повторяют: погладь его! Погладь его! И хохочут. Ну, дурачье!

На самом деле Иван Грозно оказался очень галантным. Он поцеловал мне ручку и слегка отодвинулся. По уставу.

— Мы поедем в другу строну, – сказал он. К ручью. – Тебе надо умыться. Протрезветь. Затем направимся в гостиницу. Там посидим пару часов. Затем поднимемся в номер. Я заказал еду туда. И твоим гостям в кафе ужин накрыт уже. Поняла?

— Да.

— Так  точно?

Ручей был очень живописным. Он небольшим водопадом выкатывался из ущелья. Вода холодная. Но терпимо. Я разделась. И вошла в воду. Было примерно по пояс. Иван Грозно остался караулить. Водитель мило отвернулся и не смотрел на меня, как я скидываю одежду, как остаюсь в одном белье, как трогаю ногой песок, как делаю первый шаг. Как охаю, входя в сам ручей.

— А зачем мне надо быть трезвой? – спрашиваю я новоиспечённого мужа.

— Фотинья, мы не в тылу. У нас дисциплина. Ну, и сплетни всякие могут до генералов докатиться. Я бы не хотел худого. Тем более моя скоропалительная женитьба очень спорный вопрос! – Иван Грозно объяснил мне ситуацию, стоя возле Уазика. Он говорил медленно, словно объяснял, как наводить калаш на цель, как ползти по траве, как делать перевязки. Затем он взял травинку и сорвал её, стал ковырять в зубах.

Я купалась и купалась. Плескалась и радовалась. Вот есть же счастье в жизни!

— Выходи! Хватит уже. Простынешь…

— Ещё пять минут! Ну ещё!

Водитель отошёл чуть левее и присел на бугорок. Иван Грозно достал из багажника полотенце и чётко произнёс в приказном порядке:

— Живо на берег! Здесь не курорт!

Но я ещё раз окунулась прямо с головой. Ещё и ещё раз.

Это-то меня и спасло. Именно то, что я окунула голову!

Ибо осколок от снаряда угодил прямо в Ивана, отрикошетив в меня, и прошлёпал по воде. А сам снаряд попал в Уазик.

Я выскочила из ручья, выхватила из рук Ивана полотенце и завернулась в него. Иван лежал раскинув руки, словно обнимая землю.

Кровь текла, просачиваясь в землю.

Глаза Ивана были открыты: «Я люблю тебя! И любил…ещё тогда, это была любовь с первого взгляда…я женился по любви…»

Через секунду сердце воина, наверно, перестало биться.

Не успела стать женой, а уже овдовела…

Это была я.

…надеюсь тебе я пригодился?

И ты смогла усыновить Мику?

…спи спокойно, славный воин. Ты умер по любви. И жил по любви.

И ты лежишь здесь на берегу ручья по любви. И эти звезды над тобой по любви. И эти глубины внизу тебя по любви. И тишина по любви. И вопль женщины над тобой по любви. И сама женщина тебе нужна по любви. И город, что гудит вдалеке, по любви. И дорога, пробитая снарядами, вся в рытвинах и ямах, которую мы, русские, отремонтируем, по любви. И Москва по любви. И парад на Красной площади по любви. И ЦУМ, и ГУМ по любви. И Кремль красный, кирпичный по любви. И памятник на площади – се есмь любовь. И вечный огонь, чьи змеиные лучи по любви. И Поклонная гора по любви к земле русской. И сама земля русская, омытая кровью предков наших по любви. И история вся наша по любви. И Князь Владимир Красно Солнышко с княжной Ольгой по любви. И царь Николай Второй по любви. И княжны все по любви! И защитники по любви! И бойцы твои верные, дружные, смелые по любви. И защитники твои по любви! Крепости твои по любви. Все до одной. Корабли твои по любви. Космос твой всекрылый по любви. Закаты и рассветы, туманы и горы, леса и моря – всё-всё по любви! А церкви белоствольные, а храмы белоснежные, а купола золочёные – се есмь любовь! И кони твои ратные! Бойцы верные! А мужественные твои ленинградцы, Ольга Берггольц, они тоже – по любви!

А вот и Су-34 , которого выбил снаряд наш на Купянском направлении,  ФАБ-ы уничтоженные  в  Петропавловке, тысячи немцев (теперь они все немцы) лежащие на наших полях, гниющие, дотлевающие.

А Русь вся по любви! От края до края. Мосты её, фабрики и заводы, поля и луга. Днепрогэс, Атомная станция, Энергостанция, Медеплавильные комбинаты, Автопром, Байконур. Огромная стройка послевоенного времени. Когда в  XIII веке Русь была захвачена монголами, то всё равно она могла любить и быть любви достойной, даже под натиском Золотой Орды и  татаро-монгольского ига.  Она дружила с востоком и западом, но по любви. А они с ней по расчёту.  В 14-15 веках  созданное тоже по любви Московское княжество становится одним из центров сопротивления монголо-татарскому игу, а под правлением князя Дмитрия Донского Русь одерживает победу над Золотой Ордой. И даже Куликовская битва в 1380 году произошла по любви, по любви к освобождению Руси.  Далее правление Ивана Грозного, но стала Русь государством. А се есмь – любовь. А уж в Империю перейти, так тоже по любви, и Царь Пётр действовал исключительно по любви, ибо могущественная Русь должна была свои права отстаивать, иначе бы ненависть западная съела бы её. А ненависть – это противоположное ложе любви. Да что говорить – и Ленин стремился к революции, думая, что так проявит любовь свою, Сталин грозным был, но это же не просто так, а от желания доказать любовь свою к революции и делам её! Когда мне говорят – Сталинистам не ходить на собрание. так я не хожу. Я сижу и люблю страну свою. Нефть наша тоже пахнет любовью. Хлеб пахнет любовью, леса и поля, а войну Россия ведёт исключительно из любви к народу своему и жаде его освободить. Она хочет земли малоросские вернуть в любовь. Ибо все возле любви вертится. И Прибалтика для неё, хоть и глупая, но по любви. И вот есть такой город, о коем по ночам Русь поёт, как воду пьёт из ручья: «Сортавала. Сок-давала, сорт-давала, свет-давала.

На севере люди намного хрустальней, намного морозней, белее, чем сало, намного улыбчивей нежели смайлик. У них семиструнные руны и камни. У них лунопевцы и калевала, за Валаамом, внутри Валаама лежит Сортавала.

Карельский приёмыш на стыке пространства гуляющий, жаркий, хмельной, словно чардаш

на северной скрипке похмелья и пьянства сильнее желания счастья. Дитя понедельника, дочка субботы, Минск – Полоцк -Барановичи, дальше был Вильнюс. Но дальше не будет, здесь вырваны ноты все семь, их, наверно, съел вирус. Вот если бы эти поездки по странам

давали возможность всему измениться, устами сдвигать степь, луга и границы, по рельсам бы поездом, по ране раной!

Но здесь Сортавала, но здесь сок-давала,

и здесь сон-давала нам всем Сортавала, очисти, очисти планету до алой

полоски рассвета до громкого лая бродячего пса, до оркестра Башмета, до скрипки Лундстрема, стихов моей Анны, карельского лета…

Всё, всё, хватит плакать, поедем, поедем сюда и отсюда от рая до рая, сомкни хоть объятья, прекрасный, Распятый,  сомни же объятья.

Но он не смыкает.

И эта песнь о любви. И мы все – огромная любовь к друг другу. Огромная братская и сестринская. Мы – клубок любви. Ваня…Ваня… проснись! Встань. Ибо теперь ты есмь любовь, лежащая в поле, стонущая от бесконечной любви. Мировой! И ты глазки свои сомкнул, ты рот свой закрыл, ты не дышишь уже. Ибо умер по любви, как и жил по любви. И над тобой склонилось небо и моё лицо.  И моя голова на твою грудь упала, и слёзы текут. А ведь любил ты меня секунду лишь. А горько так, словно всю жизнь прожили. Вот родились в один день. Обещали умереть в один день, клятву давали. Но ты умер ночью, обещая умереть в один день со мной. И теперь всё один день. Мир – один день. Столетие – один день. Мы в этом длинном дне, его расстояние – любовь твоя. Ты даже мёртвый меня любишь. И это хорошо, ибо не изменишь мне, не пойдёшь по бабам, не обманешь, не разожмёшь объятья. Они уже сомкнулись так высоко, что недостижимы. Воины погибают по-особенному, их тела, разорванные в клочья, лёгкие отдельно, печень отдельно, почки отдельно. Ноги-руки тоже. Ходишь оп полю, собираешь, и думаешь – его ли это голова, либо врага? И засовываешь в один мешок человечьи останки без разбора. Нога тоже не твоя, рука тем более, а вот сердце твоё – большое! У врага сердце с кулачок голубя. С лапку мышью. А у тебя – такое огромное. Ибо ты – по любви!

Ваня,  а документы-то на усыновление женщина из администрации успела в детдом отправить, она это сделала сразу, как только вернулась на место, сейчас, Ваня, это быстро делается по электронной почте, секунда и примите, распишитесь! И тут же директором было принято решение: если Гуманцева Ф. А. замужем, а муж Иван Грозно согласен, то и мы не против. Берите вашего Мику. Он теперь будет носить фамилию Грозно-Гуманцев. И будет гордиться, что его отчим герой России. И что он любил его новую маму Гуманцеву Фотинью, настоящую Фею. И он знал, что где-то под кофточкой крылья у неё есть! Он их искал! Сначала всю грудь ощупал, затем бёдра, затем ноги. А ведь, Ваня, крылья-то на спине! Вот тут – под худенькими лопатками! Ты их не проверил! Не успел!

Вот отчего так, Ваня, вот почему?

Теперь лежишь в поле. Мервенький! Мураши по телу бегут, червяки да гусеницы ползают. Птицы летят. Сороки да вороны!

А вот не скажу никому, что помер ты. Скрою этот факт! Машина сгорела, водитель в ней воспламенел, лишь кости остались. А ты лежишь, как сугроб белый. И над тобой орёл да сокол кружит. И глядят они в твои очи богатырские! И любуются. И продолжай лежать. Мимо заяц проскользнёт, лиса пробежит, собаки твоё тело начнут потихоньку глодать, по кусочку кушать. Они за эту войну так оголодали. Волки нагрянут стаей. Они летом не голодны, а вот к зиме взвоют – у-у-у. Ещё кабанчик припаркуется, они любят мозгом нежным полакомиться. Это не кощунство. Ваня, это расчёт.

Ты по любви.

Я по расчёту.

Ибо вдруг органы опеки и попечительства распознают и отберут у меня Мику? Скажут: ваш муж погиб, не дадим мальчика на воспитание! А? Ваня? И задумают вновь дитя лишить матери и семьи.

Скрою я факт твоей смерти.

Так  лучше – пропал без вести! Ищите! Ничего не знаю: мы купаться пошли. А тут бах – беспилотник вражий! Машину с водителем накрыло. А Ваня со мной был! Но когда Уазик сгорел, то Ваня сказал: пойду к своим! А ты, жена, пробирайся через поле обратно в здание администрации и сиди там в подвале! Сообщи своим, где находишься, мол, ребята так-то и так! И ложись спать, не мельтеши под ногами! Да не ори ты! Живой я! Просто контузило, вот и лежу, как мёртвый. Иди-иди давай!

На утро и вправду Ивана Ивановича не нашли. Искали возле ручья. За ручьём. Нету его. Ушёл, видимо, к своим. Три дня искали. Три ночи шарили. У меня спрашивали: где муж? А я им говорю: Ваня мне велел идти в подвал, прятаться. А сам к своим подался! Я тогда плохо соображала. Совсем странная была. И невменяемая стала, когда машина загорелась. Я в ручей с головой окунулась, а когда вынырнула, то схватила полотенце, обмоталась им и рухнула на холм. До утра с ним разговаривала, думала, что с мужем говорю. Огляделась: нет мужа. Он же герой!

И я это твердила всем и каждому, кто спрашивал. И так в это уверовала, что уже по-другому мыслить не могла.

Ваня…Ваня…куда ты по правде делся?

Неужели волки сгрызли?

Лисы, плача и убиваясь, сожрали?

И это за одну ночь.

Ночь – как столетие!

Нет, умом я не тронулась. Шизофрения не нагрянула. Никакой дури в моей голове не было. Некоторые волонтёрские бригады иногда травкой баловались, ну как баловались, потребляли. Некоторые бухали по-чёрному. Наша сообщество – нет. Меня проверили на наличие запрещённых веществ. Не нашли. Меня проверили на детекторе, ничего странного не заметили. Но на самом деле я путалась в своих мыслях.

К ручью можно было попасть с любой из сторон. Можно слева, можно справа. Он, как воронка кружил посерёдке. Его можно было легко обойти, даже перешагнуть потому, что сразу перед ущельем через ручей была проложена жёрдочка в виде ступени из металла. Раньше молодожёны после регистрации брака сюда приезжали, переходили мостик и садились на ступени для фотографирования.

В каждой местности есть свои приметы. А ручей был примером крепкой супружеской жизни. Поэтому я легко могла оказаться на противоположной поляне. Схватила полотенце и – туда. А Ваня? Наверно, в плен угодил.

И тут я снова запричитала:

«Ой, да миленький мой, соколик ясный, ой, да где же твоё тело белое, крылья пуховые, очи сливовые, уста медовые? Где же ты есть? Куда же пропал-подевался? Неужто вороги тебя скрутили, в плен уволокли, гады?»

Иван, Иван…

Иван Иванович, Лель мой!

Из сводок: «Операторы 4 разнесли опорник всу».

Так и было, милый, так и случилось. Я поняла, что неожиданно влюбилась в Ивана Ивановича. Я даже почти не помнила его лица: морщинистый лоб, пухлые уста, небритость подбородка, хотя к дню бракосочетания Иван побрился, но мне помнились лишь колючки возле носа такие острые иголочки, торчащие из круглого лица. Белого цвета тугой живот. Косточки ключиц. Натянутые сухожилья. Неужели плен? Неужели смерть? Да, смерть…да, жизнь…да, любовь!

Мокша всю дорогу молчал, пока мы ехали обратно. Все молчали. Даже Данкевич, любившая похохотать.

С тех пор они все дружно начали мне дарить утюги. На Новый год. На день рождения. На праздник. Они, не сговариваясь, покупали эти китайские утюги на озоне. Но никто ни  разу не спросил меня: «Ты, как, Фотка, ждёшь?» Или: «Ну, что, Фотка, плачешь что ли?»

С этого дня я стала такой сентиментальной, что мои глаза вечно были на мокром месте.

Наверно, покажется странным, но мы, гуманитарщики, ходим по краю. Наши грузы всегда ждали. Но сборы всегда шли тяжело. Поэтому иногда группы кооперировались между собой, одна передавала грузы, которые по пути, кто-то просил «заехать, это ж недалеко». Но Старшой предпочитал ехать строго по своему направлению. Слова «закреп, арта, штурма» были, как позывные. Командиры частей – наши товарищи. Они продвигались ежедневно.

Сейчас тактика штурма изменилась, наши шли не напролом в населенный пункт, где закреплялась фашня, а в обход. Мы брали их в клещи. Но внутри клещей находились, кроме всушников, простые мирные граждане: бабы, старики, дряхлые старушки, подростки, которых матери тщательно прятали по чердакам и подвалам. Кто выкапывал ямы, пролазы в огородах, там оборудовали небольшие помещения для отсидки, пока идут бои. Прятали малышей, ибо всушникам было задание – увозить детей. И это самое страшное для семей, когда отбирают дитя и увозят куда подальше. А куда? В лгбтэшную цеЕвропу. Детей прятали изощрённо – в подполах. Кто-то делал специальные короба в шкафах, кто-то сколачивал полки в кладовках и чуланах. Детей не находили. Нету!

Через пару месяцев мне на карту стали приходить деньги.

Сначала я подумала, что это гуманитарщики скинулись на «оборудование», так мы называли бесконечные комплектующие, броники, одежду, обувку. И я передавала полученные суммы Старшому. Затем Мокша спросил, чё так хорошо идёт сбор? Подозрительно!

— Ну, тебе всё так! – возразила Данкевич, она, кажется, была беременна во второй раз.

Старшой лишь ворчал: скоро, наверно, Фотка, окажется на сносях!

— Откуда, брат?

— От верблюда!

— Мы же не знаем, чем ты там в ручье занималась!

— Купалась, брат! Там примета такая: муж на берегу, жена в воде. От грехов отмывается!

— А чё много грехов-то? – хохотнул Мокша. – Ты же кроме глажки ни чё не могёшь!

Наша бригада считала меня – ну, дурочкой такой, которая с мужчинами не спит, фригидная!

— Ребя, погрузка закончена! По домам! – крикнул Старшой. – И лясы хорош мутить!

Я лишь плечами пожала. А что отвечать? Да, фригидная, да, с мужиками не замечена. График моей жизни: утром Мику в детсад отвести, накормить Стикса, затем обед сготовить.

Но через полгода на карту пришло уйма денег. И я решила, что куплю квартиру, новую. Трёшку. Или четырёхкомнатную.

— Откуда бабло? А? – Мокша пристально тогда поглядел на меня.

— От Вани! – уверенно сказала я.

— Так он жив?

— По-видимому!

— Точно жив! – подхватила Ольга. – А Фотка жена законная, поэтому ей бабло сыпется.

Ольга, кажется, тоже была беременна. Наверно, двойней. Такой у неё был округлый, громадный живот.

Поэтому из работников нас было только трое – я, Мокша, Старшой. Никола был как смотрящий, он получал пенсию по инвалидности. Бианка был вялотекущим добровольцем, отлёживался после контузии.

Вообще, мы гуманитарщики – люди небогатые. Ни фонды, ни сборы не покрывали наши расходы. Чаще всего мы работали на свои кровные, тратились неимоверно. И мои деньги были очень кстати.

Вот прейскурант: фуражка, сапоги зимние «Лесник», фольга, шнур пистолетный, витой, кошка, погоны, перчатки, рюкзак, куртка летняя и зимняя. Цены зашкаливают.

Значит, Ваня, жив!

Я вспоминала подробности той, нашей ночи и никак не могла сосредоточится. Всё плыло. Вот говорят, что когда мужчина гладит женщине грудь, то соски начинают твердеть и округляться.

— Округлялись? – назойливо спрашивал меня Мокша.

— Не помню!

Я была предельно честна. А Мокша всегда голодный, часто заходил к нам с Микой, пожрать. Он играл с сыном, щекотал его и возился, как со своим дитём.

— Ну там, ты стонала или охала?

— Нет, Мокша, молчала, стиснув зубы…

Мокша любил вареники с вишней.

Вот хочу вареники и всё тут!

Я ему их варила. И подавала со сметаной.

— А вот когда ты вышла и свалилась на полотенце, ты что чувствовала?

— Тепло…

— А потом?

— А что потом?

— Он лёг на тебя. Или ты на него?

— Кажется я…сверху. Он внизу.

— Что он делал?

— Ничего! Он не двигался. Мёртвый был.

— Умер от экстаза?

— Не знаю. Может, не умер. Только помню, что напоследок сказал: «Иди в дом. Спустись в подвал и жди утра».

И ты?

Я пошла.

Куда?

В сторону солнца.

НА ИСХОДЕ ДНЯ

Квартиру я купила четырёхкомнатную.

По правилам мне нужно было согласие мужа на покупку. Но предусмотрительная женщина из администрации заранее оформила все согласия, все документы, и даже тщательно заверила их главой, поставила печати, подписи.

На новоселье собрались все наши.

И все, как один принесли мне по утюгу. Целый шкаф утюгов.

Я всю ночь опять проплакала. А когда уснула, то увидела нескончаемый свет. И Ваня шёл в лучах солнца. И вёл меня за руку. Мы вместе шли, срастаясь между собой, у нас было два тела, но со скреплёнными утробами. Мы уже повисели на кресте, мы уже сошли с него. Мы уже вились в  лучах невообразимого ромашкового света.

Людям, не бывавшим хоть раз в донецких степях, это непонятно. А вот надо бы, надо им там побывать! Это тебе не Турция, не развраты-Эмираты, не сараи-Дубайи! Это:

1. Экскурсия под открытым небом под палящими лучами солнца. Загар стопроцентный, ровный, золотистый.

2. Развлечения и анимация. Да такая, что никакой квест в подмётки не годится. А-то придумали, гонять детей с записочками по недостроям. И деньги сшибать полные карманы! Уж эти мне 90-е годы! Блогеры и мошенники.

3. Конкурсы на лучшую песню. Тут так орёшь, что никакая оперная дива в подмётки не годится. Никакие басковы-лазаревы с их миллионами не нужны.

4. Пляж есть. Вот прямо тут! У ручья молодожёнов!

5. Из еды: раки. Из питья – самая лучшая лечебная святая из источников!

Пришли все.

Бабы, как всегда, беременны.

Мужчины дорогого стоят!

Они смелы. Они отчаянны. Они дисциплинированы.

Я, вообще, сейчас, как в ином измерении живу. Мне пофиг на конкурсы и фесты. Мне плевать на дипломчики и почётные грамотки. На Витязей, Слитязей, Митязей! На, премии, вообще начхать. Моя премия – это Иван Иванович и Мика.

Мне смешно от всех детективов. И марь-иван, на всех Донцовых и полуграмотных Охотников за златом. Мир на войне иной. Он честнее. Порядочнее. Грамотнее. Даже если все ругаются матом.

А там все ругаются матом.

И я тоже!

Вот стою тут на холме. И ору матом. Честным, золотым, русским матом. Час ору. Два ору. Охрипла! А потом как запою:

Он не мог ей сказать: «Потерпи!» Потерпеть невозможно, коль был указующий перст!

Роды – это всегда медицинский аспект, человечий всего-то на треть. Вместо помощи «Скорой» ушастый осёл,

вместо платья стерильного – старый ручей. Отошли быстро воды, ребёнок пошёл, как бывает у всех матерей.

Поясница болит, ломит с хрустом крестец.

— Ничего, ничего, – шепчут с криком уста. И взирает медбратом Великий Отец, словно видит распятье и снятье с креста, посылая дитя искупить общий грех.

— Ты за что так, Отец?

— Ни за что. А за всех!

О, как хочется плакать всегда в этот миг. Он – хорошенький. Он – непомерно родной.

Отирает Мария в поту светлый лик. Только камень лежит у неё под спиной. Говорит или шепчет. Нет, всё ж говорит:

— Поднеси ко груди мне сыночка, родной!

У Иосифа руки дрожат. Так велик час волненья! Несёт он букетик гвоздик, что похожи по форме на спинки ежат.

— Полежи ты ещё, отдохни!

— Полежать

не могу. Лишь прилечь на соломы пучки.

Рядом овцы да козы, волы и бычки. А внизу – за горою народ и народ, возлюби его, дай ему земли и свод, сотвори ты их – женщин вот этих, мужей самых лучших и самых прекрасных людей!

Сколько глины вокруг золотой, огневой, в нас остатки начала божественных глин!

— Мельхиор, собирайся идти нам тропой!

— Да, иду я, иду Валтасар говорил!

Так волхвы ожидали младенца, несли смирну, ладан и золото.

Стопы в пыли…

Вот такая журчала в протоке вода, вот такая зажглась в синем небе звезда. Вот такая же вера должна быть у нас – этот в небе танцующий жёлтый алмаз. Два примера во мире мне спать не дают. Это то – как Отец-Бог на смерть Сына слал. И ещё, как Тарас…но не будем мы тут говорить о Тарасе. Сыночек так мал: мармеладные пальчики, пятки, спина. И хлопочет Мария по-женски. Забот у неё выше крыши и выше окна, выше гор и небес, выше звёзд и высот!

Запела и поняла, что лежу снова на бугре, возле ручья. Что надо мной небо в облаках всё, как в кружеве. Такие перепончатые, нежные крылья облаков.

Вот вы, гады, враги, даже птиц нам опошлили. Теперь и в небо смотреть боязно: там беспилотников, как ворон из ведра, насыпано. Вы и радугу нам замарали своим пошлым влечением. Что вы ещё не замарали? Святыни наши – Лавру Печорскую, веру нашу, православие. И сидят в Турции Константинопольские старцы и поганят веру нашу.

Митрополит Кирилл! Скажи им!

Ваня! Скажи!

И В ТОМ СТРОЮ ЕСТЬ ПРОМЕЖУТОК МАЛЫЙ

И мы полетели с Ваней, взявшись за руки!

Нам не обязательно было спать.

Мы могли и так.

Нам было радостно просто от общения. От жизни. От неба. От полёта. Над Волгой, Иртышом, Леной, Днепром.

Нас не собьёшь!

А Днепр и вправду чуден!

При всякой погоде!

Знаете? Знаете?

Меня тогда как раз убили. Первый раз умирать страшно. А затем привыкаешь!

Тем более чудны дела твои, природа! Ты цветёшь, пахнешь, благоухаешь. Ты плодоносишь, рассыпаешься фруктами и ягодами. И даже во время войны. Подсолнухи цветут, семечки роняют. Горчичные поля под завязку медозвонят! Да ещё эти пчёлы полосатые шмели, бабочки порхают. И ты не выдерживаешь и просишь Старшого – тормозни, брат! И просишь Мокшу, давай чуток передохнём, Бразе! И выходишь из горячего котелка машины, садишься на траву, и…

Всё!

Нетути!

Ничего нет. Ни пчёл, ни ягод, ни персиков. Ни яблок с грушами.

Даже машину – в хлам, в осколки.

Хорошо, что у меня есть привычка – выходить из авто с рюкзаком. Даже на пять минут. На десять. Ибо в рюкзаке есть всё – кусок рубероида ( а вы смеялись!), фольгушка-одеяло, ремень, перевязочный бинт, кнопочный и всегда на всякий случай заряженный второй сотовый телефон. И фото Вани. Он мне её скинул по почте. Сидит такой, улыбается, лысина лоснится, губы в улыбке расплылись, щёки розовые, подбородок колючий. Всё, как надо. Ванечка!

Я опрокинулась навзничь. По привычке. Как учили. Ложись!

Это тебе не ради карьеры под редактора лечь, а он такой пухленький и некрасивый, с усами и пишет хреново свои тексты. Это тебе не под начальника на бывшей работе в Отделе кадров ноги раздвинуть. Это другое.

И я другое – нежное и стальное.

Сухое и жаркое.

Злое и непоправимое.

Удушу! Своими руками удушу эту тварь! Это чернь ползучую! Хрень вонючую! Писец, как я зла!

Ольгу убило в грудь. Николу в голову.

Они так лежать там остались до лучших времён. Мы с Мокшей и Старшим запрыгнули в авто и помчались, как всегда, педаль в пол.

— А где Фотка? – спросил Мокша.

— Да тут она! На заднем сидении улеглась…

Но меня не было. Я умерла тогда. Я не хотела. Вот только представлю, как там Мика без меня, даже реветь неохота! И поэтому я в такие минуты начинаю дышать. Дыши, блин, дыши! Кричит Мокша. Дыши, дура! Повторяет Старшой.

И я прихожу  в себя. Я, и вправду, на заднем сидении сижу скукожившись, точнее полулежу. И Мокша мне делает массаж сердца. Он разорвал футболку на мне (мог бы просто приподнять и закатать! Чё красоту портить?), он стянул с меня с меня бюстгальтер, он тряс меня и глядел на мою грудь седьмого размера. А Старшой мял мне рёбра.

Да кто же так делает массаж сердца? Дурни! Надо положить больного на ровную поверхность. Надо положить его руки вдоль тела. Надо приподнять ему подбородок на 90 градусов. Надо открыть ему рот и дуть туда. Но не перегаром, как Мокша. И не ванильной зубной пастой, как Старшой.

Братья! Бразе!

Они трясли меня за плечи. Я открыла глаза.

Дыши, блудь! Дыши, стерва! Гадина! Сука! Мы любим тебя!

Я – не блудь! У меня и мужика-то пять лет не было. А нет, 10. Как раз после майдана. Вот пропали от меня все мужики. Я тут любила, правда, одного. Чудо, как любила.

С аллергологом спала?

Нет.

А чё так?

Я просто так не даю.

А-а…

Мокша перепугано брызгал лицо мне водой. Из колодца. Мы как раз набрали целую флягу в деревне. Там бабка одинокая жила, никак не хотела уезжать из серой зоны.

Вообще, про эту зону легенды ходят. Бабка-то ведьмой была.

Вот, бывало, выйдет в поле, что ближе к лесу и круги чертит: не ходи сюда, вражина, не ходи сюда. Прочь-прочь! А потом возвращается и бормочет причеты:

Из всех ста смертей он выбирает жизнь: Емелина сказка не кончится никогда, по щучьему ты велению прокатись, когда зажигается гаснущая звезда. И всё же, и всё же не знаю, чьих дело рук, отпущен, допущен, помилован и прощён: Емелина сказка: летит если печь на юг,

в Емелину сказку я верю.

Во что же ещё?

А в Бахмуте, том, что целует Артёмовск взасос, лежат вагнера и глядят на  Емелину печь, когда возлетает, отбившись от стай, малоросс, великоросс подставляет окрестье до плеч.

Может во мне, да, во мне есть такой изъян: родину вы не ругайте, когда нельзя. Но очень больно – славяне там бьют славян, а погибает,  как есть Украина вся.

Ибо вон там на высокой, как Лавра горе, ибо вон там на огромной, как Лавра, в помин  наше славянское братство кричит в бунтаре, тянется след фюзеляжа от пуповин.

Если же честно, когда совершался бунт, стало обидно мне, словно бы стыд со щёк. Плачут жирафы в Мали Африканских руд, в сказку Емелину верят. Во что же ещё? Этот «Эмбраере»…

Но ничего в мире нет лучше Емелиной печки во веки веков. Но «вагнера» нам родные и дальше поедут, мой свет, лишь накидают побольше поленьев и дров.

ПЕСЕНЬ ВСЕГО СЕМЬ ШТУК. Но какие!

Спрятанные звуки

«Не бил барабан» или всё-таки бил? Не слышны внутри были звуки. «Надеюсь, страна изо всех своих сил почтит боевые заслуги?» Он был генерал. Не наймит. Он Джон Мур, был ранен разрывом от пушки. Но выглядел словно бы скальд, трубадур, он был, как терновник поющий.

Пожили ещё бы…Но бил барабан, подсолнухи в грязь осыпались.

Валькирий полёт – вам не поезд Сапсан! Не отдых, что на перевале! Ужасна война. Но нельзя о войне всю правду ужасную, злую рассказывать! Бил барабан, но извне кричалось: «Служил я вчистую!» Осанна не лучше, чем громкая смерть, проклятье не лучше, чем воля. Но бил барабан нам в подгрудную клеть, и звукам внутри было больно!

И вот, когда вышли из мёртвой петли, в пике, когда шли по спирали, и было им местью, когда на своих пошли и орудья вздымали. О, мимо ты чашу, Господь, пронеси! Но он не пронёс чашу мимо. Есть шанс умереть: с благородством в связи и тем сохранить своё имя! Но бил барабан громко, бурно, вразлёт, и был барабанщик безруким! …Когда оборвался высокий полёт, прекрасные вырвались звуки!

…

Сезанн думал яблоками, купальщицами и Сент-В`иктуаром, Тангейзер Вагнера рождался из Персифаля, а не наоборот. Но за роялем сидела Роза, а Мари восхищалась Рихтером, а там далее – как пойдёт. Я попробую пересказать музыку, хотя это дело зряшное, всё равно, что перетасовывать яблоки на полотне, скатерть, кувшин, тарелку, корзину – всё в ящике, откуда-то появившегося как извне.  Но Сезанн упорно, все годы, словно зациклился, только о них и про них изо дня в день мазок за мазком их творил, их выписывал пением, выкриком, цыканьем

и ещё чем-то словно бы кровь с молоком.

Между тем, объяснишь ли обычному зрителю в тот момент, когда Клод Моне и Делакруа воссоздали в полотнах настолько пронзительно всю историю Франции. Мунк криком рвал!

А Ван Гог в ушных раковинах, что располоснуты, Ренуар от портретов весь кровоточил. И когда умер Вагнер, то жена его косы свои врезала – на! А они из могил прорастали в конфетных обёртках и бантиках. Но упорно, настойчиво, словно маньяк повторял сам себя – сам своим был фанатиком, И Сезанн сам себя возносил в облаках.

Словно я вам несу свет, когда сам я – темень! Словно сам я себе грех, осанна и стержень!

И рожали глаза его Анри  Канвейлера, Мориса де Вламинка и Фернана Леже. Завершил жизнь Ван Гог – ухо было, как сердце по куску он срезал, как шашлык, что на спицах.  …Но Мари, но Мари – вечно шьёт полотенце.

Мёрзнут пальцы у Розы – нельзя шевелиться!

…

Вот так происходит рождение сказки и мифа, и я, как дурная, себе повторяю тихонько

слова про юродивых, хипстеров, трикстеров, хтони, и я повторяю, что жив он. Он жив – убиенный, боец за народное счастье. Точнее, он умер, но сразу родился причастным к частушке, былине,  как это бывает у скифов.

Не стану я строить нелепые версии. В теме пусть строят иные, что в Африку будто подался.

Но просто хочу я сказать, о нет, выкричать я дяде Жене, что смерть и несмерть в данном случае для государства

бездонная,

страшная,

горькая, дикая бездна!

И чтобы сейчас не сказать – будет выглядеть глупо, и чтобы сейчас не сказать – бесполезно, как будто толочь и толочь воду в ступе. Дядь Жень, нынче завтрак у Канта – сосиски с котлетой, наверное тьма, это происхождение света. Что тьмы нас и тьмы. И что их тоже тьмы, тьмы и тмищи! Мятеж неудавшийся! Танец валькирий с гранатой. Сам Вагнер в слезах повторяет как будто – не надо! Зачем же вы так, дядя Женя? Свалились в кострище? А я, как дурная, как будто, и вправду, дурная, он жив, будет жить, он живой, повторяю!

Что здесь терем был. И стоял этот терем высокий, и люди в нём жили, родные такие атланты!

Сейчас пустотою изранены двери и окна, сквозь крышу летят облака, словно белые банты. Глазницы пробоин, оскалы деревьев над кручей. Но терем! Он был! Вы могли бы его жадно строить. Тугой погребальный звон жарко и горько канючил.

Сожжённая Троя, она всё равно будет Троей.

А вы – медитатор, вы странник, и вы герменевтик. и вы позабыли о хрупкой черте между злом, между златом. Дядь Жень, ну скажите, что живы, ну просто ответьте, о том, что вернётесь обратно!

ТЫКВА

Что она оставит нам, спроси, что нравственность – есть правда. Она же – геройство.

Тыква – это юродивый Всея Руси, это пульсация мысли про мироустройство.

Вот такая ползёт себе, как тележечка Канышева, побеги выплёвывая! Что с нами? «Что делать?» забрасывая Чернышевским. Тыква – это всегда бесшабашно-оранжево новое.

И, простите, немного Второе Пришествие!

Тыква, тыква моя, руками моими выращенная! К тебе, как к юродивому иду за помощью. Исцеленья прошу, ибо я – тот травматик нынешний, говорят, что ты  — фрукт, хотя кажешься овощем. Так никто, так никто себя близко, интимно не чувствует, ни томат, баклажан, кабачок, огурец с патиссонами! Говорят, ты – шизо потому, что ты более русская,

где-то между Гагариным и Мармеладовой Сонею!

Ты – дорога.

Ты —  путь

не с Бродвея, а более греческий из варяг. А мне впору табличку из Бродского «более жив ты, чем мёртв», вычеканивать, ибо заботы в тебе, как Отечество, жёлтым облаком ластится, как у Софии Парнок: «змеи-косы, брюхатая»…Ты неотмирная, ибо ты – Шукшинская, переводящая нам  с языка на латынь, ты, как рэп, ты как очень большое спасибо,

стратосфера тележья, оранжевый космос мешка.

Твой медовый бок-лоб весь в закладках, весь в древних загадках, но придёт миг, когда расшифровываться, в миф впадать. Я-то знаю! Внутри очень сочно, нектарно и сладко, ибо мне точно также врезались да по рукоять!»

Бабка каждое утро упорно обходила всю деревню. Она нарезала круги за кругами. Ровно сорок. И в деревне все дома были целёхоньки. Кошки и собаки.

Это, конечно, притча. Потому, что одну из собак всё-таки убило. А было так: «Пахло дымом и гарью, тушёнкой, лапшою и салом. И прибился щенок близ окопа полугодовалый.

Так прибился – теперь не отъять, не прогнать от окопа. Начинал он скулить, лапкой бить, коль летел беспилотник! Это было в начале ещё СВО, потому и сгодился, ибо жизнь он спасал за кусок колбасы, чашку риса! Он в разведку ходил: лепестками засыпан был город,

чуял мины щенок, лаял, самого лучше сапёра.

Если кто-то живой здесь идёт – осторожней! Щенок понимал, где опасность.

Как же это возможно так чуять? Черныш наш прекрасный! Год служил он. Спал. Ел. Никогда не сдавался. И подрос. Стал матёрый. Шерсть чёрная с белым окрасом. А на ушках по кисточке, словно бы рысь. Рык медвежий. Так и шла бы собачья да зверья бы жизнь, пёсья нежность! Но судьбу не обманешь. Точнее обманешь, но правдой.

…Это было под утро. Ложились дождями снаряды.

И один из них в клочья расквасил пушистое тело.

Как бы я не хотела…

Как же я не хотела.

А пса хоронили, как будто солдата, как положено, с почестями там в лесу, что под Ясиноватой.

Залп. Ещё один залп. А за ним третий или же пятый. Принимай ты героя, земля.

Принимай ты солдата.

Многих я хоронила. И в мирную жизнь. В войну-дуру: как рыдала я громко да гладила чёрную шкуру…»

НАВЕРНО, ЭТО МЕСТО ДЛЯ МЕНЯ…

Ваня…

Ванечка!

Ты же помнишь, как мы ещё в юности купались в пруду? Я схватила тебя за шею и мы долго плескались в воде…

А тут вдруг – бабах! И нет ни одного суффикса и прилагательного, чтобы обозначить: что  случилось с нами? Нас стали давить с запада. Не как в день сурка, а как в век сурка. Они навались на нас глобально. Они стали плевать в нашу религию.  В православие. Уничтожать наши памятники культуры, памятники героям войны, язык наш стали давить искусственным ненастоящим, придуманным наречием. Кар-кар. Язык кары. И беды. Это не этническая, не мистическая, не межобластная и не местечковая война. Это анти-православная, анти-русская. И честно, анти-славянская война. И если масштабнее – война против Света. Ибо она и анти-мусульманская, анти-буддийская, анти-индусская. Их натравили на нас при помощи старого оружия – польского бандеры. И это этнос – деревенский, жестокий, звериный, что рос  и растёт до сих пор в душах западных областей. Он растёт как из-под земли. Он тьма.

Если бы его не было, то его бы придумали.

Мы – народ, победивший Гитлера, Наполеона, Орду, скандинавов, мы – народ Невского, Донского. Мы воспитаны в духе нашей цивилизации. Они супротив нашей. И это длится веками! Сколько есть Летописей, в них про это пишут: они всегда шли на нас. Воины тьмы.

Мы планетные и масштабные. Вся Африка за нас (или почти вся!)

Более, чем половина планеты за нас. Арабы. Греки (те самые скифские). Китайцы, монголы, вьетнамцы.

Нас – тьмы!

Мы тьма света!

Мне очень захотелось увидеть эту старуху. И захотелось перенять у неё способность обводить деревню защитным кругом. Или хотя научиться обводить кругом свою новую четырёхкомнатную квартиру. Я тогда написала и выслала в журнал вот такую дребедень:

Старуха

Я тогда была старухой с кривыми пальцами, покорёженными артритом, артрозом, бурситом,

страшной, носатой, как Изергиль, осталось мне, может, месяц ли, два в моём мире забытом. Как художник отрезала в сердце все боли, Верещагинским жгучим я «Апофеозом» свои сгрудила кости и череп тяжёлый, одного мне хотелось: ромашек, магнолий, насушить пряных трав – зверобоя, мимозы. В моей белой груди всё сожглось, не осталось даже капища, что был построен на жертве, на костях белых коз, на миндале, на тверди,  где закапывал вазочки мастер, а жалость до сих пор рвёт мне сердце в груди, как в конверте

вместе с сохлым цветком и полынью вокзалов. Где открытые двери в иных порталы, в суицид и в поверья, в рунический хаос. О, какою я старой была – в оспе щёки! Кем работала я? Проституткой? Трелони из Хогвартса? Хранительницей, восходящей в потоки? Междумирой? Миладой? Ярилу в поклоне говорила, шептала, энергию женщин посылала на бренное поле, где бился наш могучий отряд древний, пагубный, вещий. Неужели все умерли? Раны зловеще застывали под клювами птиц. Кабы СНИЛСом да страховкой покрыть истребленье святого! Перебит позвоночник всех родин, подгрудно ребра сломаны матриц скормленного слова. Для него добывала я тоннами руды, для речений, для света, глаголов, для мовы. Как ступать мне на землю теперь? В каждом метре, в каждом камне, песчинке, и в глинах, и в чёрной, жирной грязи под слоем – народы и жертвы, агнцы, спасы, младенцы и ветры, и дети. Как ступать мне на землю, на дёрны? Не хочу молодеть, становиться, как все вы: интернеты, диваны, работа, рабыня. Государство копейки мне платит вседневно, было как в девяностые, так и поныне… Обдираловка! Нищая, тощая, злая.

Да! Я – карлица, запахи мёртвого мира вдыхая. Жирный воздух земли. Где озон, кислород где, клубы дыма. Осколок того я народа – святогорного, светы дарящего миру, огнесплавы, священья, руненья – Радмила! До Христа мои соки и до православья. Моя родина старше до яви и нави. И поёт она песни – ей лайки и лавры! Я – старуха, я всё вобрала, чтоб исправить. Я – старуха, у коей отобрана правда и достойная старость, у речки Непрядвы мои кости зарыты, скелетик и череп. Замурованы плачи в сакральнейшей сфере. Но могу меч держать я артритной ладонью! Искривлёнными пальцами в перьях вороньих. Ибо избы горят и летят мои кони. Пра-правнуки мои, что вы медлите? В поле воин-смертник я – есмь! Не боюсь уже смерти. Никогда не боялась. Мне выстрел контрольный – не погибель. А просто причастие к жертве.

Я стала канючить Старшого, давай, ну, давай же поглядим на эту старуху. Я у неё спрошу про Ивана. Жив ли? Она же ведьма. Должна знать. Но Старшой строго так прикрикнул:

— Этого только не хватало!

Тут вступился Мокша:

— Давай, съездим!

— Нет! – нахмурился Старшой. – Мы и так стольких людей потеряли: Гариков, Николу с Ольгой, не могу я!

— Так мы втроём поедем! Заодно бабке отвезём продукты. Еду. Одежду. И тайно поспрашиваем: где Иван? Может, она погадает и даст ответ?

— Мы по-тихому. И по-хитрому проберёмся! – вопросительно сказала я. – За трое-четверо суток смотаемся. Как раз у моей соседки Милки свободное время, она с Микой побудет!

— С Микой может посидеть и моя жена. Она сейчас в отпуске. Дома. Скучает.

— Мы можем её взять с собой! – Предложил Мокша. – А что? Лилия Игоревна вполне такая себе смелая женщина!

— Ещё этого не хватало! – отмахнулся Старшой. – У нас, как ни поездка, так беременность. Данкевич третьим на сносях. А Ольгины пацаны у её свекрухи порядок наводят. Если чё, то мне придётся папой стать!

— Отлично! – сказал Мокша. – Заодно от бесплодия вылечитесь!

— А нам-то на что?

— Знаю я вас, Лидия Игоревна тайно по поликлиникам платным ходит, лечит свои яичники!

— Ладно. Едем! – хмуро согласился Старшой. – Собирайтесь в выходные сгоняем!

«Собирайтесь» — означало покупайте еду, питьё, лекарство.

Мы научились брать на базе по дешёвке, нас уже все знали. А камуфло мы заказывали на Двигателей Революции, нам там тоже за полцены продавали всё, что по списку.

Ехали молча. Одна только Лидия Игоревна болтала без умолку. Данкевич осталась дома с детьми, но никак отчего-то не могла отлипнуть от Мокши. Целовала и целовала на прощание.

Мы уже все на сиденьях расположились, а Мокша весь исцелованный – в щёки и лоб – никак не мог отлепить от Данкевич.

Ну и ну!

Ехали и ехали. А Лидия Игоревна всё болтала и болтала без умолку: «Я ведь вот, ребятушки, сочувствую тоже. Мы с бабками 234 пар носков связали. 17 сетей сплели. А тут один рыбак тоже подвязался, приходит пьяненький и говорит-говорит. А сейчас и пить перестал! Посерьёзничал. Помогает грузить. Хорошо помогает!»

К деревне подъехали в сумерках. Машину решили оставить внизу под деревьями, накрыли её сетями. Взяли свои рюкзаки. Пошли.

Но остановились.

Через ручей никак перешагнуть не можем.

Только ногу закидываем, а вода под ноги сама кидается. Кроссовки намокли. Щиколотки в грязи.

Ну никак.

Вдруг как из-под земли бабка появилась. Словно в стихе: «Вот идёт она из чёрной-чёрной избы. От светлых-светлых икон…»

— Вы куда?

— К вам Анастасия, к вам! Вот помощь привезли!

— Идём!

И мы пошли за ней по тропе. И куда пропал ручей? Куда делся?

— Мы с ночёвкой? Али как? —спросила бабушка Анастасия.

— Нам бы с обсушкой! – сказал Старшой. – В болото ваше угодили. Ноги все в слизи. В паутине…

— Идём.

Старушка проворно провела нас по тропе.

— Я в крайней избе живу…

— Оно и понятно, что на отшибе вы проживаете. А есть ещё кто, чтобы жил? Или все съехали кто, куда? – поинтересовался Старшой. Его жена как-то сразу замолчала. Видимо, с непривычки страшно ей было.

— А я почём знаю? Мне неведомо…

Я решила не тянуть время и сказала:

— Мы не только помощь вам привезли. Я бы хотела про свою судьбу, спросить у вас! – как только я произнесла эту фразу, сразу поняла в лужу встала. Вот стою и тону словно. Или плыву на ладье сказочной.

— А что знать-то хочешь, дамочка?

— Про мужа моего. Ивана…

— Разве он муж твой?

— А чей?

Старушка замолчала. Открыла калитку и позвала нас в дом:

— Сидайте там на стулья.

Мы вошли. Сели. На столе – пироги с вишней. Чашки. И чайник весь прокопчённый, видимо, на костре бабка готовила пищу себе.

Старшой вежливо поставил сумки у порога. Прошёл первым.

Мокша меня дёрнул за руку:

— Систер, ты поосторожней! Ведьма же!

— Что бояться мне? – я тоже прошла к столу. И мне показалось, что подо мной реки текут, ноги уткнулись в что-то холодное и текучее. Я сидела, как на берегу речки. Хоть круг спасательный кидай!

— Ну мало ли чего…

Но старуха неожиданно возразила:

— Пусть спрашивает. Я, что знаю, скажу… вы мне еды – гречки, риса, муки, сахара… а я вам про беды ваши оповещу. Только не пугайтесь и не возражайте. Говорить буду исподволь не напрямую. Я же не гадалка. Я коуч!

— Кто? – переспросил Старшой. – Коуч?

— Кто-кто?

— Кто слышал!

Мокша усмехнулся:

— Ого! По новомодному!  Коуч – это наставник, учитель…

Мы сидели молча. Пили чай и ели пирожки. Неожиданно мне показалось, что меня сморило. Вот до опупения спать хочу! Я поднялась со стула и села на диванчик. Сняла мокрую обувь и легла. Сразу уснула. Просто провалились куда-то вниз. В молочные реки.

Ничего волшебного ночью не произошло.

Тишина и покой.

Я открыла глаза, посмотрела на часы – четыре утра. Рядом со мной никого. Видимо, все в соседнюю комнату усвистали, а Мокша на сеновал. Сама бабка уже встала с места и месила тесто. Она лишь украдкой взглянула на меня и произнесла:

— Ты же его не любила! А замуж пошла из-за выгоды.

Морщины на лбу старухи то сходились, то разъезжали в разные стороны.

— И что? Вот что в этом плохого? Мне надо было дитя усыновлять. Не я же эти дурацкие порядки придумала! –  я грубо скинула одеяло и потянулась за носками, оставленными на полу. К моему изумлению они были чисто выстиранными и даже поглаженными.

— Не кипятись, дамочка! Всё равно я тебе не скажу – жив он, мёртв ли, в плену, или ещё где-то. Ты сначала полюби его. Вот сядь сегодня ночью и попроси чудо-болотное: «Любви хочу!»

Если полюбишь Ваню своего, то поймёшь, что произошло!

Бабка сунула противень с пирогами в печь, которая мерцала синими жирными углями.

— Ладно. Спасибо, баба Настя!

— Иди умойся во двор. Да аккуратнее, у нас место, хоть глухое, но укры дроны кидают в нас, только успевай уворачивайся!

— Ладно.

Я тщательно намылила руки под умывальником синего цвета. Зубную пасту выдавила из тюбика и тщательно прополоскала рот. Руки тоже сполоснула, а также лицо, не жалея нежной кожи, растёрла полотенцем.

Стало легко.

И спокойно.

Ну их всех! Главное Мика со мной. А всё остальное – эти хахали и мужья, куда ж денутся! Захочет – найдётся! Не захочет – пусть гуляет!

— Неправильно мыслишь! – вдруг услышала я голос бабки из хаты. – Надо говорить: верни мне мужа чудо болотное!

— Вы же сказали: не муж он мне. А так…

— Нет! Не так! Он муж. Это ты – не жена.

— Вот опять я виновата…

— Да…

Мокша тоже вышел, позёвывая.

— Я ж говорил, ничего не получится…так и будешь куковать одна…

— Нет, не будет! Баба видная. Красавица. Волосы шёлковые. Ручки милые. И талантливая! Да от неё все дуры разбегутся. Эти Мылены, Холены, чур меня!

Лидия Игоревна тоже вышла во двор.

— Не толпитесь там! Брысь в дом! И сидите тихо. После завтрака выведу вас незаметно, чтобы дроны не прицепились, – прикрикнула бабка.

Мы с Мокшей живо нырнули в сенцы.

Чур меня! Чур меня!

— А что вы вправду ведьма? – спросил Мокша. – Черточки чертите. Нечисть гоняете?

— И ещё дроны распугиваю! – засмеялась бабка.

На самом деле – это было милое создание. И пироги у неё вкуснейшие! С корочкой, с маслом. Жирные. Уваристые!

Эх, завистницы, разбегайтесь прочь!

Но дроны нас всё-таки настигли. Мы ехали обратно под 140 км в час. Лидия Игоревна бледная, как берёзка у наших графоманов, едва сдерживалась, чтобы не закричать.

А через месяц оказалось, что она беременна!

С ВРЕМЕН ТЕХ ДАВНИХ…

Ванечка…

Ванечка…

Помню: лежала на холме, подоткнув полотенце. Лежала, чтобы высушить белье в котором купалась в ручье. Так называют местные этот островок воды. Но на самом деле – это узкая речушка, через которую перекинут мостик, а над ущельем сооружена ступенька. Это место называется ручьём молодожёнов. Все едут сюда, ибо по поверью долгая и счастливая ждёт семью, если невеста окунётся с головой в воду, как вроде, грехи смоет. Очистится.

Я так очистилась, что лучилась.

Сияла.

И я плакала потому, что секунду тому назад тебя убил укроосколок. Или просто мимо пролетел и оглушил. Ты лежал раскинув руки.

Помню: мне стало прохладно. Я надела свои нарядные брюки и футболку, натянула тёплый свитер. Я всегда с собой беру кучу барахла, но рассчитываю вес: штаны самые лёгкие, трикотажные, куртку из болоньи, но прошитую пухом.

И вот лежу и причитаю. Негромко, но в голос…

Ванечка, дружок мой, что ж ты глазки свои закрыл? Что же ты руками не двигаешь, плечиками не поводишь? Что же ты молчишь? Ответь! Ответь. И мне показалось, что Ванечка пошевелился. Как вроде бедрышком так тихонько или ногой дрыгнул. Я немного испугалась. Я так-то мертвецов не боюсь. Они ещё пару часов тёплые. Но, когда лежишь, а рядом трава мокрая от росы, то инстинктивно отодвигаешься. И садишься на попу. На ноги  встать пока ещё не могла, слишком много вкачала в себя спиртного. Если бы знала, что ничего постельного не будет, то и глотать этот коньяк бы не стала. На кой?

Вдруг в рации и Ивана заговорили: «Бродяга, ты где? Ответь?» Или не в рации, а в каком-то ином устройстве. Я не поняла, что у Вани было такое в кармане штанов. Я начала ощупывать его ляжку и мне вновь показалось, что какая-то жилка дёрнулась или нерв. «Эй, где ты!».

Ну, явно не из части. Там так не разговаривают. Там уважительно говорят, без мата всякого и без наглого «эй». Может, это нечто иное? Инопланетное? И я от страха заорала, причём взвизгнула так, что сама испугалась. И я понимаю – надо тикать.

Но как жениха бросить?

Точнее мужа?

Я уже искупалась для него и от грехов, которые не помнила, очистилась.

Ну вот сижу, визжу. А какое-то устройство разговаривает.

И я подумала это знак. Я толкнула Ваню ногой. Грубо так, как чужого. Пихнула его кулаком в бок. А потом жалела. Могла бы понежнее. Вдруг руку так обожгло, что я отскочила. И вижу: нет Вани. А есть серый, кишащий муравейник. И разговаривающее устройство валяется возле догорающей и воняющей калёным железом авто.

Где же Ваня?

А был ли Ваня?

Соколик мой!

И тут какой-то голос или не голос, а вроде бы изнутри меня мне вещает: Иди уже. Топай!

Куда? Обратно в подвал и сиди там!

Я пошла. Сначала пятясь и оглядываясь, а затем, споткнувшись, на пузе вниз скатилась, рюкзаком мне по спине несколько раз так хрястнуло, что я от боли отключилась. Но нашла в себе силы войти в хату и спуститься, охая от боли, вниз.

Там я закрылась на все задвижки, разделась и легла на диван, накрывшись курткой вместо одеяла. Под утро стало жарко и я выпросталась наружу, откинула куртку, прикрыла глаза. И чудится мне, что Иван меня обнял. И ласкать стал. Нежно так. Непривычно правильно. Как будто знал меня тысячу лет.

Я по запаху поняла, что это – Он. Ваня. И мне не хотелось уворачиваться от ласк. Наоборот, я нагло распластала своё тело и разнежено так разлеглась, отдаваясь. Но я понимала, что это – сон. Просто сон. И я понимала, что это не явь. Но мне было так сладко, что я не противилась…

Меня нашёл Мокша, когда рассвело.

— Ты чё одна? Где твой муж?

И я заплакала.

Так громко.

Что Мокша напугался…

— Наверно, утюг плохо гладил… –  усмехнулся Никола (он тогда ещё был живой!).

И вообще все были живы! Они ходили кругом возле меня, они подавали мне валерьянку в стаканчике из-под коньяка. Они обнимали меня, сидящую в одной майке на диване, орущую что-то бессвязное, причитающую какие-то древние бабкины заклинания.

Затем приехала женщина из администрации и приказала:

— Соберитесь! Хватит горланить! Сейчас начальники приедут!

Все дружно поднялись наверх. Причём Никола шёл ровненько так, даже не спотыкаясь. Ольга вверх поднялась, как пёрышко взлетела. Мокша, словно не доверяя глазам своим, ворчал: «Понаехали тут всякие, орут, бухают, замуж выходят, женятся, в каких-то странных глупых речках купаются, их подрывают беспилотники и джавелины. А они утюгами даже не умеют пользоваться. Я что? Я примус починяю, фигушки!»

Старшой уже завёл своё авто и нервно курил возле. Сгоревший Уазик с телом водилы уже эвакуировали, хотя, впрочем, сначала, водилу достали, скорее всего, и погрузили в мешок. Я видела много такой тары: чёрного цвета полиэтиленовый гробик. Мы все когда-нибудь – станем мешком с костями.

Вообще, донецкие уже привыкли к такого рода делам, у них эвакуаторщики, мусорщики, погребальщики, носильщики, прибиральщики с мётлами работают быстро. Тридцать минут, ну час – и всё чисто!

Вот не люблю этих соплей.  С тех пор. Ненавижу читать про любовь и снежок на щеках. Ибо большая драма разворачивалась на моих глазах. А остальные, как слепые были. Москва – слепа от своих денег, жажды наживы, она переполнена эмигрантами. Под завязку. Золотая Орда нас не могла покорить, Гитлер не смог, Наполеон не смог, а вот служба эмиграции – любо дело, столько приняла эмигрантов, что Москва уже на треть таджикско-узбекская. Правильно Бастрыкин сказал – дурдом, гос-дура, дур-дума. Приедешь в Москву, как в Ташкенте словно гуляешь. Или в Чирчике. Или в Дербенте. Эй, Москва, ты где? А она по провинциям раскатана. Белокаменная моя!

А у нас прибавление!

Сказал Старшой. Теперь вместо Ольги и Николы – Вован Милый.

— Что и вправду милый? – усмехнулся Мокша, отворачиваюсь к окну.

В штабе было пыльно. Сбор только в два. Комплектация не полная. Нужны были генераторы бензиновые. Дали дизельные. Поэтому ждали, когда доукомплектуют. Мокша сидел, развалясь, когда Милый подошёл к столу.

О, это был настоящий красавец. Звезда Голливуда. Да что там Голливуд, Мосфильм отдыхает! Ресницы длинные, как наклеенные, по всему телу татушки с разными русалками. Бицепсы так и прут из-под майки, ремень туго стягивает талию. О! И такую красоту в серую зону? Или через границу перевозить? То ли дело – мы! Серые мышки! Мокша – длинный такой, жилистый, Старшой – пузатый, черношерстный, ладошки коричневого цвета, а усы шоколадного. Ну про себя я молчу: зарёванная, бледного цвета щёки, волосы под шапочкой зелёного болотного оттенка, очки, нос картошкой, фигура так себе: толстая спереди, плоская сзади, глаза узенькие, брови кустистые, ногти не налаченные, ноги не бритые, под мышками не мыто. Словом, Милый, вы ошиблись дверью!

Но вопреки сказанному Милый даже ухом не повёл, он вальяжно развалился в кресле. Ногу закинул на ногу. И усмехнулся.

Тут не выдержала я:

— Слышь ты, хорёк, я замужем! Ко мне не лезь!

— Да я…и не думал! – растерянно повёл глазами Милый.

— И ноги поставь правильно. А-то врежу!

Милый оторопело спрятал свои, обутые в модные Адидас, ступни под стол.

— Ты нам не заменишь  погибших Гариков, Николу и Ольгу, понял?

— Да-да…простите! – Милый сжался весь и на всякий случай отодвинул кресло в угол.

Я не выдержала и накинулась на Милого с кулаками, подошла и влепила пощёчину.

— Ненавижу! Ненавижу!

Старшой поднялся со своего начальственного места и тихо произнёс:

— Грузимся! Позвонили сверху!

Мы вышли во двор.

На сей раз дали развалюху- ГАЗ то ли 66, то ли иной марки. Я отпихнула Милого и первая подошла к кузову. Начали передавать пакеты. Один, второй, третий.

— Слышь, Фотка, ты чё взъелась? – Мокша осторожно отвёл меня в сторону. – Влюбилась что ли?

От Мокши пахло родным и братским. Он был заразительно мне дорог. И вдруг я начала плакать. Слёзы сами потекли по  щекам. Непроизвольно. Хорошо, что не накрасилась сегодня с утра. И Мику отвела в школу не накрашенной. И в магазин сходила без макияжа.

— Фотка, я тебя не узнаю…то ты дерёшься, как ненормальная, то ты на человека накинулась, аки волк! – Старшой тоже подошёл к нам с Мокшей, как он любил говорить, за разъяснением.

— Прости, брат, но уж больно этот Милый вычурный! Как с картинки. Понабирали по объявлению! – я уже успокоилась, вытерла слёзы платочком Мокши, который ему всегда кладёт в карман Данкевич, которая была беременна уже четвёртым. Я поправила чёлку и сунула в карман Мокши его «шёлковый, синий платочек»! Всё. Не реву, братцы!

Милый стоял в стороне, хотя погрузка уже закончилась и старый авто тронулся с  места.

— Завтра жду вас к восьми утра. Будем подарки детям грузить…

Мы все дружно разошлись, кто куда. Я поехала на своей Джильи домой.  Мокша на работу. Старшой на базу, у них с Лидией Игоревной был небольшой, но прибыльный бизнес.

На следующий день я пришла при полном параде. Аккуратно наложила макияж. Надела самую красивую футболку, просвечивающую ажуром на груди, чтобы было видно, какая у меня пышная, женственная колыхающаяся женская прелесть. Надела облегающие шорты из переливающейся кожи и сапожки а-ля Голливуд.

— Ты чё? – Мокша пихнул меня плечом. – Зачем так вырядилась? Мужиков соблазнять?

— А я ещё и чулочки надела! Глянь – видишь, кружево на ляжках?

— Ё-моё!

От Мокши всегда так пахло – ну, родной он мне! – одеколоном Шипр. Я его обняла и поцеловала в щёку.

— Я женат, Фотка! Многодетный отец. Без вариантов! – хохотнул Мокша!

— А мы пятого заделаем! Так…по-дружески. Как сказал аллерголог, без обязательств! – отшутилась я.

Милый держался от меня подальше. Но поглядывал с интересом. С неподдельным мужским, таким флюидным, интимным надрывом, мол, дай разок!

— Нет!

— Нет и нет!

Всем дам, кроме тебя!

— Да ты ещё и гулёна? И то ли вдова, то ли замужем!

Замужем я! И всё тут.

…опять обстрел. Опять прятаться.

Старшой приказал – прочь из машины!

Это были не птички, это был прицельный. Поэтому в таких случаях легче отсидеться под деревьями. Часик. Иногда два. Сидеть кучкой нельзя. У каждого своё дерево на расстоянии 30-50 метров. Но Милый отчего-то сел возле:

— А что дальше? – спросил он растерянно. Было понятно — трусит. Вон как дрожит весь, губёшки синие. Ножки подогнул, к дереву прижался.

— Что дальше? – ухмыльнулась я. – Дальше смерть! Нас просекут и по одному долбанут. Это тебе не девок по барам щупать! Ты чем занимаешься? Танцуешь интимные танцы для голодных баб? Или альфонсом у старух промышляешь?

— Нет…я в театре. В народном выступаю. А ещё в продуктовом складе  менеджер.

Руки у Милого стали трястись ещё сильнее. Я взяла его ладонь в свою. Погладила:

— Ты знаешь, чтобы успокоиться надо кого-нибудь трахнуть. Ну, вот дерево, например! Или просто подрачить. И сразу полегчает.

— Смеёшься? Да? – Милый затрясся всем телом.

— Прижмись ко мне. Видишь, я не дрожу. Хотя тоже мне страшно. У меня сын маленький и кот  Стикс. А муж пропал без вести. Мы даже переспать не успели…

Милый послушно обнял меня. От него пахло, как от Мокши – потом, страхом, Шипром, кефиром, колбасой – «ну ты и жрать!»

Постепенно дрожать Милый перестал и спросил, что дальше?

— Да, ни чё. Доедем до кафе, там поедим. А после в машине уснём все. Кажется, твоя очередь за руль садиться?

— Да…

— Не садись, ты неопытный. Так и скажи Старшому, я – трус! Я вас всех угроблю из-за страха. И мы ночуем в отеле. У Старшого есть деньги, он оплатит…

Милый всё теснее жался ко мне…

— Ну, ты это не налегай… я тебе сестра, понял? А-то уже эрекция началась! – я пихнула Милого локтем в бок.

— Это не эрекция, это накладка. Я её ношу для привлекательности, – признался Милый, чуть отстраняясь – А почему ты – сестра?

— Потому, что ты – брат. Ты здесь все бразе! Мокша – бразе, Старшой – брат, Данкевич – тоже брат. Я её так и зову «бразе моя»!

— Ты очень красивая, Фотинья Гуманцева! Сногсшибательная! Клёвая. Я тебя с первого раза приметил, подумал, вот такую бы мне женщину. Я люблю титястых!

— Ну, ну, даже фамилию мою знаешь!

— Я специально прочёл в списке, когда оформлялись на таможне…

Милый не отстранился от меня. Даже не подумал. А, наоборот, по-мужски приник плотнее.

— Слушай, убери свою накладку, ну прямо трёт она мне нежную кожу мою! И я «другому отдана и буду век ему верна»!

Милый отошёл к другому дереву достал, приклеенную скотчем, накладку и выкинул её в кусты. В это время стойко зажужжало над ним. Вот прямо жуть как запиликало!

— Беги, дурак! Скорее! Сматывайся оттуда!

Но было поздно. Ударило кассетным. Но не в Милого, а рядом. Хотя его, кажись, задело по касательной…

В отеле мы перемотали Милому живот. Там виднелись царапины. Но одна кровоточила. Пришлось накладывать бинты.

Старшой и Мокша заливались смехом. «Ты что не мог потерпеть? Именно в лесу захотел? А?»

— Он накладку доставал из трусов, хотел меня удивить! – с сарказмом сказала я.

— Доставал…накладку…из трусов! – хохотал Мокша. – Наверно думал: вот я сейчас ею укров напугаю! Всех разгоню. И войне конец!

— Ага! Он её прилепил на скотч! И ко мне прижимался, я уж обрадовалась: думала, эрекция! Вот-вот забеременею! Но нет! Тут покруче дело! Эх…на лбс поехал с накладкой. Чудило!

Мы сидели в общем номере. На отдельные у нас денег не хватило. Решили, будем спать в двухместном. Мокша и Старшой на кровати. Я на диванчике. А Милый  в углу на кресле.

Перевязку наложили со свойственным нам умением: аккуратно, чётко, по делу, не туго-не слабо.

Поели.

Чай попили.

Милый заказал вина. Виноградного. Решил угостить меня.

Я отказалась: не пью на работе. И вообще не пью. И не стану. Разлей мужикам, но понемногу, а-то храпеть будут до утра.

Легли, как договаривались. Но Милый стал ворчать: я ранен. Мне сложно на твёрдом спать, согнувшись…

Можно я с Фоткой лягу, у неё диван раскладной…

Нельзя…

Мы так не договаривалась… я сплю всегда отдельно! Ложись на койку с Мокшей и Старшим!

Ну…

Прошёл час. Я уснула. Вот крепко так. Я привыкла к походной жизни. К машине. К поезду. К гостиницам. Вдруг слышу, что раненый Милый пристраивается ко мне. Так тихонько. Так нежно и приговаривает:

— Я с краю…

— Нет. С краю – я.

— Не бойся меня… я хороший.

— Счас поучишь по затылку!

— Давай!

— Рука не поднимается на раненного. Вот я так  и знала, что ты – неженка. Что ты – хилый. Иди. Уходи!

Но Милый тихонько засопел рядом. Просто заснул.

Сволочь! Ещё и заснул…да крепко так…Я повернулась к нему лицом. И обняла его. Вот как родного человека: мужа и отца моих детей. Будущих детей. Мальчика и девочку. Ваню и Марью.

Я обнимала его так протяжно, что Милый поднял на меня глаза:

— Ты чё?

Но я теснее прижалась к нему, всем телом. И думаю: устоит или не устоит? Это такая игра: сможешь ли не соблазнить меня?

Я даже стала его целовать в щёки, в грудь, в шею. Дружески.

Я говорила: я сестра. Да, сестра. И Милый меня стал тискать тоже. Но я отодвинула его руку в самый горячий момент.

Ибо казалось, что вот-вот всё случится. Так стало жарко и упоительно. И так…так…клёво. Но я пихнула его кулаком. Затем локтем. Дёрнула одеяло на себя и закуталась в него.

Это была моя маленькая месть за его красоту.

И тупость.

Милый лежал без одеяла. Раздетый. Но мне было всё равно. Я провалилась в сон.

Утром Старшой заорал на меня:

— Ещё одну беременную я не выдержу! Вы чё, бабы, с ума сошли? А кто успокаивать будет наших подопечных? Кто своей красотой будет импонировать? Ибо дурнушка она и есть дурнушка. А вот красавца – это всегда стать и умиротворение. Красотка – это Алёнушка русская.

— Успокойся, Алексеич, эй, Старшой! Я не виновата: он сам пришёл!

— Ты чё, Фотка? Ты же у нас – кремень! – Мокша тоже присел на кровати, протирая глаза.

— Да не было ничего…– Милый опустил глаза. Он спешно вскочил на ноги и ринулся в уборную, которая была расположена в конце коридора.

Я загадочно поглядывала на своих собратьев, потягиваясь так, что сиськи вывались из-под майки:

— Ну, правда, вы что расстроились-то? Из-за того, что не было или, что было?

— Понимаешь, Фотка, ты у нас – пример для всех баб. Ты всегда гордилась своим стальным кредо. Ты же говорила, что легче гору свернуть. И вдруг этот – с накладочкой, женоподобный, с длинными ресницами. Тьфу! – Старшой сплюнул.

Мокша презрительно надел камуфло.

Когда Милый вернулся, все дружно замолчали. Я в наглую, поправляя бретельки, накидывая куртку, отправилась в душ.

Кофе пили  молча.

Рюкзаки тоже молча грузили.

Ехали всю дорогу в глубоком молчании.

Наконец Милый не выдержал и сказал:

— Я люблю её.

Дурачок!

Ванечка, Ванечка! Помоги! Я хочу быть только с тобой. А Милый – это минутная слабость, от тоски! От бабьей дури! От некой переполняющей меня весны и жесткой установки – доказать Милому, что надо быть воином, а не …ну как там разнеженной фигнёй, киселём с яйцами.

НЕ ПОТОМУ ЛЬ ТАК ЧАСТО И ПЕЧАЛЬНО

Они сами показались на горизонте, когда мы запели эту песню.

И люди поднимали головы и плакали.

А журавли летели и летели целой стаей. Прекрасные и длинношеие.

Если бы меня спросили журналисты:

— Зачем тебе, простой женщине из провинции, воспитывающей ребёнка, сдающей арендаторам квартиру, которую приходилось постоянно отмывать от грязи после постояльцев, любящую читать, вдруг понадобилось это: заниматься гуманитарной помощью. Это же капля в море. Это никак и нигде не фиксируется. Неужели из-за того, чтобы видеть благодарность в десятке глаз голодных баб, это же не тысячи кланяющихся и не миллионы людей, говорящих спасибо! Подумаешь, горстка старух, это же не весь народ! Ну и что – концерты в госпиталях? Разве это важно? Кто вас слушает – пятнадцать раненных солдат, это же не тысячи? А все ваши носки вязанные, ваши закрутки, ваши письма от детей, ваши чебурахи-обереги, кому это надо? Смех да и только!

Мокша и Милый все время спорили.

Один раз они чуть не подрались. Милый назвал Мокшу кастратом, мол, неизвестно от кого у Данкевич дети, может, от первого её, любимого мужа?

Лицо Мокши вытянулось. Побагровело.

— А ты  коротким своим мужским с накладкой в трусах, что собираешься делать? Баб смешить?

Они вцепились в друг друга руками и покатись по полу.

— Фотка никогда не ответит взаимностью тебе, Милый, хоть две накладки нацепи! – хрипя от натуги выкрикнул Мокша.

— А ты откуда знаешь? – Вован Милый ловким броском уложил Мокшу на пол, вдавил его, а кулаком несколько раз ударил по голове.

Я взяла бутылку недопитого вина со стола и вдарила Милого по затылку – в моё излюбленное место у мужчин! Мокша стремглав вскочил на ноги и завернул руки Милого назад, скрутив их куском проволоки. Милый мотал окровавленной головой, стонал и просил пощады.

— Всё, ребята, я понял, понял…а ты – Фотка, ненастоящая! Ты…не понимаешь, что такое истинные чувства. Ты поигралась мной и кинула…ты дрянь! Ты целовала меня понарошку, ты даже себя потрогать не дала! Ты…ты не женщина, а кукла. Гомункулус — ты! Подделка! Ты только и умеешь, что тюки таскать! Носки вязать! И бегать по бабкам и утешать их. Стоит такая красивая и гладит всех. А сама – холодная внутри! Арктика! Тысячи Арктик! А концерты твои – что они? И тексты твои подделка! Всё вранье в тебе! Мороз!

Мокша плюнул в лицо Милому и отошёл в сторону:

— Гад! Просто красивая с обёртки фиг…я!

— Отставить! – в комнату вошёл Старшой. – Иди умойся, красавчик, иди!

Милый, покачиваясь, послушно вышел в коридор.

На полу валялись осколки, куски ваты, бумаги… Старшой взял веник и начал послушно мести пол. Я достала салфетку и начала вытирать руки. Мокша налил из графина в стакан воды и залпом выпил её.

— Это он начал. Не мы. Он первый стал обзывать меня кастратом, а Фотку фригидной, стал сетовать, что она ему не дала! Вот мы и сцепились…

— Дурачьё! – Старшой рассердился не на шутку. – Вы в детском саду что ли находитесь? У нас дисциплина, а не клуб по интересам. Марш! Все. По домам! Я сам проверю наличие вещей по прейскуранту.

— А вот Ольга и Никола бы не одобрили это…– нерешительно возразила я, надевая куртку.

— А ты мне покойниками не тычь! Я знаю, что бы они одобрили. А что нет. Идите!

— Давай, Старшой не сейчас…закончим дело и поговорим! – Мокша встал напротив начальника. – Я не уйду. Я не мальчик на побегушках. Вон уже машина подъехала…

— Ладно. Уломали! Но чтобы последний раз. То у них командиры в лесу пропадают от  недотраха. То драка из-за бабы! А ты, Фотка, разберись, что хочешь по жизни. И живи с этим. Хочешь Вована – иди к нему. А ты всех за нос водишь…а мне расхлёбывать…

Я ничего не ответила. Промолчала. Зубы стиснула. А затем процедила сквозь зубы:

— Я сюда пришла не для флирта. А ради дела. Там люди в помощи нуждаются. А вы тут устроили сватовство! Без вас разберусь…

Погрузка прошла успешно. Милый тоже вышел и активно помогал, стараясь не смотреть в мою сторону.

Я ж красивая!

Я ж обалденная!

Я ж до колик в горле прекрасна!

И я жду Ванечку. Он вернётся.

Обязательно!

Не скрою, что слова Милого меня задели…

Не настоящая. Холодная. Арктика. А ты пробовал? А? Ты думал, что на тебя посмотрю и тут же отдамся? Фиг с два!

Ой, а ещё про меня всякого барахла написано, столько! С короб, а-то и с два короба! Есть тут одна добрая-добрая бабуля. Так вот она не поленилась и целый роман сочинила. Про меня! А, может, про себя? Она сначала писала, что я Тьма, затем передумала и написала. что я – Свет. И у неё ничего не вышло.

— Слушай, – предложил Милый, – давай куда-нибудь сходим, например, в кафе, в ресторан, клуб? Куда ты любишь кроме нашей шарашки ходить?

Милый уже успел переодеться, он всегда клал в сумку, выходя из дома на погрузку, комплект белья. Милый был при параде всегда. Вот бывают такие мужчины: чисто выбритые, наодеколоненные, расчёсанные – волос к волосу, ботинки вычищены у них безупречно, кроссовки с порошком вымыты, ногти стрижены и о! о! – все интимные места в порядке, каждый кудрявый забияка-волосок выщипан. Я представила себя Вована Милого в неглиже и чуть не прыснула со смеху.

— Бразе, иди сюда! – позвала я Мокшу. – Тут такое дело: на свидание зовут, хочу посоветоваться!

— Чё? – мой брат ещё слегка дулся на Милого, но у нас так не принято, чтобы зуб за зуб, око за око. Поэтому Мокша подошёл вразвалку, косо глядя на Вована Милого.

— Я ж не фригидная вроде? Не злая, не кукла-Барби, не Арктика, не бездарь, как тут одна дура пишет, не волк, не медведь, не заяц! Я ж, гляди! Красотка! – я повернулась спиной в Мокше. – И спина у меня не колесом, грудь не висит до пупа, ноги ровненькие, да? Только вот не бритые, ресницы не щипаны, руки кремом не смазаны. Но я исправлюсь: достану крем из рюкзака, брови подведу, губы накрашу и буду – бабой! Чё идти мне? Или как?

— Ну-ка передом повернись, а к лесу задом! – приказал Мокша, снимая перчатки после погрузки. – Дай гляну! А лифчик новый надела?  И кружево выгладила утюгом?

Тут меня разобрало, когда я про утюг услышала:

— Мо-к-ша…ша-а…

И я разревелась.

Сначала хлюпнула носом.

Затем стала тереть глаза, размазывая тушь по щекам, затем по всему лицу. Я стояла и ревела.

В это время машина тронулась с места. Водитель пожал плечами, обдавая нас пылью и песком, а также горячим дымом выхлопа газа.

Вован Милый оторопело смотрел на нас. Он не ожидал, что я резко заистерю. Это было смешно: наглаженный-напомаженный Вован и я грязная да чумазая, а ещё и зарёванная; и ухмыляющийся Мокша.

— С ума сошли! – Старшой подошёл к нам. – Что вы всё делите? Вот что? А? Мокша – ты женат, у тебя уже скоро пятый народится ребёнок. Фотка – ты, конечно, красивая, но вредная! Прямо-таки аджика с сахаром! А ты Вован не с того начинаешь! И не туда нос суёшь!

— Что? – у Милого округлились глаза. – И вы туда же?

— Да! Туда! Ты сначала женщину не взглядом ешь, а-то стоишь по кусочку откусываешь, сопли распустил! Ты с ней поговори, может, она…ой да что говорить…она у нас смелая и отважная. За её плечами уже тысячу людей, орущих её вослед благодарности! Она у нас самый ценный волонтёр. Доброволец Фотинья!

…

Всё. По домам!

МЫ ЗАМОЛКАЕМ, ГЛЯДЯ В НЕБЕСА

Вот он. Так вот же он!

Идёт по полю. Шагает. Шастает. Ноги переставляет! И рядом церкви растут. Одна за другой. И все белокаменные, колокола звенят, кудри облака пораспустили.

Солнце слепит до слёз.

А он идёт.

Ванечка! Ванятка! Любовь моя!

Кричу я. И понимаю, что он не слышит. Не видит меня. Он – видение.

Видение!

Старинное доброе слово.

Впервые к стиху такое слово стал употреблять, ох не поверишь, а сам – Тютчев! Фёдор Иванович! Нетленный!

А ещё есть стих-акварель, это жанр 18 века, ибо картина и само сложение идентично и созвучно. Акростих – первые буквы каждой строки выстраиваются в виде послания, либо слова. либо целой фразы. Стих акцентный – это есмь баллада, но сконцентрированный на некой фразе, мысли, смысле. Стих – миф, стих – басня, стих-роман. цикл, поэма. Твёрдая форма, стиль александрийский, это тоже, как видение, и ему срок с 1180 года. Рифмуем два полустишья и закругляем, затем также рифмуем и повторяем закругление. Получается стройно, как Александрийский столп. Высокий. Остроконечный. Стих Маяковского – ритмическая лестница. если убрать это спуск-подъём, то ритм теряется. Ибо в конце строк accent fix, ударное. А ещё вечерняя баллада, утренний стих. Вижу и люблю. Это альбический жанр средневековья, многострунный.

Видение разветвляется на анекдотический, апологетики, армейский, азиатский, ассоциативный ряд.

Ну и чё? А баллада, либо баллата, то есть танцевальный стих, военный (батальный), сваечный, а также баяты: он исходит из азербайджанского фольклора. Яркий. И нахальный.

Белый стих. Нерифмованный. Но соединённый смысловыми штрихами и ритмическими

Биографический: о себе любимой. Можно говорить от имени «я», имени «она». «Девочка моя», «была, есть, буду», это есмь – лирическое биографическое описание жизни человека в исторической, художественной или научной перспективе. Это тоже может быть ВИДЕНИЕМ: я вижу себя. Ты видишь меня. Я на море. Я есть море!

Есть хвалебный блазончик. Сам себя не похвалишь, ходишь как… то есть пишешь: ну ты дрянь, а киса. Ну ты сволочь. А я умница. Ты бездарь. Я – гений. И тебе это блазнится. От старинного слова «кажется». А вот с блок-постером сложнее. Тут камера нужна. Видео.

Есть букет сонетов.

Именно букет.

Он строится так, что каждое новое стихотворение идёт после строки предыдущего, повторяя её.

Буколики. И эклоги. Образцовая куртуазная поэзия пастухов. Вергилики – мясо с перцем и аромат васильков.

Жанры – ксеники. Застольные стихи.

Легенды. Монологи, моностихи…

Силлабики. Тоники. Эпос! И стихи ру.

И всё вместе – это видения. Ибо без него никуда. Глупышка!

Ванечка! Ванечка!

— Да! – отозвался муж. – Я здесь!

Мы как раз ехали по степи. Горячей. Огненной. И нас накрыло вражеское бпла.

Я видела взрыв.

Видела, как машину подбросило. Вылетел первым Мокша. За ним Старшой и Лидия Игоревна. Милый отчего-то медлил, и это ему стоило жизни потому, что машина вот-вот загорится.

— ну, давай, давай!

— давай же!

Вован услышал и выполз, переваливаясь на спину, кожа его дымилась. Ожогов было много. Песец как много! Он бы ушёл, наверно, сразу после того, как подрался с Мокшей. А зачем ему наше добровольчество? На кой?

Он красив. Накачен. Мышцы загорелые. Кожа абрикосовая. Но Милый остался, думаю, что из-за меня. Принципиально. Он хотел добиться моего расположения.

А я ему: «А ещё есть стих-акварель, это жанр 18 века, ибо картина и само сложение идентично и созвучно. Акростих – первые буквы каждой строки выстраиваются в виде послания, либо слова. либо целой фразы. Стих акцентный – это есмь баллада, но сконцентрированный на некой фразе, мысли, смысле. Стих – миф, стих – басня, стих-роман. цикл, поэма. Твёрдая форма, стиль александрийский, это тоже, как видение, и ему срок с 1180 года. Рифмуем два полустишья и закругляем, затем также рифмуем и повторяем закругление. Получается стройно, как Александрийский столп. Высокий. Остроконечный. Стих Маяковского – ритмическая лестница. если убрать это спуск-подъём, то ритм теряется. Ибо в конце строк accent fix, ударное. А ещё вечерняя баллада, утренний стих. Вижу и люблю. Это альбический жанр средневековья, многострунный.

Видение разветвляется на анекдотический, апологетики, армейский, азиатский, ассоциативный ряд.

Ну и чё? А баллада, либо баллата, то есть танцевальный стих, военный (батальный), сваечный, а также баяты: он исходит из азербайджанского фольклора. Яркий. И нахальный.

Белый стих. Нерифмованный. Но соединённый смысловыми штрихами и ритмическими

Биографический: о себе любимой. Можно говорить от имени «я», имени «она». «Девочка моя», «была, есть, буду», это есмь – лирическое биографическое описание жизни человека в исторической, художественной или научной перспективе. Это тоже может быть ВИДЕНИЕМ: я вижу себя. Ты видишь меня. Я на море. Я есть море!

Есть хвалебный блазончик. Сам себя не похвалишь, ходишь как… то есть пишешь: ну ты дрянь, а киса. Ну ты сволочь. А я умница. Ты бездарь. Я – гений. И тебе это блазнится. От старинного слова «кажется». А вот с блок-постером сложнее. Тут камера нужна. Видео.

Есть букет сонетов.

Именно букет.

Он строится так, что каждое новое стихотворение идёт после строки предыдущего, повторяя её.

Буколики. И эклоги. Образцовая куртуазная поэзия пастухов. Вергилики – мясо с перцем и аромат васильков.

Жанры – ксеники. Застольные стихи.

Легенды. Монологи, моностихи…

Силлабики. Тоники. Эпос! И стихи ру.»

И в конце этого текста добавлялась что есть ещё Онегинская строфа. И Леонтьевская. Сбитая, но читаемая.

Мы все любим свои тексты.

Они нам кажутся совершенными.

Но это не так. Кто-то пишет о любви. Как мужик бабу гладит. Кто-то о чём-то ангельско-церковном. Он распаляет себя и думает, что говорит о высшем, но других это не колышет…

Когда все оказались выброшенными из машины, то я увидела их сверху.

Да.

Да.

Но где же была я сама?

Фотка, ау!

Я была с Ваней. Он как раз ехал навстречу нам, чтобы увидеть меня.

Он взял меня на руки и понёс в машину «Скорой»!

— Положите женщину на носилки! – кричала Ване вслед врач. Но Ваня нёс меня и нёс. Он шептал:

— Только не закрывай глаза…

А я ему: «А ещё есть стих-акварель, это жанр 18 века, ибо картина и само сложение идентично и созвучно. Акростих – первые буквы каждой строки выстраиваются в виде послания, либо слова. либо целой фразы. Стих акцентный – это есмь баллада, но сконцентрированный на некой фразе, мысли, смысле. Стих – миф, стих – басня, стих-роман. цикл, поэма. Твёрдая форма, стиль александрийский, это тоже, как видение, и ему срок с 1180 года. Рифмуем два полустишья и закругляем, затем также рифмуем и повторяем закругление. Получается стройно, как Александрийский столп. Высокий. Остроконечный. Стих Маяковского – ритмическая лестница. если убрать это спуск-подъём, то ритм теряется. Ибо в конце строк accent fix, ударное. А ещё вечерняя баллада, утренний стих. Вижу и люблю. Это альбический жанр средневековья, многострунный.

Видение разветвляется на анекдотический, апологетики, армейский, азиатский, ассоциативный ряд.

Ну и чё? А баллада, либо баллата, то есть танцевальный стих, военный (батальный), сваечный, а также баяты: он исходит из азербайджанского фольклора. Яркий. И нахальный.

Белый стих. Нерифмованный. Но соединённый смысловыми штрихами и ритмическими

Биографический: о себе любимой. Можно говорить от имени «я», имени «она». «Девочка моя», «была, есть, буду», это есмь – лирическое биографическое описание жизни человека в исторической, художественной или научной перспективе. Это тоже может быть ВИДЕНИЕМ: я вижу себя. Ты видишь меня. Я на море. Я есть море!

Есть хвалебный блазончик. Сам себя не похвалишь, ходишь как… то есть пишешь: ну ты дрянь, а киса. Ну ты сволочь. А я умница. Ты бездарь. Я – гений. И тебе это блазнится. От старинного слова «кажется». А вот с блок-постером сложнее. Тут камера нужна. Видео.

Есть букет сонетов.

Именно букет.

Он строится так, что каждое новое стихотворение идёт после строки предыдущего, повторяя её.

Буколики. И эклоги. Образцовая куртуазная поэзия пастухов. Вергилики – мясо с перцем и аромат васильков.

Жанры – ксеники. Застольные стихи.

Легенды. Монологи, моностихи…

Силлабики. Тоники. Эпос! И стихи ру.»

И так три раза.

Или четыре.

Может, пять.

Он трогал меня рукой. Он гладил моё лицо. Вот сколько раз я жалела людей. Сколько раз им говорила: «Всё наладится!» Я говорила бабушке Марии, у которой действительно случился инсульт. Говорила Мике, у которого убили мать. Говорила Гарикам, которые валялись на шоссе, пробитые насквозь, как решето. Даже тела не было. Были сплошные дырки от осколков. Говорила дедушке, дрожащему и умирающему, но поющим песню. Говорила Чудиле, Волшебнику, Самоделкину, Храброму Льву, Незнайке и ей – дуре!

А теперь мне говорит мой муж:

— Любимая! Всё будет хорошо!

Но я уже видела Николу и Ольгу. Они пели песни на мои стихи. И не могли остановится! И я видела всех друзей своих.

Мокша, ты родной мой брат. Бразе. Глупый мой! Не умирай.

Старшой, ну что же ты, а? Не уберёг нас?

Лидия Игоревна! А ты-то зачем?

Но Ольга и Никола не переставали петь. Громко.

Они не знали теории – этих ямбов и амфибрахиев.

Этих вергилик и ксеник.

А я знала. Может, поэтому я еще могу говорить? И я повторяла и повторяла теорию стихов – баллада, эпос, белый стих, верлибр!

Не люблю верлибр! Я привстала, кажется, на носилках.

Люблю частушку!

Любимая! Любимая! – слышала я вослед.

— Да положите вы её на носилки! Не чудите!

Ваня! Ваня!

И вот я на носилках. Меня везут по длинному гулкому коридору. То ли морг. То ли больница. То ли операционная.

Она много потеряла крови.

Тут из тьмы появился Милый. Я же тебя просил! Умолял!

Дурачок, любовь не выпрашивают! Любовь дают! Она долготерпит. Не хвалится, не обижается, не  канючит…

Иван Иванович Грозно сел на лавочку и заплакал, обхватив голову руками: Единственная моя!

Любимая! Ты не должна была так со мной поступать! Я же нашёлся! Я же тебе позвонил!

Любимая моя…

Но я  молчала.

Я, вообще, терпеть не могу поэтов, если они не пишут о настоящем. Терпеть не могу всякой романтики. Тьфу! Поэтому молчу.

Но меня будут читать. Любить. И изучать в школе. Ибо я – подлинная. Настоящая. Во всём. Да, Ваня?

Да!

Да!

Любимая!

Журавлиный клин всё выше и выше поднимался в небо. И я уже была с ними…

Держи мою руку, Ваня! Ладонь… запястье…пальцы…

На безымянном красовалось кольцо. Золотое. С цветочком. Обручальное. Так я вышла замуж.

Навсегда.

А Мика остался с Ваней. Он оп документам был его отец. Настоящий. Подлинный.

СЕГОДНЯ, ПРЕДВЕЧЕРНЕЮ ПОРОЮ…

Любимая, сколько раз я мечтал о встрече с тобой. Я очень сожалел, что не воспользовался теми минутами, когда ты была рядом, зачем, зачем я повёл тебя в этот ручей? Какие такие грехи я повёл тебя отмывать когда ты абсолютно безгрешна? Чиста. Невозмутима. Тебе были посланы испытания, и ты прошла их достойно, не искусившись, не переступив. Да, я видел и понимал, что той ночью с Вованом Милым ты была на грани. Но ты не переступила грань. Ты, как тебе это было свойственно, обошла все углы, мило и ненавязчиво сказала: «Не твоя я!» Потому, что ты была моей. И ты меня ждала. Каждый час.

Укладывая Мику спать, ты ему рассказывала, что скоро приедет Иван Иванович, что я – твой муж, и ты Мику приучала ко мне.

На вопрос, что ты делаешь? Ты отвечала. Делаю свет.

И он приходил каждое утро.

Он проникал твой свет.

Я видел его свет этот.

Я чувствовал.

Сначала ты чуралась меня потому, что ты так воспитана. Ты не знала какой я и кто я. Но мои объятья настоящие: чуткие и добрые.

Мои уста целуют сладко и радостно.

Мои мысли —  чуткие и непринуждённые.

Моё детство – это часть истории встречи с тобой.

Мои падения с велосипедов – это воспитание характера, чтобы встретиться с тобой.

Мои женщины – лишь для того, чтобы обрести навыки овладения тобой.

И ты ко мне струилась, ты уже вся встроилась в путь, чтобы оказаться в моих объятьях. Ты подготовилась. И ты приучилась. Приручилась.

Ты мне сказала: когда-нибудь я поднимусь вровень с тобой. И делала каждый день по шагу ко мне. Я умолял тебя: дождись! Но ты поехала снова, ибо Милый сказал: «Без Фотки нет смысла даже начинать!» Он красиво пел. Он замечательно держался на сцене. Его бархатный голос сводил с ума женщин в больницах, рожениц в роддомах, бабок-повивалок. Но Милый смотрел лишь на тебя. Он просто заболел тобой. И я его понимаю. Поэтому он отказывался наотрез. Старшой кричал, что отсутствие дисциплины – грех. Что он всех разгонит…Но не разогнал. Вас всех разметал снаряд. Точный. Прицельный. Ужасный.

Где твои ручки, любимая?

Где твои ножки, любимая?

Где тело желанное, вожделенное?

Мы похожи с Милым на двух маньяков, которые влюблены в исчезнувшее, в утраченное. Но мы всё равно боремся за тебя.

Иди ко мне.

Иди!

И ты пошла. Ты сделала шаг. И я овладел тобой. Я понял, что ты – моя, что наши чрева – это одно целое. И я проснулся!

Я взял карандаш и начал записывать, как молитву, твои слова, что ВИДЕНИЕ – это особый вид стиха, и нельзя присваивать общее лишь себе самому. Ибо ты – принадлежишь всем. Ты всеобщее достояние. Ты доросла до того, чтобы стать им.

Ну что это такое – эти стихи о цветочках.

Что это такое – не современные песенки и романсы?

Вот твои настоящие, да они смелые!

«Иван, я туда и обратно слетаю, просто для того, чтобы понять лёгкость и тяжесть тела своего. Но ты сможешь меня вернуть обратно, ибо это ещё не конец, это только начало меня! Я дышу. Ты кричал – дыши, дыши. И я стала дышать! Ты сказал вставай. Но я не стала. Тогда ты снова крикнул – дыши, умоля…»

Да, надо дышать.

Надо жить.

Здесь нельзя умирать, как нельзя никого хоронить. Например, на холодном Шпицбергене, из-за вечной мерзлоты – как нельзя умирать в холодильнике, твоё тело будет вечно свеже-мороженным. А белые медведи, как кроты будут разрывать могилки и доставать оттуда порции мороженного мяса. Человек – это мясо. Запрещено из-за наличия священного синтоистского храма умирать на Ицукусиме, вот совсем нельзя,  как и в далёкой, миролюбивой Андалусии. Здесь, в этой деревне, где мы находимся все вместе – здесь объединились словно  Шпицбергене и Андалусия, поэтому тоже умирать нельзя. Мне особенно!

И мы обнялись.

И люди  ждали меня (теперь уже тебя). Они же беспомощны в этой войне. Они жили спокойно. Рождались, учились, шли в школу, затем на работу, затем женились и рожали детей. Это же так сложно – отказаться от привычной жизни, от дома. А ты подходила и говорила: «Всё наладится!» Хотя знала, что временно им придётся потерпеть. Но ты не говорила, что сначала надо поработать над собой, пройти испытания.

А у Марии и вправду был приступ. И Старшой напрасно прикрикнул на тебя: «Не ставь диагноз!»

Всё…всё… начнём сначала.

Итак:

Любимая!

Любимая!

Ты самая любимая.

Любовь – это то чего все ждут. Это волонтёрское ГСМ.

Скоро, скоро, очень скоро его доставят…

…а  говорят, что не сегодня…

…а говорят, что был подрыв…

Врут. Не верьте! Нам много. Объединений. Бригад. И всё-всё обязательно будет доставлено. В срок.

Генераторы. Кабель.

Завтра сбор!

И не опаздывать! Как всегда в восемь. Дисциплина прежде всего. И никакого разгильдяйства.

Я сказала – в срок. И Бианка подтвердил. Он как раз набирал новую команду.

Светлана Леонтьева