Раненого привезли абсолютно голого.

Так нельзя!

Переохлаждение опасно больше, нежели сами ранения…

Но Клим смотрел на раненого молча. Хотя хотелось крикнуть, заверните его, накройте, сволочи! Совершенно голое тело, словно светилось на фоне ночи. Раскинутые руки, хоть привязывай, бились о края носилок. Ляжки вздрагивали, колени тряслись. А мощная грудь вздымалась.

Раненого всё-таки накрыли одеялом. Затем медсестра сделала несколько уколов сразу внутримышечно и внутривенно.

Ох и ловкая она – эта медсестричка! Шустрая. Раз, два и готово. А пальчики у неё тонкие, как иголки у ёжика в букваре школьника.

Клим склонился над раненым.

Затем его промониторили. Поняли: внутри черепа неразорвавшийся осколок гранаты. И по всему телу раненого кровоточили мелкие точки ранений. Из-за этого, эвакуирующие его санитары, стянули одежду с раненного, чтобы её края не зацепили торчащий кусок гранаты.

…И Клим неожиданно вспомнил, как звучит музыка. Обычная, не из плей-листа. Морские пехотинцы шагают ровным строем. И вдруг где-то посреди колонны раздаётся взрыв. Морпехов, словно изнутри выносит ударной волной и далее: кровь, текущая, словно из арыка, разорванного в клочья, мясо ярко алого цвета, вырванные руки, ноги, оторванные головы. Страшные, холодящие душу вопли. Непонятно, кто кричит, либо умирающие, либо уже трупы так орут, либо толпа женщин, приехавших посмотреть на парад. Везде лужи багровой субстанции то ли костей, то ли внутренних органов, артериальная кровь намного краснее, нежели венозная, она разлита повсюду.

Это теракт.

Людей подтаскивают ближе к тротуару, кладут на траву, возле цветочных клумб. Из головы раненого вытекла розовая струйка. Рука сломана в трёх местах, торчат кости. Очевидцы мечутся, не зная, как и кому в первую очередь оказать помощь. Двое сослуживцев хватают раненного, пытаясь перенести его в тень под дерево. Этого делать нельзя ни в коем случае. Они доламывают ему позвоночник, голова беспомощно запрокидывается назад, болтается, словно вот-вот отвалится.

Клим Рустемович Озёрный надел перчатки – им тогда выдавали именно такие жёлтые латексные, похожие на варежки первоклассницы кухарские «пятипальцовки». Ему хотелось крикнуть:

— Расступись!

Но он взревел:

— Пропустите!

Тогда ещё Клим не умел оказывать так эффективно первую доврачебную помощь. Но он знал, что утихомирить толпу можно лишь своим спокойным и властным видом.

— Я медбрат! – уточнил Клим. – Давайте бинты, у кого есть, жгуты. Рвите рубахи. Надо остановить кровотечение!

Приехал реаниматолог – это была первая «Скорая», добравшаяся до места взрыва:

— Помогать будешь!

Клим послушно последовал за доктором. От вида крови тошнило. От вывернутого мяса хотелось взвыть. Клим постоянно наступал на чьи-то кишки, треснутые кости, ноги сами словно окунались в лужи крови.

Позже, когда Климу удалось закончить медучилище, он всегда говорил, что служба первой помощи организована слабо. Что население не оповещено. И даже искусственное дыхание, самое распространённое среди доврачебных процедур, люди делать не умеют. Чаще всего ломают ребра, либо реанимируют так, что выжить после такого, невозможно.

Второй раз Клим случайно нарвался на теракт в Домодедово. Он поехал встречать Ириску, с которой познакомился в интернете «для серьёзных отношений», и вместо этого попал в эпицентр взрыва. Это случилось возле кафе, куда Клим зашёл выпить пива для храбрости. Ириска на фотографиях выглядела обворожительно: короткая юбочка, облегающая кофточка.

И главное – поза! А фотографировалась Ириска в салоне богатого авто, сидя за рулём. Клим представлял, как он повезёт эту Ириску на раздолбанном пригородном автобусе в посёлок Чисто-Борское на свидание. Как он положит Ириску на кровать, как они под музыку «Девочка Барби» начнут целоваться. Но его сладкие мысли прервало ужасное зрелище: после взрыва лежащие трупы, разорванные тела, испуганные люди, мчащиеся прочь, запинающиеся о кровоточащих младенцев, вопящих мамочек в крови, ползающих на коленях людей и шатающегося от контузии верзилу, который обмочился от страха и обмочил еще несколько человек.

Клим снова достал из сумки и надел свои фирменные латексные перчатки, закричал:

— Не двигаться! Дебилы!

И ринулся, чтобы оказать помощь тем, кому необходимо в первую очередь. Это была женщина невысокого роста, ей перебило артерию, Клим затянул ногу выше колена жгутом, который тоже всегда был при нём. Выучиться на доктора Клим не сумел: мешала лень, гульба, выпивки, компании, деревенские красотки.

Работа фельдшера Климу Рустемовичу Озерному надоела через пару месяцев. Зарплата – шиш да маленько, в посёлке была одна аптека, чапок с водкой. А ещё бабки, которые приходили в фельдшерский пункт не лечится, а жаловаться.

Первый опыт Клима, это окрик реаниматолога: «Держи голову! Держи!» Второй крик: «Аккуратно. На носилки надо не класть. А ложить!»

То есть мягко и одновременно симметрично в унисон движениям переместить пострадавшего на носилки.

— Нет такого слова «ложить», есть слово «перекладывать»! – ответил тогда Клим, снимая перчатки в крови.

Реаниматор выкрикнул:

— Есть такое слово. Ложи!

Но было уже поздно: Клим понимал эту грань между «делай и уже не делай». Когда надо массировать сердце, когда можно ударить в грудину кулаком, и как заводить это сердце. А оно не заводится. Упрямится. Дурачило! Ну давай. Давай же. Итак, вдох- выдох. И ещё выдох-вдох. И массаж. Массаж. Массаж.

Какая у всех разная грудь! У некоторых широкая. Есть пространство между соском и ребром. У других сморщенная, узкая, недоразвитая. А у женщин расплывшиеся сиськи, словно размазанная жировая прокладка между мотором и зажиганием. Кто их целует – эти растёкшиеся плоские недоразвитые то ли девичьи, то ли старушечьи грудки? Вот, правда, кто?

У Ириски грудь была упругая, чуть свисшая, но не как манная каша на тарелке.

Это Клим понял уже после того, как приехали «настоящие» доктора. А его – медбрата и ещё несколько добровольных помощников попросили покинуть помещение.

Испуганная Ириска подошла к Климу и сказала:

— Да ты герой!

А ещё Клим помнит дорожно-транспортное происшествие: какой-то обнюханный мажор въехал в толпу на остановке. Самое неожиданное, что дорога была абсолютно пустой, лишь кучка бабок деревенских тёрлась возле лавочки, открытой семи ветрам в ожидании рейсового ПАЗИка.

Двух бабушек насмерть, третья бултыхалась в луже крови с переломом в черепе. Это Клим сразу обнаружил и зажал рану прямо ладонью, затем обмотал тряпицей, которую ему протянула женщина, находившаяся возле.

— Вы номера запомнили? – спросил Клим.

— Нет…

— Позвонили в «Скорую»?

— Да. И в полицию тоже.

Все службы приехали быстро. Молодцы, работают!

Клим напросился в машину к МЧС, сказав, добросьте до города. Мне надо. Сидеть на узкой лавке было неудобно, но Клим терпел.

«Тебе надо написать заметки врача» — сказала Ириска.

«Я не врач. Не дотянул!» — ответил Клим.

«Ты перетянул…ты уже опытный…»

«Я ленивый. И живу на авось…»

Затем Клим себя ругал за бессердечность и неловкость. За неумение быть джентльменом. И просто хорошим парнем. За то, что он не как все. Ибо все одноклассники женаты на своих соседках, воспитывают детей, а он сорокапятилетний – бездетный, неженатый, без карьерный неудачник! Да ещё с таким гонором! Жуть…

И тогда он решил сделать шаг.

Скорее всего, осознание пришло раньше: Клим шёл по улице. И вдруг упёрся в какую-то стену. Или ему показалось, что упёрся. Он словно уткнулся лбом, как в подол матушкиного платья во что-то ситцевое. И подумал, что я сделал хорошего? Да, жил, да, учился, да работал. Да, видел, как разваливается страна. Но не я её развалил.

Клим в этот день просто вернулся домой. Просто съел свой ужин и просто лёг спать. Диктор по телевизору сказала: «Теперь продолжаем знакомить вас с прошлым нашего района. Например, поселок под названием Чистое-Борское. Здесь было торфо-предприятие. Шла разработка недр с 1847 года. В посёлке имеется две школы, имеется больничный городок, почта, сберкасса…это недалеко от знаменитой Киселихи…здесь установят мемориал в честь погибших, наших земляков на СВО».

На Клима смотрели глаза молодого человека с фотографии. Живые, лучезарные, синего цвета глаза. И он уже был убит. Ему, восемнадцатилетнему, уже ставят памятник на аллее героев. И война идёт не первый месяц. Не второй. Что делал Клим в эти дни, когда люди становились героями, отдавали свои жизни? Он просто жил. Ходил в баню. Парился. Пил пиво, ел. Встречался с женщинами. И всё это так работало. Клим помнил лицо героя на фото, тот как-то по осени приводил в фельдшерский пункт свою бабушку, когда он был ещё жив. И вот – такой молоденький пошёл. А через полгода его привезли в гробу, а бабушка всем телом, кидалась, ложилась на крышку и плакала таким тихоньким голосом.

А вчера Клим пригласил Танюшку – соседку, разбитную разведёнку. И они пили водку, закусывая хрустящими маринованными огурцами с огорода погибшего земляка. Огурцы были тёмно-зелёного цвета, как штаны погибшего. И Клим ничего не мог сделать с собой. Как только перетирать зубами огурец.

На утро решил: поеду в военкомат. Спрошу, подойду ли…

Медики везде нужны. Хотя, конечно, у Клима было не полное медицинское образование. Но в двадцать втором году была суета и неразбериха. И, казалось, что вот-вот придёт победа, через месяц-другой, максимум полгода.

Что-то выстроилось у Клима, внутри у него, как словно появилась некая ось. И чтобы он ни делал, на него смотрели синего цвета, печальные глаза земляка. Поэтому он подал рапорт о призыве в качестве медбрата. Рапорт приняли, хоть и с препинаниями: возвращали обратно, давали и затем отменяли повестки. В военкомате царили бардак и неразбериха. Клим написал три разных рапорта на имена разных командиров, в том числе один на имя министра обороны, чтобы призваться в армию. И в итоге Клим попал в военный эшелон. Сначала всех отправили в Санкт-Петербург для формирования и обучения. Читали лекции. Разглагольствовали.

Разумеется, поначалу, когда Клим приехал на место, не было ничего, никакой-нибудь маломальской оргтехники, ни простых книг учета, как Клим привык, никакой канцелярии. Не была налажена связь ни с гражданскими складами, магазинами, подвозом. А для оргтехники ещё нужны были комплектующие…Работать приходилось в блиндажах, где гудели и стрекотали электрогенераторы, затем появились принтеры, бумага и компьютеры, чтобы заносить данные о прибывающих раненых. Приезжал начальник 11 медицинского корпуса, записывал что-то. А Клим орал отчего-то на всех. «Потом матери будут искать своих сыновей. А я что им скажу? Имя не помнит. Ранен тяжело. Родинка на шее?»

Клим кричал, и на него словно из тьмы взирал тот самый герой из Чисто-Борского посёлка.

Выгрузившись из эшелона, Клим с подкреплением погрузились на армейский «Урал», и первый раз двинулись на позицию. Медицинский пункт надо было расположить в лесополосе. Были только каски, броня и оружие. Приказали – углубляться, прятаться. Но как? Лопаток нет. Ни одной маломальской сапёрной лопаты. Безобразие! Снова кричал Клим. Но ему сказали: Тихо! До лбс недалеко. Сейчас прилетит! Сообразили, что можно поискать хоть что-то похожее на огородный инвентарь в лесу. Нашли старую ржавую тулейку и полотно времён прошлой войны. Насадили на неё черенок. Выкопали за два дня яму размером четыре на шесть. Покрыли досками стены, сделали вход. Сколотили дверь, вбивая гвозди: их выдали в полном объёме. Затем установили оборудование.

Затем докопали ещё одну комнату. И ещё одну с лежанками для персонала.

Там Клим познакомился с Ефимом.

Это был крупного телосложения мужчина. Назвался анестезиологом. Решили вместо позывных оставить свои имена – Клим и Фима. Зачем придумывать позывные, если через месяц закончится война? Этого достаточно.

Под тихую песню группы «Галлюцинации» началась работа.

Раньше Клим работал в больнице. Привозили с тяжелыми черепно-мозговыми травмами. Ну, там кто-то подрался, кто-то кого-то по голове долбанул. Были тяжелые больные, казалось, что на волоске от смерти: этой бабы с косой в белой рубахе.

А 21 сентября 2022 Клим увидел такое, что словно оказался в эпицентре невероятного кинофильма.

Их принесли сразу несколько.

Заработала бригада, называемая реанимационной. Бои были очень интенсивными. Рваными, непрерывными, нескончаемыми. Днём. Ночью. Утром. Рано. Поздно. Всё смешалось в голове Клима. На самом деле все раненые, хотя и полуживые орали матом.

Фраза «потерпи, брат» не канала, надо было также отвечать отборным матом. Особенно Климу запомнился молодой парень с отсечённой рукой, болтающейся, как трос. Из неё текла кровь. Скорее, скорее, надо остановить. Жгут был слизкий от крови и, казалось, что он не помогал. Текло, как из ведра. Если кому-то надо принять душ, то, пожалуйста, становись и мойся. Как этот парень был ещё жив? Он должен был весь вытечь и успокоиться. Клим стал рассказывать ему о празднике, ну так просто, всё равно раненый орёт. Какая разница, что говорить? Планёрка битв и изучение истории, скорее, отталкивали Клима, он хорошо понимал, что такое война, пусть и такая, поэтому никаких романтических чувств, никаких Наполеонов на конях, никаких рыцарей, иллюзий по этому поводу не испытывал. Знаешь, продолжал Клим, всё-таки нащупав место вытекания, и чуть повыше наложив жгут, что после праздничных реконструкций и сражений мы всегда жали друг другу руки, а вечером у костра жарили мясо и пили из экспозиционных стаканов с теми, кто ещё пару часов назад были теми самыми противниками по игре. Раненый притих. Ему было сделано столько уколов, что можно уснуть и не орать, но он ответил, что тоже реконструктор.  И сказал: «Мы не умрём!» Видимо, Клим попал в точку. Свой узнал своего.

Второго раненного трясло. Просто всё тело колотилось в немыслимой тряске. Клим накрыл его пленкой. Бесполезно. Одеяло сползало, корчилось, слетало. Фима орал:

— Затихни.

Но безрезультатно.

— На минутку останови свою трясучку.

Тогда Клим просто подошёл и стукнул раненого по голове. Раз. Два. Тот от неожиданности замер, и Фиме удалось его запеленать даже в два одеяла. Ранение было плохое – в пах. Развалилось всё – просто не было низа. Ни как у Аполлона крючок сморщенный. А вообще ничего, зияла дыра. Был мальчик, стала девочка. Нужна была срочна операция.

Перенесли на УЗИ. Решили ввести наркоз. Фима был хорошим доктором, но по другим делам, не по хирургии.

— Что будем делать?

Открыли интернет и стали читать с телефона, как поступить в таком случае. Что пришить? Что отрезать? Было ясно, что мочеточник надо вывести как-то наружу. А его тоже нет…

Уретротомия – делается косметически. Но сейчас главное, чтобы выжил этот трясучка. Фима вывел наружу часть уретры. Боковые края сшил при помощи викрила. В дистальную часть вставил катетер и вывел его наружу. Главное – спасти уретру. Взял лоскут с ноги и обернул катетер им.

Всё это напоминало ритуальную процедуру. Скорее всего некий колдовской обряд. Затем вколол больному хорошую дозу ампициллина. Хотя тогда даже антибиотики были на перечёт. Но Фима рискнул. Сказал:

— Пусть из зарплаты вычитают!

В первые дни не было сногсшибательных миллионов. Всё, что отчислялось, тратилось на нужды больных. Много закупалось такого, чего просто не было в помине в походном госпитале.

Было даже так: привезли одного с тяжёлым ранением обеих ног. Одна нога в хлам. Вторую ещё можно спасти. Осколки – это одно. А вот мины – эти лягушки просто съедают конечности. Чав-чав. И всё. Нету.

К полночи легли. Не спалось.

Про медиков говорят, что те хлещут спирт прямо перед тем, как взять скальпель. Брехуны!

Фима лёг и начал рассказывать о себе Климу:

— До всего этого я служил в звании старшего лейтенанта медицинской службы в качестве командира медицинского взвода мотострелкового полка, затем был начальником медицинской службы мотострелкового полка. Работал везде, научился быть анестезиологом в различных госпиталях. Но большую часть времени служил в должности командира отдельного медицинского подразделения.

— Награждён? – спросил Клим, засыпая.

— Это было время, когда предпринимались губительные для нашей армии реформы: как могли? Я разразился статьёй в газете, и меня уволили. А они тем временем упразднили несколько кафедр в гражданских вузах, перешли на группы и отказались от теорем о большой войне до малочисленного контингента неких профессиональных сил. В медицине тогда творился хаос. И вот Сердюк. Что он? Один суета и только.

Но ведь в пехоте ни о каких операциях с хирургами и анестезиологами даже речи быть не могло. Сейчас приходится учиться заново. И где подкрепление? Нам надо ещё сюда четверых.

— Ага. Баб! Да покрасивее. Что-то мне жениться охота…

Уснули.

Но через три часа снова:

— Подъём!

Привезли семерых.

После этого Клим возненавидел Зелю лютой ненавистью. Он ему стал личным врагом.

Вот все говорят – клоун. А он сколько людей сгубил? Миллион? Два миллиона?

Все говорят, что кокаиновый.

Но разве он сломан? Обезволен?

Говорят, что марионетка. Кукла. Но ведь не унимается. Играет свою роль и не в кукольном театре. А прямо-таки на главной сцене. И жрёт, жрёт, как не в себя.

Денег – полные карманы. Куплены не просто целые острова, а словно целые страны. И продано всё, откуда Зеля собрался сбежать. Закопаться в бункере. В подземном своём хранилище.

А мечта Зели сбылась: дети в Лондоне учатся, жена на Куршавеле отдыхает. Языку он у Голландских преподавателей учится.  Разве он о другом мечтал? Ему руки целуют в конгрессе, его слушают на больших и малых сценах. Зрителей у него почти весь мир.

Зеля возомнил себя непобедимым. Целая армия борется против него, а Куев как стоял, так и стоит, Куев на месте, город цел, дороги вьются, народ веселится. Где-то грохает, так не в Куеве же.

Колумбия поставляет всё, как договаривались, он сыт, пьян и нос в порошке, что ещё надо? Предел мечтаний. Хотите меня убрать, так примите страну в НАТО, я уйду сам. Хотите от меня избавиться, дайте ещё оружия. Хотите меня сломить, давайте идите. Кто первый?

Вий – этот гоголевский Вий ожил, вышел из могилы и притворился главным.

А кто поборол Вия? Никто.

Тот, кто хотел, с ума сошёл.

Панночка, как лежала во гробе, так и лежит. Не отпетая. Где тот Хома Брут, кто осмелится три дня и три года Евангелие читать в храме? Где ты? Ибо проклятый этот Зеля. А проклятого уничтожить трудно. Вертится там и сям.

Вот ты попробуй! Прокляну!

Клим тогда проснулся, как ушибленный. А тут снова стоны, кровь, моча, куски кала, какая-то запечённая грязь. Приехала смена. Женщины пожилого возраста, от пятидесяти и выше. Других пока не нашли. Одну звали Ганной Тимофеевной Рынду. Что за имя? Ни Галя, ни Анна.  Клим сказал:

— Помойте пол.

Та спрашивает:

— Где вода?

— Дурочка, вода – это снег. Но осторожно. Начали коптеры летать, как бы не прилетело чего.

Та молча вышла с ведром. Вернулась. затем пошла с ещё одним ведром наверх. Пока Клим кипятил воду, Ганна сходила четыре раза. То наберёт, то выйдет, чтобы воду вылить.

Но отмыла помещение хорошо. Собрала весь мусор. Вытерла кровь. Села чай пить. И уснула прямо за столом, не допив плохо заварившийся напиток из кружки и не доев печенье. Клим допил всё и доел. Не пропадать же добру.

Спали на нарах. В два этажа. Бабы внизу. Мужики наверху. Как в купе. Даже укачивало иногда, словно земля вращалась. Ганна во сне всхлипывала, у неё убило всех: брата, мужа, детей, отца. Поэтому напросилась на самую тяжёлую точку. В город Б. на направление А.

Фима спал. Ещё одна медицинская сестра Маруська, которая рассказывала, что на военной кафедре преподаватели читали лекции, словно старыми устоями и древними понятиями времен Великой Отечественной войны, даже думали по клише, которые пришли из советского кинематографа. Так, в голове Маруськи словно вкорчевался, словно сидел некий образ военного хирурга, который после операции в белом халате с завязками бантиком на спине сзади и с закатанными рукавами, выходит из плащ-палатки. А в руках у него корнцанг с такой дымящейся папиросой, на предплечье флаг белого цвета и его слушаются враги, ибо он от Красного Креста. Враг отступает с флангов, давая возможность врачам работать, штопать раны и латать дыры в организмах и телах. Это клише, блин, стандарт до сих пор у старых преподавателей гражданских вузов, но и в армии, вернее в тех ее структурах, которые никогда не бывали на фронте, на линии боевого соприкосновения таких много.

Маруська из них.

Клим думал, с кем бы сдружиться? С Ганной Тимофеевной Рынду? Или наивной Маруськой? Обе были интересными. Ганна ложилась спать, раздевшись. Всё время жаловалась на сердце, что ей душно. А Маруська наоборот, надевала на себя бронник, боялась быть убитой во сне. От женщин пахло спиртом, ватой, бинтами, антибиотиками, как в морге формалином.

Клим вспоминал, как при формировании полка ещё в Нижегородской области главный учебный центр материального обеспечения выдал всем по тридцать белых флажков, чтобы обозначить расположение медицины. Ну не глупость ли? Враг бы уже разбомбил всё, ориентируясь по белым флажкам. А уклад девяностых и того смешнее: стеклянные многоразовые шприцы, которые можно встретить даже не в каждом музее истории медицины. При обстреле такое превращалось в кучу осколков. Многоразовые шприцы появились, однако, позже и быстро.

Клим решил, что с Ганной. Но та обиделась на первое слово «дура» и старалась избегать общения с Климом. Больше разговаривала с Фимой. Но это не вариант! Женатый! Имеет пятерых детей. Жена – блондинка с грудью пятого размера и фигурой девяносто-шестьдесят-на девяносто. Сначала Фима попал в мотострелковый полк армейского корпуса Балт-флота, З. военного округа. Как ему сказали в военкомате, «езжайте, там разберутся с вашей профессией». Фима тоже так полагал. А полк уходил через три дня на линию. По штатному расписанию Фима должен занять должность офицера в звании лейтенанта медицинской службы. По квалификации врач. Всем было плевать, кто он – хирург, терапевт, невролог, анатом, просто Фимой закрыли дыру и пробел в прейскуранте.

Нужен был полк. Сделали полк.

Фиме особым приказом передали медицинское имущество времен, страшно сказать, прошлой войны. Скорее Афганской. Стоимостью не мене палтоса миллионов.

Но Фима научился списывать потери. Клим тоже. Он всё ещё прикрикивал на Ганну, когда та ошиблась в несколько копеек, составляя смету.

— Дура и есть дура!

— Сам такой! – огрызнулась медсестра.

Ругаться не хотелось. Просто хотелось выйти и покурить. А ещё сходить к заветному дереву. Так называли временно укрытие для санитарных процедур. Это была раскидистая ветла. Под её могучими ветвями организовали отстойник.

А затем решили – хватит!

Как раз привезли биотуалет. Хороший. Глубокий Тёплый. Вкопали его за ночь. Сделали яму для отстойника.

А ещё душ.

И кладовку для медпрепаратов.

Встроили стиральную машинку.

С 23 года фронт стал удаляться. Вот уже на пять км. На десять. Пятнадцать. Но поток раненных не уменьшался. Именно поток, он то становился большой рекой, то вдруг впадал в море. Минно-взрывные, фугасно-осколочные. Самое страшное было то, когда привезли бойца, оказалось, что граната, попавшая в голову одному из раненых, не взорвалась. Она оставалась в нём.

Везти его на большую землю и при этом, если не извлечь гранату, это было ещё опаснее.

Фима не мог не сказать про свой опыт, он уже имел в подчинении пятнадцать человек, которые, по его мнению, составляли ось, основу, костяк медицинской роты. Но сейчас у них в наличии было вдвое меньше. Ибо подогнали молодых санитаров. Их называли начинкой медицинского полка. Были в его подчинении и в дальнейшем составили костяк медицинской роты всего мини гвардейского полка. Но говорить об опытности не приходилось, один был полу-терапевт и второй полу-токсиколог. А нужны были лейтенанты, командиры мед части, сапёры. Как извлечь гранату без специалистов? А травматолог? А, вообще, комплектация медицинского подразделения?

Доставщики – это почётная должность. Героическая. Ибо под сплошным огнём приходится передвигаться, нести носилки до десяти километров. И не пиццу несут, а стонущего и полу-умирающего человека. Живое тело. А оно болит, как всякая плоть, это же не кусок мяса. Конечно, есть обезболы. Есть разная доза промедола. А эти врачи, которые числятся стрелками-санитарами при комендантской части? А?

Итак, медбрат, фельдшер, две медсестры непонятного возраста, скорее уже глубоко за сорок, один доктор-хирург и мальчика-контрактник из школы-интернат, прибившийся на добром слове. А на кушетке боец с неразорвавшейся гранатой в черепе. И её извлекать надо через челюсть. Так показал рентген. И познания самого хирурга.

— Шо будем делать, товарищ Фима? – спросила Ганна.

— Какой я вам Фима? Я Ефим Ефимович Ефимов! – неожиданно выкрикнул хирург. Он же анестезиолог.

— Вот все вы так! Все. Клим и вы тоже! – Ганна пошла к раковине, чтобы помыть руки. – Держите меня за малограмотную. За дуру деревенскую. А я уже воюю с четырнадцатого. Когда ваш Клим в колхозе своём сидел за Волгой, а я уже калаш могла держать! Хорошо, можете меня называть санитаркой, можете говорить, что я без хорошей медицинской подготовки. Да что хотите! Но я буду стоять в изголовье этого с гранатой в башке, и первая приму на себя удар!

— Ладно! – смягчился Фима. – Всем надеть бронежилеты. И приступим!

Всем, кто не был на службе в армии, всем отсиживающимся на диванах в тёплых квартирах непонятно: зачем они тут? Зачем так рискуют? Эти санитары-стрелки просто назначаются в каждом взводе или даже в отделении для оказания первой медицинской помощи. Просто помощи. Первой. И всё. Им принимать участие в операции не обязательно! Челюстно-лицевая хирургия не предусматривает особой эстетики. И она не обязательна в полевом госпитале. Везите то, что есть. Мы стабилизировали этого бойца.

Жгут наложили?

Голову обмотали?

Уколами обкололи?

И всё!

Фима извлёк неразорвавшуюся гранату и положил её в специальную ёмкость.

Клим держал челюсть раненого, ожидая, пока вынесут ёмкость из походного госпиталя. Мальчишка-санитар маленький Евгеньюшка сказал:

— Я отнесу эту вещичку к ветле…

— Стоп! Отошли быстро на пять метров от меня. А лучше десять! Я всё сделаю сам. Одно неосторожное движение и всем кранты. Всем! – ответил Фима. Его перчатки были в крови. Лоб тоже. Откуда взялась эта капля, стекающая до бровей, не понятно. Скорее всего, брызнула во время извлечения гранаты.

Ганна смолкла. Марусенька вообще стояла, как соляной столп Лотта, не оборачиваясь, словно за ней целый город горящий в сере и вони.

Молоденькие санитары отошли в угол.

— Клим, держи челюсть бойцу. Если что, то зашьёшь её нитями по щеке, но смотри лицевой нерв не задень! – приказал Фима.

— Если что. Это что? – спросила Ганна.

И тут же догадалась: если вдруг взорвётся в руках Фимы эта кровавая штуковина. Стало всем жутко. Клим сделал первый стежок, ибо кровь вытекала из раны между носовой полостью и ртом. Затем ещё один и ещё. Получалось аккуратно. Клим как-то в детстве порвал рубаху и, боясь наказания от матери, которая всё время истерила после ухода отца, сам зашил с изнаночной стороны по шву свою рубаху. Получилось незаметно. И мать не догадалась. Но когда постирала рубашку, то обнаружила брешь. А Клим сказал, что виновата старая центрифуга, которая всё время что-нибудь портит во время стирки.

И сейчас шов получался не просто аккуратным, а словно произведение искусств, стежок к стежку.

— Да ты у нас вышивальщик! – воскликнула Ганна.

И вздрогнула.

Взрыв раздался где-то вдалеке.

— Ой, что это? – Ганна осела на пол.

Был включен приёмник. Негромко.

Слышалась речь чья-то:

«Первоначально исполнять функции войск территориальной обороны должна была наша часть, то есть не участвовать в так называемых боевых действиях, а заниматься обычным обеспечением мирной жизни на отвоеванных территориях. То есть охранять дороги, либо мирные объекты, нести комендантскую службу, контролировать военную полицию. Наш полк комплектовали срочно, в большой спешке, всё, включая организацию и подвоз, осуществляли по нормам советского времени, а это один мотострелковый батальон и два комендантского батальона, а также одной роты военной полиции далее одного медицинского пункта полка. То есть мотострелковой роты…»

Все стояли в ожидании. А радио мололо всякую чушь. Критикуя то, что вообще нельзя трогать. Как было. Что было. Ой, какие недостатки!

Клим дошил щеку раненого. Сказал:

— Марусенька, принеси то, что велел тебе Фима перед тем, как выйти!

— Что? – женщина стояла неподвижно.

— Шприц говорю! Ножницы. Режь нить! – громко приказал Клим. – И выключите это дурацкое радио. Этот приёмник. Это опасно.

Маруська срезала нити.

— Не так! – крикнул Клим. – По касательной…

В это время в операционную вернулся Фима. Живой и невредимый. Он замахал руками, мол, пойду, переоденусь, перчатки сменю.

— Ганна! Помоги!

Прошло минут пять.

Или шесть.

В операционной царила такая тишина, что казалось было слышно, как бьётся сердце раненого.

— Красавец! – сказал Фима, возвращаясь из тайной комнаты, где все наводили стерильность.

— Да…я красивый мужчина! – хохотнул Клим.

— Не ты. А он! – кивнул Фима, помогая оттереть тампоном со спиртом кровь, которая уже начала сворачиваться на шве и запекаться в красную мясную полоску.

— А что? Я тоже ничего! – воскликнул Клим. – Рост сто восемьдесят, косая сажень в плечах, усики, борода аккуратно выбрита, волосы кудрявые, глаза карие. Характер — нектар и малина. Девки, налетайте!

Об уникальной операции талдычили по новостям месяца три.

«Под Хомба Куук мордулих дуун я рожала дитя. Именно под музыку нелепостей и каких-то даунов я рожала весь день, — начала свой рассказ Маруська. Клим её мысленно называл Маней. Или просто Мани-мани. Они оба выпили в этот вечер по чуть-чуть. Им выпали свободные от привоза раненых сумерки. Было просто затишье. Такое бывает на фронте. – Сначала вышел мой сын, затем культя плаценты. Она напоминала цыплёнка. Кусок недожаренного, без шкурки съедобного мяса. Потом меня зашивали без наркоза. Акушерка сказала, если не заштопает, то будет кривая, косая щель. Знаешь, я тогда отчего-то была одета в красивую сорочку. Вырядилась, как на танцы. А тут физиология. У меня чёлка должна быть всегда кудрявой. Поэтому я затянула волосы в узел и прихватила шпильки. Хотя бабки говорили: никаких заколок, шпилек, резинок. Иначе рожать тяжело. Я достала две заколки и накрутила на них чёлку, чтобы выглядеть кудряво. Свекровь сшила мне халат-олигофрена, такой шуршащий с оброками. И я шла по коридору роддома – с кудрявой чёлкой, в белых свадебных носочках с кружевами, в халате в цветочек. Нарядная! И глупая. Я не знала, как кормить дитя. Что такое сцеживать молоко, как вообще держать сосок и как давать ребёнку кушать…»

— Угомонитесь! – прошипела Ганна. – Спать надо.

Но Маня только хихикнула:

«Исповедоваться хочу. Мой сын такой крошечный, розоватое личико. Спать с мужем после родов мне не хотелось. Было как-то неловко перед сыном. Словно я даю его отцу то, откуда пришёл он. А это святое место.

И я стала избегать мужа. Раз не дала. Два.

Через полгода он ушёл от нас. Не вытерпел.

А я хранила свою реликвию. Как старинный письменный стол. Как нечто золотое. Нечто высокое и недосягаемое. Я не могла даже представить, что кто-то тронет меня. И я всю себя отдала воспитанию сына…этому дорогому своему существу. То есть моему. Муж несколько раз пробовал вернуться. Но как только я представляла его толстые пальцы, которые будут шнырять по моему телу. Я чуть не начинала рыдать и падать в конвульсиях. Ничего не помогало. Он сказал: Лечись. Я пошла в клинику. В это дао женских консультаций. В это таинство акушерства, зеркал, кресел, в эту машину абортов и зачатий и снова абортов, где мне сказали:

— Женщина не пудрите нам мозги. С вами всё в порядке.

Муж сказал, тогда иди к психологу! Пошла. Там мне, вообще, замучили мозг, объясняя, что есть обязанности. Что пять минут можно потерпеть. Одна психологиня сказала мне: встань возле зеркала, раздевшись, осмотри себя. Затем просто погладь всё, что видишь, лицо, грудь, пупок, ноги. Изучи себя и пойми, как надо. Скажи мужу, чтобы особо не расстраивался. Так бывает, это послеродовая горячка. Клим, ты представляешь, я всё сделала, как сказала врач. Я себя потрошила перед зеркалом, пробовала ласкать. Но была, как завядшая ива. Стою. Смотрю. Плачу. Приятельница мне посоветовала – читать книги, пока твой сынок, твой Ося спит. Я стала жить в мире чтения. Просто забросила всё и читала, читала. Сварю суп, погуляю с Осей и читаю. Сварю кашу, опять читаю. Даже в парке на прогулке с Осей, читаю. Вторая приятельница сказала: надень обтягивающие трико, ходи, чтобы тебя возбуждало. Я не фригидная, возразила я. Но мне этого не надо. Муж ушёл во второй раз. И уже не вернулся. Когда Ося подрос, я вышла на работу в клинику. На меня многие смотрели вожделенно. И я поняла: вот он шанс, найти богатенького, ибо всем мужчинам надо одно: не тебя саму, а то, что в тебе. И я познакомилась с человеком, он был вправду небеден. Покупал мне бижутерию, наряды, духи. Единожды пригласил в поездку на море. Но я ответила: у меня сын. Ему всего пять лет. И я не поехала. Никуда. Тогда ухажёр, страдая от страсти, спросил, что ты хочешь? Дом? Машину? Скажи, что?

Я хотела всё.

Выбраться из своей маленькой, хотя очень удобной квартиры.

Я хотела ремонт.

Хотела чистоту и порядок.

Хотела читать романы и гулять с сыном в парке.

Ухажёр сделал всё, что я хотела.

Мы переехали в коттедж.

Он предлагал жить с ним. Но я переехала вдвоём с Осей.

Единственно, что он не предлагал, это идти в ЗАГС потому, что был женат. Красивый, породистый, не бедный, но связан узами брака. Это меня не смущало. Даже радовало: нет никаких обязательств! А машина, дом, участок куплены на моё имя и на имя Оси.

Как он кричал, этот мой ухажёр, что я – динамит! Что холодная, как лёд. Даже пятки у меня пахнут моргом. Ухажёр ринулся в ванную. Затем в душ. Затем нырнул в бассейн. Отмывался долго и тщательно. Затем сказал: сходи к врачу! Что с тобой? Я сходила. Затем долго пила гормональные таблетки. Даже легла на чистку. Через полгода ухажёр вернулся снова. Напоил меня хорошим Чинзано бьянко, и всё повторилось сначала.

Он ушёл и оставил нам с Осей всё. Не знаю, что во мне красивого. Ноги? Голова? Осанка? Но мужчины были непреклонны: они хотели от меня то, чего у меня нет.  Ухажёр как-то спросил: Что в тебе такого умерло?

Я отвечала, что такого не было.

Тогда как ты забеременела? Вот как?

…Я с будущим мужем ловила кузнечиков в поле. Мы были молодыми и весёлыми. Он красивым и невероятно юморным. Мы просто бегали. И ещё прыгали, как кузнечики. Притворялись насекомыми во время брачного периода. Он залазил на меня, а я махала крылышками пока не забеременела. А ещё мы ходили на все протесты, ездили специально на площадь, посещали запретные места, разные бункеры. Там было темно, и мы были в толпе. И все спали вповалку. Было жутко и трепетно. А ещё я в саду обнимала деревья, и мой суженый вставал сзади и обнимал меня. И я не видела ничего, кроме порхания листьев. И я не чувствовала ничего, кроме обжигающих ласк. Мой суженый просто шептал мне на ухо что-то, и я нежилась в этом чём-то нектарном. Мы сидели на диване с ним и читали книги, суженый ласкал меня, доводя до полу-обморока. И тогда я уже просто становилась никакой, тряпичной, кукольной.

А что вы читали? Кажется, Николая Кузанского, Эрнста Блоха, «Этику» Алена Бадью, Канта, Гастева, Касториадиса, что-то протестное, запретное. Лимонова, Исэ-моногатари, Якобсона. Даже математику и китайский язык. И это было мучительно и красиво. А суженый говорил: рожай. Рожай много. Без застенчивости. Ложись и рожай.

Тогда ухажёр догадался в чём дело. Мы поехали с ним и с Осей в деревню. Там мы всё время бегали по лугу, рвали ромашки. Спускались к реке, плескались, ныряли. Ося сказал, что он рыбка. И мы тоже были сомами. Мы пили воду из бутылки, как неугомонные. Когда Ося засыпал, то ухажёр говорил: ты на лугу, ты кузнечик, у тебя кривые лапы, ты должна меня лупить своими лапами. А я буду от тебя отбиваться, ложась и прижимаясь к тебе. По утрам мы тоже читали с ухажёром книги. И я зачала дочкой. Но после родов повторилось тоже самое. «Ты стала снова политической? – Смеялся ухажёр. Твой план сработал снова? Где твой танц-пол? Кузнечики? Луга заливные? Где кривые лапки? С такими, как ты легко делать революцию! Ты от страха бы не переставала рожать. Тобой можно восхищаться и погонять чиновников с насиженных мест, тобой можно начислять налоги и бомбить врага. Ты можешь стать милитаризмом и миром одновременно. Ты это – некое подобие политики, ты как артефакт, ты просто боевая и немирная. Тебе нужен стресс, боль, бой, эмоции…»

— Всё! Не могу! Давайте спать, – Ганна села на корточки.

Клим и Маня послушно отправились по своим углам.

Причём Маня всегда кривила смешные рожицы. Клим стал понимать её лучше. И они дружно решили, что продолжат свои диалоги позже, завтра вечером во время отдыха.

Но не получилось.

Началось отступление наших. И поступил приказ. Собираться.

А им в пункт как раз выдали огромное количество имущества, которое им совсем не было нужно: пять штук перевязочных столов, семь скамеек, бесполезных укладок с просроченным навеки медицинским материалом. Несколько ламп без аккумуляторов, специальных операционных светильников, но без подключения к нестандартным розеткам и узким сетям. Один из санитаров понимал в электрике и переделывал их уже на фронте, за что их ругали из-за учёта, так как это являлось просто прямой порчей государственного имущества. Ну и бюрократия! Многие думают, что неразбериха всё спишет. Ведь война! Взрывы-разрывы! Суета! Оказалось – нет.  На тот момент у них не было даже нужной своей санитарной техники. Только спустя несколько месяцев, когда Клим освоился и уже наработал кое-какие связи с главным корпусом, то появились возможности всё сделать по-своему. А не по госту и нормам.

Нехватка лекарств – это саботаж.

Сажать надо за такое!

Нельзя сказать, что все было ужасно и плохо в первые месяцы пребывания на линии. Это не так. Но лишняя суета – это смертельно.

А уставность и зашоренность – преступление. Это кустарщина!

Командиры. Начальники. Должностные лица.

Консультанты.

Всё это важная и неотъемлемая часть работы.

Полевой госпиталь – это волшебное и неприкасаемое место.

Если оттуда говорит старший, то все должны понимать о чём речь.

С Фимой они провели самые сложные и самые первые боевые полгода буквально бок о бок. А Фима уже побывал в полях, в блиндажах, в подвалах. Он действительно многому всех научил, причем он сразу не давал готовых решений, а показывал путь, по которому можно пройти, чтобы приобрести знания, при этом отмечая, что умники они все – медбрат, санитары, медсёстры, а он лишь советник. Это было его непреложное правило. Клим смотрел на Фиму, эх, ты – энтузиаст!

И что в нём такого? Ибо Фима – был низкорослый, всегда собранный, всегда лысый, всегда и навеки такой!

Никогда он не нарушал своих внутренних привычек, указаний и правил. И Фима, именно он сумел всех их подготовить, и когда настала действительная боевая работа, медицинская служба полка выдержала испытание и продолжила работу свою. Всё зависит от главного человека. Этим главным считался Фима.

Мед-группу перекинули на Б. водохранилище.

И тут началось. Били долго и оглушительно.

Клима перевели в должность сменного хирурга. Хотя у него не было диплома. Но Фима сказал: шьёт, как настоящая полноценная ткачиха! Из кожи делает просто невероятное без рубцового покрытия. Вырастет во врача-косметолога. На гражданке будет бабки зашибать.

Мото-стрелки – это особый подвид стрелков. А если кратко, то есть медицинский госпиталь второго уровня, состоящий из нескольких военных образований. Про головное учреждение говорить не хочется, это необходимо. Но медперсонал – это волшебники и волшебницы. Они, как будто никогда не спят. Выходят такие из-за перегородок уже готовые для всего: для хирургической службы, для дежурства по экстренной и неотложной помощи, для операций по травмам, для операций на животе. Медики иногда делают необычное. То есть операционный хирург, ассистент, который тоже по профессии хирург, а не соплежуй, анестезист или анестезистка, операционная медсестра, вторая сестра, помощница или просто обученный санитар. Обязательно должно быть специальное оборудование. Аппарат для искусственной вентиляции лёгких, монитор, шприцевые насосы, расходные мед препараты, лекарственные средства, электричество и вода. Водя обязательно, кипячёная, стилизованная, но она должна быть. А ещё медицинские аспираторы.

Ранения всегда разные. Ни разу не было похожих одно на другое. Словно целый музей ран. Их словно делали на фабрике смерти. И оттуда надо вытаскивать человека. А иногда видно, что человека прямо засасывает в клешни этой фабрики, нужна срочная операция. Самая неприятная – это полосная. Но без неё нельзя. Она нависает, как дамоклов меч. Точнее скальпель. Много говорят о «стабилизации больного». Это тепло, покой, обезбол, остановка кровотечений. Мониторство. И диагноз быстрый, как меч.

Старая школа медицины всегда спорит с новой, с молодой.

Первая медицинская помощь – это важно. Далее следует эвакуация и переправка в военный госпиталь. Первая помощь примитивная. Её оказывают молодые санитары. Но она важнее важного. И она держится на плечах медбрата.

Клима несколько раз призывали пойти на эту первую помощь. Кричали: Бегом! Орали: Ищи. Он там. И лишь через полгода стали давать точные координаты. И корректировали дронами. Клим научился подавлять сигналы. Находить частоты. В крайнем случае, если на детекторе 4 деления, то надо брать ружьё. Ибо это значит, что осталось сто метров. И всё – ваши пальчики пахнут ладаном!

Руки Клима постоянно пахли спиртом, физрастворами, кровью, землёй, антисептиком.

Через полгода он мог свободно делать операции. Таскать носилки, успокаивать раненых и говорить комплименты медсёстрам. Например, Мане. Их дружба не просто укрепилась, а переросла в доверие. Климу было смешно читать те книги, которыми упивалась Маня в свободное время, коего было буквально час-полчаса в день. Клим тоже доверил Мане свои интимные подробности, неудачи и разочарования.

…Раненого обмотали бинтами. Почти всего. Лишь кисти рук слегка потрясывались. И стопы ног.

— Это мой первый муж! – произнесла шёпотом Маня.

— Что его сюда принесло? – пожал плечами Клим.

— Как всех – долг перед родиной. Вот, правда, не подумай, он материально обеспеченный и не алкаш, не зек, не алименщик-должник! А то многие говорят на гражданке такую чушь, такую ересь! Что воюют одни должники. Бомжи и наркоманы…

Маня смела мусор со стола. Села пить чай.

Клим присел рядом с ней.

— Он у тебя красавец и такой упитанный…

— Ой, знаю, знаю, что ты не любишь тяжеловесов. Их на носилках переправлять тяжело.

Манечка…такая низкорослая, поджарая пухляша. Серая мышка по сравнению с богатырём-суженым. Клим переживал, что санитарная машина долго не едет. Раненого надо вывозить в госпиталь. Он много потерял крови. Его застудили во время транспортировки. Могут начаться осложнения. Клим обнял Маню. Прижал её к себе, сочувствуя её горю. И отчего-то подумал, что сегодня ночью у них будет близость. Но зачем? Какой смысл? Всё равно завтра надо уезжать на новое место.

Бои были всё ожесточённее и ожесточённее.

Первый муж Мани лежал за перегородкой. И вдруг женщина начала целовать Клима. Страстно и настойчиво. Оттолкнуть Маню не хватало духа. Клим мягко взял женщину за плечи и отстранил её от себя. Но Маня молча встала на колени пред ним и начала прижиматься головой к его паху. Именно в самое сладкое место там, где цвели гвоздики и распускались ромашки. Клим вдохнул воздух. Он понимал, что нельзя заниматься этим именно сейчас, когда первый муж Мани лежит после операции, после того, как всем смертям назло был извлечён неразорвавшийся осколок. И что в любой момент может проснутся Фима.

Ганна спит в соседней комнате: она сразу после операции уединилась. Ибо дежурила вторую ночь подряд.

— Здесь операционная…

— Ну и что? – Маня уже проникла языком в самую ложбинку.

— Пусть…

Клим хотел отстранить лицо Мани от своего живота…

— Пошли…пошли ляжем…

Маня взяла ладонь Клима и поцеловала её. Клим стал ощупывать шею Мани, опустил руку под халат, затем сразу под кофту, которую Маня надевала, чтобы не мёрзнуть. Клим нащупал маленькую тёплую грудь – левую, затем правую.

Не понимая зачем он послушно пошёл за занавеску, Маня потянула его на матрас. Клим помнил, что опасно уединяться, но остановиться было сложно. С каждой минутой всё сложнее и сложнее. Клим не спешил, он долго и тщательно целовал Мане шею, грудь, плечи, перевернул её на живот и стал ласкать спину. Просто трогать каждую косточку и ласкать.

— Скорее…не успеем…

Прошептала Маня.

Но Клим настойчиво просто ощупывал Маню, хотя та уже лежала раздетая, светясь наготой.

Раненый в этот момент открыл глаза и промычал:

— Обнимите меня…

Его лицо покрылось испариной. Глаза – такого необычного синего глубокого цвета были заплаканы.

И Клим понял: случилось нечто стыдное. Но при этом не было стыда.

Случилось нечто не нужное. Но самое необходимое.

Случилось само непотребство. Но оно было такое требовательное и зазывнее.

Словно сама жизнь.

И неожиданно в лесу запели птицы. Они не должны были этого делать. Ибо война.

Но птицы запели.

Весна же…

Пора было уже сниматься с места, но раненных везли и везли. Были тяжёлые. Климу запомнился молодой майор, которому оторвало руку и ногу взрывной волной. Сослуживцы его тщательно перевязали и наложили грамотно жгуты, это спасло майора от смерти. Маня помогала, не сводя глаз с Клима. Её ловкие тонкие пальчики сновали от одного шприца к другому, а сама Маня, как казалось, просто пыталась догнать свои руки. Такая маленькая и шустрая!

Прооперированный ночью просил:

— Обнимите меня. Обнимите…

Маня отвечала:

— У нас рук нет!

Но он не унимался:

— Обнимите…

Подошла Ганна к прооперированному и прикоснулась к нему. Затем Ганна положила свои ладошки ему на щёки и стала гладить. Взяла марлю и протёрла лицо, затем шею. В это время безрукий-безногий очнулся и попросил воды.

Ганна принесла кружку и вставила в рот майору конец трубочки:

— Глотай медленными каплями. Не спеши. Пока нельзя досыта, просто потерпи! Главное – ты жив, товарищ!

Клим плохо запоминал имена и отчества, а также фамилии раненных. Но майора запомнил, его позывной был Гром. Он метался в бреду, то приходя в себя, то уходя в какую-то молчаливую, угрюмую несознанку.

Надо спешить! Приказал Фима!

И санитары начали выносить раненых, чтобы погрузить их в машину.

И тут начались прилёты.

— Гады, гады…

Маня запахнулась в кофту, повязала шарф, надела шапочку. За спиной у Мани был походный рюкзак. Решили, что женщины и Фима с ранеными поедут первыми. В грузовик погрузили оборудование, всё, сколько было вплоть до ламп и генераторов.

Первый прилёт отразили. Санитары и Клим подавляли сигналы, а самые настойчивые сбивали ружьями. Первая машина уехала, а в ней раненые, Фима и женщины…

Клим стрелял и стрелял. Перед глазами мелькали картинки из японского аниме, маленькие девочки, имитирующие оргазм. Какие-то розовые тени. Боялись, что грузовик подорвётся, что его укокошат укры, что те самые маленькие девочки, которые мерещились Климу, исчезнут.

— Нам дадут медали, как лучшим воронам! – вскрикнул Клим, садясь на переднее сидение рядом с шофёром. – Да, горняк?

Пыль вилась в воздухе, гарь мешала дышать. Дорога была вся пробита выбоинами. Клим понимал, что в окопах ещё остались наши, если будут раненые, то им добираться до новой медицинской точки будет далеко. Но приказ, есть приказ.

— Пейте! – сказал Клим двум молоденьким санитарам, сидевшим на задних сидениях между гружёными ящиками и мешками с медикаментами. Он протянул им флягу с чистым неразведённым спиртом.

— Зачем? – спросил веснушчатый парнишка. Он прибился случайно, даже не успел подписать контракт. Но раненных таскал, как кот мышей, ловко бинтуя, успокаивая.

— Легче станет…

— Не… я не буду! – отказался веснушчатый.

Второй – с лицом бульдога и наперекор всему весёлой улыбкой согласился:

— Давай, дядя Клим Рустемович! За здоровье!

— Давай, Евгеньюшка…

— А у вас с Маней любовь? – спросил он, глотая спирт. Тщательно. Много. Словно не в себя. – Я слышал, вы за перегородкой шептались.

В это время над головой что-то сверкнуло.

— Ложитесь на пол! – приказал Клим.

Грузовичок остановился:

— Бежим в укрытие! – приказал шофёр. Его горняцкие глаза светились углём. – Скорее, вон туда…

Клим выскочил из дверей машины, споткнулся о камень, упал на дорогу и скатился в кювет. Ему показалось, что трава сомкнулась над ним и сплелась в единое. Он словно провалился во что-то мягкое…

Вытащил его Евгеньюшка за шиворот.

— Ранен? Ранен?

— Нет. Контужен.

Снова сели в грузовик на свои места, Клим устроился впереди, обеими руками придерживая голову, в ушах звенело, в голове что-то как будто трещало. Евгеньюшка и Веснушчатый устроились на своих местах. Шофёр-горняк молчал. Поехали. Просто поехали. Как будто машина сама тронулась и без усилий ринулась по дороге. Клим чувствовал, как потекли струйки крови из ушей. Он достал из аптечки бинты и замотал голову туже. Так-то лучше…Клим рванул бинт, он разъехался сам по себе. Евгеньюшка спросил:

— Помочь завязать?

— Нет! Сидите уж…– Клим скрепил на два узла концы бинта и стянул бантиком, как у школьницы. Надел шапку на затылок. Закрыл глаза.

Казалось, что не успеют. Казалось, что враг догонит. Подлый, злой враг. Немчура поганая.

По-га-ная…

Га-ная..

На-я…

Клим уснул под мерное дребезжание стёкол.

Приехали на место под утро.

Ненавижу проезжать морги…с рождения. Лежат прямо на земле рюкзаки, броники, обувь, каски, какие-то бинты, ваты, грязь.  И на самом верху облако. Оно плывёт, как ни в чём не бывало. Словно нет смерти, а все вещи, лишь отданные на хранение кому-то отчуждённому. Как в гардеробе бабе Маше.

Мимо морга ехать всегда тяжело. И тягостно. И как будто частица души твоей тоже гибнет с ними…

Клим ещё издали заметил несколько свежесколоченных крестов, прислонённых к стене. И разглядел надписи.

Первой шла Мани. Второй Фрола. Третьей Ганны. А с ними Гром и остальные. Те самые раненные, коих оперировали накануне. Видимо, в санитарный автомобиль попал беспилотник.

Клим попросил шофёра остановить грузовик.

Вышел.

Запинаясь, приблизился к светящимся во тьме буквам.

И как-то горько, по-детски взвыл. Затем разжал кулаки и произнёс вслух: «Клянусь отомстить! Сегодня возьму калаш и пойду!»

Пока выгружали оборудование, Клим успел подать рапорт на перевод его в иные войска. В штурмовики.

Ему никто не посмел отказать.

Светлана Леонтьева