Не в пример мне, нескладной крупной девахе, она была маленькой, тщедушной, с худыми веточками запястий, паутинкой вен, просвечивающихся сквозь сухую на вид кожу и голубоватыми, будто вымазанными побелкой, губами. Она глядела меня с надеждой и той мудрой жалостью, которая отличает всех, рождённых вопреки здоровью матерей и своему собственному. Было бы удобнее сказать, что и вопреки судьбе, но нет, именно такая выпала на её долю — жить, чуть иначе прочих, в силу собственного в чём-то бессилия, кой благоразумно и предусмотрительно уравновешивалось судьбой некими редкими качествами, которых лишены остальные.

Надюшка была, несомненно, прозорлива и лукава, но невзирая на то, её хотелось оберегать, и много нашлось бы охотников оттенить собственное могущество, имея её наперсником, но так уж вышло, что в начале учебного года класс рассадили, сообразуясь рекомендациями школьной медсестры. Та обладала не только широкой талией, но и широкой душой, и умела входить в положение, ставить себя на место другого, не судить сгоряча, отчего тасовала колоду разномастной ребятни столь ловко, что к концу четверти бОльшая часть составленных ею пар соседей по парте становились друзьями. Мы с Надюхой не стали исключением, за исключением того факта, что и до того присматривались друг к другу на переменках и общих, лишённых протокола собраниях, но не решались или не додумались попросить учителя посадить нас вместе.

Кинув свой портфель на столешницу рядом с аккуратным ранцем Надежды, я плюхнулась на скамью и со словами «Солдат ребёнка не обидит» похлопала ладонью по месту рядом с собой, чем рассмешила её, ну, а дальше дело пошло само собой. Надюшка расцвела, заодно с нею и я, ибо нуждалась в восхищении без подобострастия, не менее, чем она — в заботе и защите. Так что мы обе составили прекрасную пару школьниц, крошащих премоляры об гранит наук.

В пору, когда грипп скашивал половину класса, и кто-то из нас плавился под тяжёлым одеялом с температурой тридцать девять и восемь, мы в очередь переживали отстутствие друг друга рядом. Когда меня не было рядом, Надюха чаще задыхалась, прикладывая руку к груди, а я, в свой черёд, без неё чаще грубила учителям.

Мы не ходили под ручку после уроков. Там, за пределами школьной ограды, вослед нашим удаляющимся в разные стороны спинам грустно глядел гипсовый пионер с опущенным к колену горном. Мы уходили, каждая в свою жизнь, не оборачиваясь, не задумываясь о существовании той, домашней, скрытой друг от друга. Вероятно, сойдись покороче, то рассорились бы вскоре, раньше! Но мы дружили только в школе…

Я решала задачки для себя и для неё, а потом, придвинувшись поближе, затаившись, как обыкновенно замирала на огневом рубеже, следила за зажатым в её руке пером. Надюха шустро водила им по бумаге, прорисовывая похожих на русалок дев. Я в тайне ото всех тоже тоже рисовала, срисовывая с этюдов Да Винчи, и узнала бы его руку из сотен прочих набросков, но надюхино нехитрое творчество, что совершалось у меня на глазах, завораживало и томило, загоняя в дремоту.

— Эй! Вы что там, спите на уроке?! — окликал меня учитель, — Во время урока надо делом заниматься, а не балбесничать. Спать будете дома.

— Мне на тренировку  рано вставать! — дерзила я, и добавляла, — А примеры уже решены.

— И у соседки?

— Само собой! — гордо отвечала я, на что учитель, зная абсолютную неспособность Надюхи к математике, соглашалась:

— Ну, разумеется! — и протягивала мне листок с дополнительным заданием, отвлекая от расслабленного созерцания русалок.

Надюху же учитель жалела и оставляла заниматься художествами дальше.

Время от времени я уезжала на соревнования, откуда привозила значки покорённых моими достижениями (или не впечатлённых ими!) — городов. Надюха розовела от радости, отчего голубизна губ делалась заметнее, а её саму становилось жальче во сто крат. Но, как это бывает, однажды…

Я вернулась в класс на день раньше. Прямо с самолёта, перепоручив сумки тренеру, бежала в школу, зажав в руке медаль и представляла, как будет радоваться Надюха, переводя восхищённый взгляд с медали на меня, и не вполне доверяя происходящему, спросит с лукавой улыбкой, действительно ли это — моё…

Но не верить своим глазам пришлось мне. Чуть запоздав, я ворвалась в кабинет после звонка, и сперва увидела нашу пустую парту, а после заметила и Надюху, что, склонившись над тетрадкой, щебетала с девочкой в другом ряду.

Не раздумывая и мгновения,  я брезгливо отодвинула бывшую нашу парту, сорвав её с гвоздей, которыми та была прибита к полу, и проследовала «на Камчатку». Задержавшись подле окаменевшей от неожиданности Надюхи, даже не взглянув на неё, я произнесла:

— Сердечная недостаточность, говоришь? Не знаю, я не врач. Верности  в тебе недостаёт, вот это факт.

И до самого окончания школы, когда я приезжала с соревнований в очередной раз, одноклассники глумились наперебой над нашей безвременно почившей дружбой:

— Ни с кем не сидела твоя распрекрасная Надюха. — уверяли они, а мне… мне было всё равно.

Мы с Надеждой уже давно учились раздельно: она на первой, нашей бывшей общей парте, я на последней, хотя и в одном ряду.

…Она была маленькой, а я… А во мне? Ни капли благородства, так что ли? Ну, подумаешь — посидела с кем-то там… Но ведь предала, разве не так?! Не так?!?

Иоланта Сержантова

Член творческого объединения «Отчизна» Российского Союза ветеранов 

Член Союза писателей России

Иллюстрация: фото с сайта stylishbag.ru