Серёга тогда учился во ВГИКЕ, на операторском, и жил в колоритном центре Москвы; дома Замоскворечья теснились, организовывая красивое каменное лакомство – для взгляда…

Жил в своеобразной мансарде дома, заполненного конторами, подрабатывая сторожем – фиктивно, поскольку сторожить ничего не требовались, и Саша с Антоном, пришедшие к нему, поднимались по шаткой деревянной лестнице: после лестницы каменной.

Бодро вибрировали шаги.

— Ну ты забрался!

— А что? Колорит…

Был даже крохотный предбанник, где размещалась двухкомфорочная, в пятнах, плитка и вешалки для одежды, а в комнате у окна стоял роскошный, в завитках резных украшений, стол.

— Хорош? – поводя рукой, спросил Серёга. – Когда в Америке буду жить, обязательно такой куплю.

Он бредил Америкой – тогда, в начале сумасшедше-деятельных девяностых.

Был диван, напротив него полки с книгами, устроенные на полу, этажами — которые Саша, писавший стихи и мечтавший пробиться в печать, разглядывал автоматически…

Антон учился в ИСАА…

Камера – роскошный агрегат, непонятный Саше, стояла в углу: массивно посверкивая деталями: тоже ведь – произведение искусство.

Какой век – такое искусство…

Они болтали, не выпивая, Серёга предложил чай, и, как-то само собой сложилось, что втроём, выпив крепко заваренного, карминного, прихвативши камеру, вывалили на улицу.

Зачем?

Побеситься, разыгрывая представление, какое будет снимать камера: все были подвижны, каплями дождя или ртути готовые скакать, и юность, перекипавшая в жилах, и полнившая сердце алхимией надежд, естественно толкала на это.

Камера снимала.

Антон корчил рожи.

Модная западная музыка грохотала, взрывая тихий двор, и никого из людей не было, как в фантасмагорическом кино, или сне, где трое друзей скачут и резвятся, приседают, дразнятся, убегают и вновь появляются в камере, и они полны надежд настолько, что уверены в успехе…

Серёга уехал в США, и жил там по-всякому: бросив ВГИК, стал зарабатывать рекламой, деньги вывез в Америку, рассчитывая на Голливуд…

Он прошёл там многое: случалось и на улице ночевал, и ел шут знает, что, жизнь его не восстановить, но вернувшись через двенадцать лет, рассказывал, что всё же работал в Голливуде кем-то…

Только глаза уже не сияли, и в волосах мелькали нити серебряной скани…

Саша с Антоном много пили.

Саша был одинок, жил с мамой, работал в библиотеке, и с нудным упорством пробивался в печать: через тридцать лет, глядя на избыток публикаций, он, в сущности, не став никем, не знает, зачем это было нужно.

Антон занимался бизнесом, богател, разорялся, влипал в разные истории: бурный нравом, неистовый характером…

Они старели.

Лица расплывались, волосы седели, они теряли родителей, и, спустя те же тридцать, видятся так редко, что Саша, чьи ячейки памяти ещё надёжны, уверен – никто из них не вспомнит, как бесились тогда молодые, уверенные, что преуспеют, и старости не будет, не говоря смерти…

Затем, память делает оборот, или виток, и Саша вспоминает дядю Гену с тётей Таней, Генугенцию и Татуленцию, тётю и дядю, неразлучников своих калужских.

Таня жила с Геной с шестнадцати: не представить её девчонкой, но мама рассказывала, что заводилой была, Гришкой звали – фамилия-то Григорьева.

Они ждали два года, потом поженились, родился сын: у Саши два двоюродных брата.

Он не знает, с каких лет помнит: Геню и Таню, они были всегда, как всегда была каникулярная Калуга…

Мороженое делали: спустившись с пятого этажа их дома, набивали снегом бидоны, поднимались, Таня, вмещённая в маленькую кухню, вертела что-то и как-то специфически, и получалась – холодная, домашняя сласть…

— Саше! Диме! – щедро накладывала Таня…

— А в Генино блюдечко? – появлялся в коридоре Геня…

Звали какое-то время – Генино блюдечко…

Саша крестился в двадцать восемь: у Гены был друг – отец Михаил: огромный, как из Лескова, бас, как у певца-солиста.

Таня, предполагавшая быть крёстный, получила отказ: Кровные родственники не могут, Тань! – пророкотал Михаил.

— Как же у него?.. Крёстной матери не будет?

— Отца достаточно – Гены.

Он ходил за Сашей вкруг купели, потом бабушка, крохотная, как сверчок, читала Верую.

Не повлияло ни на что – как надеялся глупый Саша…

Дача под Калугой была, и, вкладываясь в неё душевно, физически тратя столько сил, разводили плантации всего.

Парники — огромные, как бассейны.

Заросли вишни: мальчишки – Сашка и Димка, играя и всерьёз, громоздятся на деревья, оббирая ягоды, наполняя алюминиевые, старые и побитые, кружки, повешенные на шею…

На перекрученных бинтах.

Варенье будет вариться в старом медном тазу: сверху он: как огромный глаз счастья.

Просыпаться от солнечных лучей, будто нежно щекочущих лицо, бежать к умывальнику, и рычажок бьётся в руках, как пойманный карась, прохладный и плотный.

Таня и Гена вместе – всегда.

Не представить, чтоб Гена ездил в машине, автомобилист со стажем, куда-то один: Таня рядом…

На рыбалке, не интересуясь процессом, готовила еду.

— На воду люблю смотреть, Саш- говорила, помешивая суп в кастрюльке прокопчённой, на суку повешенной над костром. — Очень люблю.

Берег был крут.

Ока текла неподвижно.

На солнце вспыхивала золотой церковной парчой.

Они были неразлучники – Гена с Таней, и когда Гена, ничем не болевший, утром умер в одночасье, Таня потерялась в действительности, полной теперь огромной, вселенской пустоты.

…Гена, попавший в аварию в тридцать, лёгкие, их тонкая, нежная ткань, были разворочены, как окоп взрывом, Таня ж почти не пострадала, — рассказывал о впечатлениях клинической смерти.

-Да, Саш, летишь с невероятной скоростью, скорость прям завораживает такая. Летишь на свет, а потом… будто ввинчивают назад в тело. И так жить хочется!

Похороны были тяжелы: февральские дни висели, всё занавесив снежной серостью…

Многолюдно, Гена дружил с массою людей; когда пошли прощаться, казалось поток снесёт стержень лестницы.

Таня постоянно плакала, Саша с одним из братьев всё время пил; водка делала не страшной действительности – на деле страшную, как из Босха, о котором ни Таня, ни Геня, замечательные простецы, не знали ничего…

Саша когда-то показывал ей кассету, на которой прыгают они втроём, дёргаются под музыку, рассказывал про друзей своих…

Она пережила Гену на полтора года.

Смонтировались воспоминания в голове – зачем? Никто не ответит. Мы, принадлежа памяти, думаем, что она наша, заблуждаясь жестоко.

Также, как полагая, будто жизнь наша чего-то стоит.

У времени и смерти свой взгляд на это.

Александр Балтин