В ее доме было много часов: ходики, будильник, ручные «Москвичка» и «Заря».

Нина часто не спит ночью, встает, подтягивает за металлическую цепочку гирю у старинных часов. И ей кажется, что время еще много, пока гиря на цепочке опустится совсем и остановится кружение стрелок. Когда останавливаются часы или выключается радио, ей, кажется, останавливается время…

Она подтягивает цепочку времени, и оно ей отвечает, тикая.

– Здравствуйте, – говорит и робеет Нина так, что почти не слышит своего ясного девичьего голоса, словно кто-то в ней, как в радио, выключил громкость.

– Здравствуйте! – Сталин встает, протягивает руку в перчатке. – Садитесь!

Нина хочет сесть, но спохватывается, что сидеть в присутствии такого высокого человека нельзя даже во сне. И что? Надо дать ему свою потную ладонь? Как разжать кулак? Радость, замешательство, страх…

И она проснулась с беспокойством.

Особенно не спится ей по ночам… Вспоминает: где работала, где была. Биография Нины Александровны очень длинная… Жизнь научила трудности переносить. Да вот ослепла… Сидеть одной постоянно в квартире да ждать. Кто-то придет? Или кто-то позвонит?

– Тем более для меня, это очень тяжело, – объясняет она всякий раз Вере, когда та приходит помочь ей по дому.

У Нины Александровны сегодня юбилей, на квартиру к ней соберутся ветераны войны, труда и партийной работы. Поздравления по телефону доставляли ей удовольствие, и невысокая, иссохшая женщина волшебно молодела.

Вера, приглашенная как сестра милосердия от службы социальной защиты, пришла пораньше помочь с приготовлениями и удивлялась этой перемене и радовалась, что у людей почтенного возраста сохранились свои праздники.

– Мы вас до сих пор считаем членом партии. – Первым пожаловал первый секретарь бывшей парторганизации, седовласый и горделивый.

Подарил гвоздики.

– Вы с нами!

Он долго сжимает в товарищеском приветствии желтую, словно из слоновой кости, ладонь именинницы.

– Вы наш человек!

– Ну, я же никакой пользы сейчас не приношу, я даже не могу присутствовать на партийных собраниях.

Лицо именинницы – гипсовая маска, белая, застывшая, девяностолетняя. Уши большие, как у мужчины. Седые тонкие волосы затянуты узлом на затылке.

Свет в комнате тусклый, слепой. Хозяйка не носит очков, она почти не видит.

– Вы, Нина Александровна, с нами. Мы помним ваши заслуги перед партией.

– А как мы жили?! – Хозяйка всем вновь пришедшим подает руку и старательно пожимает. – Мы почти не спали… Все время работа, работа, работа! – Она обвела возбужденным блестящим взглядом ветеранов труда и партийной работы. – Я пошла бы. Я взяла бы какую-нибудь общественную работу…

– Вы всегда с нами.

– А что сейчас с партией?

– Мы действуем, регулярно проводим все мероприятия. – Секретарь парторганизации пошевелил седыми бровями. – И вы наш человек.

– Помните, я школе много помогала, я вела работу с трудновоспитуемыми. На меня шум действовал положительно… Да, а вы знаете, я видела Сталина!

О Сталине вспоминали бурно, с чувством обиды за непочтительное отношение теперешнего времени к прошлому.

– Я сейчас прикована и никуда. – Хозяйка сникла, сжалась и стала похожа на долготерпеливую девочку. – Мне сейчас только вот покоя хочется.

Когда гости прощались, Вера хотела уйти вместе со всеми, но жалко стало оставлять хозяйку одну в таком возбужденном состоянии. И она осталась.

– Моя жизнь теперь – сижу, жду, кто-нибудь придет, кто-нибудь позвонит, – тихим, но твердым голосом тоскует Нина Александровна о молодости. – Я привыкла с людьми.

Нине Александровне в революцию было девять лет.

– И у нас на улице жил помещик. Большой сад был у него. И дом. И другой дом двухэтажный. У них было много лошадей. У нас тоже лошадь была и корова была. Не шикарно жили. Но не голодали – молоко каждый день ели. Мама вела работу дома, училась самоучкой шить.

Воротничок платья старинный с длинными уголками в тон к шерстяной, коричневой кофточке, и вся она вызывает не жалость к старости, а почтение к прожитым годам.

– Революцию я помню. С папой ходили на демонстрацию. Мы у вокзала жили. И мы ходили. Мама нам даже шила красные бантики. Там были митинги, шествия.

Ее глаза открыты. Что видят они: настоящее или прошлое?

– Я очень хотела учиться! – восковая маска лица затеплилась, осветилась улыбкой. – А возможности не было. Я была и няней два года. Работала на лесопилке. И мы, девчонки, даже работали в ночную смену. Грузчицами работали, песок разгружали. После гражданской войны безработица была, поэтому мы и уезжали работать батрачками. С девяти лет осталась без отца, повальный был сыпной тиф. Мама одна, а я пятая была, за мной еще сестра и братишка.

– Вы, наверное, устали говорить, отдохните. – Вера убрала со стола за гостями и очень хотела отдохнуть сама. – Как вам понравился сегодня праздник?

– Я очень довольна. – Нина Александровна подперла голову ладошками. Светлое прошлое виделось ей в эту минуту будущим.

– Нас двоих женщин отпустили поехать в Москву. Там у нее, с кем нас отпустили в Москву, была сестра. Сестра могла нас организовать пойти на демонстрацию…

Вера еще помнила демонстрации, но другие, брежневские: тогда за неявку на демонстрацию студентов лишали стипендии.

– И я помню все… Я видела Сталина живым, — и осветилась вся, вынимая из прошлого это имя.

Вера на Сталина никак не отреагировала, ей хотелось быть просто сестрой милосердия, не оценивать, не копаться в прошлом, не судить себя и людей. Она как-то попыталась поднять гирю на старых часах, но старая женщина так испугалась, что они совсем сломаются, так разволновалась, что Вера стала осторожнее в этом доме и больше не делала попытки завести давно остановившиеся часы-ходики.

– Счастье мое, что попала на рабфак. А то бы работала… Занималась физическим трудом. Я еще и батрачкой была, ездили в Ростов-на-Дону с двадцать четвертого года по двадцать седьмой. Там болгары арендовали землю и выращивали картофель и все овощи. А потом продавали нам.

Поднялась, медленно подошла к черному комоду, вынула гвоздики из вазы, долго мяла, отламывая, тугие концы стеблей задеревенелыми, словно ветка старой маслины, пальцами.

– Подольше постоят: жалко, когда цветы умирают.

Рядом с гвоздиками – фотография в овальной металлической рамке. Какая она в молодости строгая, подтянутая, и все в ней правильно и аккуратно: и гладкие волосы, и отутюженный воротничок кофточки, и приподнятые подплечники. Все в ней и сейчас аккуратно, прилежно.

– Осенью с тридцатого года по сорок третий год работала я секретарем по кадрам райкома партии. – Неуступчивая, бескомпромиссная, зоркая память ищет опору.

Каждый оценивает историю страны своей судьбой. Настенные часы с цепочкой не тикают. Молчание бережнее хранит память времени. Но иногда, против привычки, человек начинает говорить, как на исповеди, и очень важно, чтобы кто-то при этом был рядом.

– А потом война… Эвакуировались недалеко, работали в прифронтовой зоне Сомово, в Новой Усмани. Всяко было: и копали окопы, и организовывали людей, и оборонительные сооружения устанавливали.

Веру удивляет в этом непреклонном человеке умение упорно, настойчиво жить, отодвигать день смерти, словно это в ее воле. Свет от лампочки тусклый, слабый, экономный, но он рассеивает пласты прошлого.

– Сразу же, как отбили наши город, мы уже вернулись в Воронеж. Приехали – город разоренный весь. Над головой крыши нет, ни постелить, ни укрыться, ни продуктов питания… Как мы тогда в то время тяжело жили.

– Вам не тяжело вспоминать?

– Нет! Что вы?! Я очень довольна, это же у меня разрядка.

– Вы, вероятно, уже то время забыли?

– Что вы?! Как будто вчера была война. Все-все погорело, пропало: и мебель, и одежда, и обувь, и постель… Все ушло под огонь! – Страшная, смертная тень пробежала по лицу. – Я осталась в одном летнем платье. Я и теперь боюсь пожара!

Вере показалось, что Нина Александровна обижена судьбой, не спокойна от этого. Жила-жила и теперь вот – у нее не было ни дальних родственников, ни близких людей, которые могли быть с нею рядом.

– Не беспокойтесь, я не уйду, я останусь ночевать у вас и буду с вами до завтрашнего дня.

– Я очень быстро узнаю человека, – сказала хозяйка.

Вера улыбнулась, готовая слушать ее и дальше, словно это был не простой разговор, а исповедь.

– Особенно запомнилась с детских лет жизнь моя. Раньше не называли магазин, а лавки называли. В лавках все было. Не было только денег… – Спокойно, без суетности, с легкой насмешкой звучит голос пожилой женщины. – Мать брала на дом белье стирать, и я с ней в корыто лазила.

– А что же было самое хорошее в вашей жизни?

– Самое хорошее, когда окончил муж университет, и я окончила, работать стали. Мы маму мою к себе взяли. Тогда молодых специалистов очень ценили: дали квартиру и мебель установили нам. – Память за все девять десятков лет вспыхнула в ней разом, как зарница, как ощущение полноты счастья…

Вера смотрела то в окно, то на часы и удивлялась – как человек может остановить время в своей памяти.

– А когда услышали выступление Молотова… Все кончилось хорошее, – обвела хозяйка почти невидящим взглядом старинный фанерный шкаф, тяжелый комод, прикрытый льняным покрывалом диван. – Молотов объявил, что началася война.

Трубы загудели словно паровоз.

– Потом и виделись с мужем редко. Потом коммунистическая мобилизация – коммунистов отправляли на фронт. Он сразу погиб, в первый месяц.

Вера не решалась пошевелиться, спугнуть живую память. Только кухонная труба, как фальшивый тромбон, все выводила грубые, безобразные фуги.

– Я привыкла с народом. Я очень люблю людей. Последние два года работала в спецшколе для детей, у которых отцы погибли на фронте, а матери умерли.

На старом, цвета мореного дуба, комоде, перед зеркалом – вставленная в полукруглую металлическую рамку фотография. И Вера, и гости, которые только что попрощались, поняли, что это приготовление могильное – для памятника.

– А помните, как вас крестили? – спросила Вера.

– Ишь вы какая! – Тихая улыбка удовольствия омолодила лицо. – Вон с каких лет хотите?!

Вера смотрела на часы над комодом и молчала.

– Церковноприходская школа у нас была. По воскресеньям, днем, – обязательно в церковь. Стояли в рядках. Определенное место у нас было. Однажды случился сильный мороз зимой, и меня родители не разбудили. А потом пришла я в школу, а учитель спрашивает: «Почему не была в церкви?» И меня наказали. Пришла домой со слезами. Ну, папа ходил к учителю, объяснял, что я не виновата. А я, знаете, такая, что я и верую в Бога! – Нина Александровна подняла голову, точно прозрела. – Я не богохульствовала.

Вера всегда была благодарной слушательницей. Она смотрела в лицо, улыбалась и молчала. И эта по-детски поднятая голова над воротничком, и это «верую» каким-то теплом наполняли ее душу.

– Была членом партии, но не богохульствовала!

Часы не тикали. Старинные сталинские часы с гирей на цепочке, сколько же лет они стояли?

– В душе у меня было. Да.

Вере показалось, что сейчас здесь должна быть не она, а священник. Но как об этом сказать?

– Так показывать, конечно, не показывала, а в душе было, – и стала говорить тише, тише. – В душе я все имела.

Праздник – это пришли к ней люди.

И ушли.

И опять пришло одиночество и не уходит.

Наконец виновница торжества решилась лечь. Тоскливо, долго ворочается с открытыми глазами. Прогибается панцирная сетка, скрипит.

– Вера! – зовет она негромко. – Вы спите?

– Я слышу вас. Вам что-нибудь нужно?

– Нет. Спасибо. Я все сделаю сама. Спокойной вам ночи. А вы знаете, у меня в запасе сто коробок спичек – вдруг война, а в войну без света страшно.

Нина Александровна, не включая света, сходила на кухню, попила кипяченой воды из граненного зеленого стеклянного графина. Вернулась, долго укладывалась на кровати с панцирной сеткой и громко говорила: «А сейчас я в церковь-то не хожу. Может быть, и пошла бы, да не дойду туда».

Шуршит что-то. Мышь? И вдруг к ней подходит человек, Нина испугалась. «Подготовка к выпускным экзаменам. А ты всю зиму проболела», – ругает она себя. И вдруг видит – это Сталин. Он ее вызвал. «Здравствуйте», – говорит она. «Здравствуйте», – он подает руку. – «Садитесь». – Она села и тихо сказала: «Экзамены… Я боюсь». – «Не бойтесь ничего, все будет сдано».

Нина Александровна поняла, что это был сон из прожитой жизни, но чувствовала, что кто-то зовет ее и хочет с ней поговорить:

– Кто там стучит в дверь? – спросила хозяйка и пошла, чтобы открыть дверь, из-под которой струился свет. – Кто ко мне пришел? – прошептала.

Но вдруг свет погас.

Она метнулась. Испугалась. И от испуга упала. Нина Александровна почувствовала что-то холодное и твердое: – Батрачка! – Очнулась она в темноте. – Батрачка я! Батрачка… – И вдруг увидела свет.

Утром Вера проснулась и лежала тихо. Она все хотела услышать, как хозяйка проснется и встанет, и заскрипит старая панцирная сетка. Но было тихо.

Вера нашла пожилую женщину с горстью таблеток во рту на полу в прихожей. Она была уже холодной и равнодушной ко всему. Зачем она выпила таблетки? Вере стало мучительно больно и стыдно – зачем она здесь осталась? Чтобы в нужный момент дать воды. Помочь… И не успела.

* * *

Оказалось, что за шесть дней до смерти Нина Александровна расторгла завещание, отказав сыну второго мужа в наследстве. Как это понять?

Работницы службы социальной защиты похоронили свою клиентку по долгу службы: на скудные государственные деньги. Гроб был заказан самый дешевый, и на могиле поставлен простой деревянный крест.

– Вы ведь поняли, что это был за человек, – с печальной улыбкой успокаивала заведующая соцслужбы своих работниц. – Мы со всеми работаем. Наша работа – помогать одиноким людям. Хотя, чем мы можем помочь? Только своей любовью…

Вероятно, в этом времени мы все остаемся непонятыми, унося из мира непостижимую тайну своей жизни. Тайна души, жизни, судьбы умершей тянулась из прошлого, из военных лет, когда все душевные силы были истрачены только для того, чтобы выжить, не умереть, не исчезнуть раньше, чем придет время. Прошлое так же интересно и загадочно, как будущее. Эта девяностолетняя женщина удивительным образом сохраняла до последних дней живые черты прожитого и жила в каком-то своем, в давно прошедшем времени.

Фотографию в полукруглой рамочке Вера после похорон оставила у себя: человек, которому было отказано в наследстве, на похороны не пришел. Квартира и все, что находилось в ней, отошли государству, видимо, в этом и состояла суть духовного завещания женщины, которая жила для всеобщего блага.

Часы остановились, а время идет. Ходики над комодом не тикали – хозяйка вовремя не подтянула гирю.

Надежда Середина

1 октября 2015