Однажды, я получил на Новый Год сразу две телеграммы с поздравлением от… двух женщин. Гордости моей (впрочем, тщательно скрываемой от мамы) не было предела, как говорится. Ибо у меня были большие проблемы с женщинами. Они меня не любили так, как хотелось бы мне – за красоту, которой у меня не было. Они мне не давали, грубо говоря, потому, что не могли устоять, просто глядя на меня. Если я кого и добивался, то именно потому, что добивался. И всё – без хоть какой-то влюблённости с моей стороны. Да и с её – тоже. Только нравление (пусть вы и поморщитесь от такого слова). Ужас, — констатирую я жизнь спустя. – В этих двух, что с телеграммами, я был влюблён. Од-но-временно, получается. Ибо у меня не было намерения жениться ни на одной. Одну я любил, так сказать, уже много лет. Я влюбился в неё идеалистом, что нельзя оскорблять такую святыню как Любовь проверкой. А проверить, ой, как хотелось, ибо я подозревал, что она ш… А я и сам перед нею, какая б она ни была, был виноват тем, что хотел нагуляться. (Я кончил тем, что всё-таки проверил, и подозрение подтвердилось.) Но то – потом. А пока – мы мучили друг друга, то ссорясь, то мирясь. Я её в итоге понял: я ей был дорог, потому что всё-таки любил, тогда как другие просто её хотели. И телеграмма от неё была очередным призывом к миру. – Я уж не помню, будучи в очередной ссоре с нею или нет, я побывал в отпуске  и там влюбился в другую. С той оказалась другая беда – у неё оказался сын. И я намеревался слинять с её горизонта. Но, помнится, — а может это мне теперь мерещится (ибо я не зря затеял эту исповедь), — у меня с этими двумя телеграммами было состояние влюблённости в двоих. А не просто приязнь.

И я о себе тогдашнем теперь думаю сквозь призму такую: как оценить Дантеса, любившего Идалию Полетику (умницу и вторую красавицу Москвы и Петербурга) и безумно влюбившегося в Наталью Пушкину (не умную, но первую красавицу Москвы и Петербурга).

И мне хочется себя-тогдашнего оправдать, а Дантеса осудить.

Ну, у меня ж к тем двоим не была такая (можно сказать, взаимная по духовности) любовь, какая вспыхнула к той, на которой на третий день знакомства я захотел жениться (и таки женился через 1,5 года ухаживания, почти сплошь эпистолярного).

И, когда женатым я влюбился раз, это тоже не было любовью к двум, ибо я просто задавил в себе новую влюблённость. Место её работы было с другой стороны коридора. Так, когда меня неумолимо потянуло пойти на неё взглянуть, я просто встал из-за кульмана и, как сошедший с ума, запел во всё горло какую-то залихватскую песню. И потом сел обратно. И соседи просто удивились. И даже не заподозрили ничего. И я понятия не имею, заметила ль она что во мне, когда случалось переброситься парой слов. – Мне кажется, я выкричался и излечился. И болезнь длилась несколько секунд. И – не считается, что я любил двоих.

А Дантес – любил. И даже троих – ещё своего приёмного отца Геккерна.

И я не подлец, а он подлец.

А чего я затеял этот разговор?

Меня впечатлили доказательства Ласкина, что Дантес влюбился и так ярко описывал свои чувства не к Наталье Пушкиной, а к Идалии Полетике.

Меня только смущала вычурность, какую Ласкин придумал для Дантеса, намекающего Геккерну, в кого он без ума влюбился и – взаимно.

Вот эти слова Дантеса:

«…тайна эта принадлежит лишь нам с нею (она носит то же имя, что и дама, писавшая тебе в связи с моим делом, что она в отчаянии, но чума и голод разорили её деревни)…»

(Источник)

Ласкин, переведя слово «nom» с французского не как «имя», а как «фамилию», разыскал, была ли чума в деревнях у всех светских дам с фамилией Пушкина. Ни у кого чумы не было. А вот в деревнях Идалии Полетики – была. И та была в таких отношениях с Геккерном старшим, что тот у неё мог-таки попросить взаймы.

Ласкин рассудил хитро-прехитро. Геккерн знает-де, что он просил взаймы у Идалии. Значит, догадается, что речь у Дантеса не о двух женщинах, а об одной – Идалии.

На самом деле дело в неверном переводе и «имя», и «фамилию».

Не знаю, каким чутьём я был ведом… Но я спросил у Яндекса: «Большой франко-русский словарь», там написал: «nom». И в открывшемся смотрю – есть раздел «менее частые переводы». И там среди 16-ти вариантов есть «слава».

То есть перевести надо было так:

«…она имеет ту же славу, что и дама, писавшая тебе в связи с моим делом, что она в отчаянии, но чума…»

Слава эта – быть из первых красавиц Петербурга и Москвы.

Соломон Воложин