Отсеребрился снег, темнеет и уже не переливается разноцветными искорками, не хрустит под ногами, а лишь проваливается, и ясно ощущается земля, промозглая, твердая.

— Добрый вечер, господа! — с улицы все лица в комнате кажутся одинаковыми. — Меня зовут Ваня.

Худой, подтянутый, лет пятидесяти пяти. Дверь напротив окна, зимний закат высвечивает его крупные черты лица. Новые встречи возбуждают, как выход на сцену. Он рассмеялся, не чувствуя рампы между собой и людьми, как опытный актер.

— Ваня? — Матвею были не по душе все эти торжественные приемы. — Мы товарищи, — привстал, ощутил себя маленьким с этим высоким немцем.

Эдик передал Виктору гитару, помог гостю раздеться и предложил сесть в кресло, из которого только что поднялся сам.

— У меня есть двадцать пять процентов русская кровь, — Хайдлер радовался каждому новому человеку, он прожил в Москве три месяца, и у него было уже немало знакомств. — Я всегда мечтал жить Россия. Вера знает… — подарил ей голубые гвоздики.

— За знакомство, господа-товарищи! — Эдик любил, когда вокруг дымно, шумно и весело. — За то, чтобы наша следующая встреча была на Эльбе!

Вера познакомилась с Ваней Хайдлером в экспериментальном театре, где кабинет директора равен зрительному залу и где его принимали как европейского режиссера.

— Вера, — включил свет Олег. — Почему ты всегда все узнаешь первая?

— У меня был русская бабушка. Москва. Это интересная история.

У моей русской бабушки было три дети: мой дядя, моя тетя и моя мама, — показал на себя.

Виктор подошел к Ване поговорить на родном немцу языке, расширить свой аспирантский словарный минимум. Но Ваня с удовольствием спрягал русские глаголы:

— Моя бабушка была драматическая актриса. Дедушка погиб русско-немецкая война. И брат дедушки брать детей, — Хайдлер чувствовал отчужденно-почтительное отношение к себе как к иностранцу, и ему хотелось преодолеть это. — В России часто война и голод. Моя бабушка отдать дети… Как по-русски, если один дедушка брат другой дедушка?

— Двоюродный дедушка, — Эдик взял аккорд на гитаре. — Война прошла, господа. Никто из нас не стрелял и не был ранен. Броня из времени — самая надежная защита от пуль. Вы режиссер?

— Я поэт! Я журналист, психолог, социолог, актер… — рассмеялся, словно профессии эти — какая-то шутка. — Много есть интересные вещи.

— Ваня, а вот можно такой вопрос задать, — Матвей доверительно заглянул в глаза. — Я не то чтобы что-то выяснить… Нет, — пьянел, морщинки на лице разглаживались. — Я хочу вот понять… Война… Мне чуть больше или меньше, чем тебе… Что для тебя война?

Хайдлер начал отвечать как дипломат, как политик. Матвей выпрямился, закурил.

— Ребятишки, освежаемся! — Виктор убрал шампанское с журнального столика и открыл водку. — Хай литр!

Хайдлер вздрогнул.

— Это не Гитлер, а литр, — внес ясность Матвей. — Литр. Понимаешь? — поднял над столом бутылку. — Русская водка… В Германии пьют водку?

— О! В Германии есть один человек, ему сто лет, он знать каждый день одна бабушка хороший вино пить… Это секрет долго жить!

— Я в войну, Ваня, был с бабушкой, — как бы самому себе рассказывал Матвей. — Мы побирались…

— Извините, что такое «побирались»?

Молчание длилось, наверное, с минуту — каждый вспомнил свой день, когда все сводилось к хлебу насущному.

— Извините, — Хайдлеру показалось, что он виновен в чем-то. Это чувство вины перед русскими… Эта война… — Я хочу это слово знать.

— Ну, когда хочешь кушать, — пояснил Эдик, — нужны сыр, колбаса, молоко, яйцо…

— О! Понимаю: сыр, колбаса…

— Нет! — стукнул ладонью по столу Матвей. — Хлеб! Понимаешь, хлеб! Хлеба просили… Бабушка меня доведет до деревни, а сама прячется в овраге. Детей жалели больше, чем стариков. Понимаешь ты что-нибудь, Ваня? Война… Мать заболела, умерла. Отец на фронте… Как ты ?! Где был, когда была война?

— Война… Понимаю…

Аспирант Виктор встал за спинку своего стула, как за кафедру в аудитории: «Кровь — сок совсем особенного свойства…»

— О! — радостно воскликнул Ваня. — Это Гете… Я знаю «Фауста». Я могу по-немецки всю ночь читать… —

— Эта ночь не для Фауста, — Виктор крутанул стул, сел так, что спинка была перед ним.

— О, Да, да! Я не Гете… — и посмотрел в лицо Матвею. — В Германии есть в войну у нас маленький дом и маленький сад. И у меня есть игрушка-медведь. Я начинайт играть, когда самолет лететь. Он бомбить. Мама и я бежать. А я плакать: «Мой медведь! Где мой медведь?» Потом все, конец. Я шел в сад каждый день. Я копать, копать, искать мой медведь. Бомба была большая и была большая…

— Воронка. — Эдик постучал пальцами по столику.

— Спасибо! Воронка. Потом солдаты пришли, и воронка, — он выравнивал длинными руками перед собой невидимую землю.

— Ты любишь медведей?

— Нет, я люблю лошади.

Любопытство Ваня принимал за уважение, а настороженность — за почтительность. Напряжение, которое было в игре слов, пробуждало в нем какое-то чувство, похожее на то, когда он гнал лошадь. На скачках он всегда приходил вторым. Этот повторяющийся факт то вызывал в нем страдание и обиду, то радовал, но никогда не давал полного восторга и наслаждения победой. Однажды он упал и сильно повредил бедро. Тогда оставил скачки, как оставляют женщину, измучившую страстью, но не давшую любовь свою. Хотел зажить спокойной семейной жизнью, женился во второй раз. Хрупкая француженка в первый же год родила ему сына, во второй завела любовника и проводила с ним счастливые часы в скачках на прекрасной паре лошадей. Ваня заходил в конюшню, кормил, ласкал, заглядывал в их глаза, объяснял сыну, что лошади все понимают. Наконец, пылкая француженка не выдержала и объявила о том, что он уже давно знал.

— Ваня, ты любишь русские казачьи песни? — Матвею хотелось праздника, чтобы освободиться от тяжелой угрюмости, которая одолевала его в городе.

— Казачьи песни. Русские песни. Это не одно и то же… — Олег перебросил зажигалку Матвею.

— Извините! Русский казак — не русский казак? Интересно!

— Тут нота политическая до диез и историческая ре бемоль, — пытался подобрать аккомпанемент к разговору Эдик.

— Спой, Олег, — обнял казака, как сына, Матвей. — Спой нам что-нибудь, я люблю тебя слушать.

— У меня подруга девяносто лет, она тоже всегда просит: «Спой, Ваня, песню».

— Тихо… Тихо, Ваня…

«Ой, да не вечер, да не вечер…» — то ли это степь, занесенная снегом, то ли рожь шумит, как море. «Ой, мине малым-мало спалось…». Кони, кони несут всех на простор. Звезды, звезды шумят в ледяном ветре и осыпаются. Слушать или петь? Матвей закрыл глаза, покачивается.

Немец захлопал. Один. Не стесняясь:

— Моя русская бабушка есть тоже хороший голос. Она от первый муж ушла в театр, а потом из театра ушла за второй муж, потому что второй муж был мой дед. — Смеется, знает, русские не понимают европейского юмора. — Отец деда очень много денег дает этот муж. Но тот только водка пить и очень любить моя русская бабушка. Мой дед большой банкир. На его доме в Санкт-Петербурге есть тот номер, а улица другой имя теперь… А могу я немецкий язык петь?

— Посмотрел на всех, но остановил взгляд на Матвее.

И вдруг громко, в полный голос запел и заставил всех слушать. Пел старательно. Смолк, посмотрел на Веру.

Удивительное чувство — любовь… Отчего и как влюбляются женщины? Иностранцев, например, они любят, как детей, есть в этом какое-то не проявленное материнское начало — научить говорить…

— Никогда не видел таких немцев. — Матвей, с тех пор как перестал идеализировать людей, принялся сомневаться во всем. — На немецком петь нельзя. Одни шипящие… Не поются…

Ваня закрыл глаза. Крупные черты лица обозначились яснее в напряжении. Тяжело переносить обиды, разводы и операции. Он называл себя инвалидом от женщин. После третьего развода и операции на почках перестал быть суетным и нетерпеливым.

— Ты обидел человека. — Олег смотрел в окно на ночные огни.

— «Что нужно нам, того не знаем мы, что ж знаем мы, того для нас не нужно»… — подобрал цитату аспирант, словно отстранясь от ситуации.

— Обидел? — у Матвея мать русская, а лицо бурята. Сморщился, как старичок. — Ну, что… Господи, Господи… — смотрел на немца с восточной скрытой насмешливостью. — Ну, если мне так кажется, я же не виноват… А обидеть я не хотел. А вот и наша Сапохат!

Прошла по комнате, маленькая и гибкая, как циркачка по канату. Положила на салфетку несколько бархатистых киви.

— Сапохат, тебе нравится у нас здесь, в России?

— Детские вопросы любил задавать Матвей, он через них видел истину яснее. — Ты могла бы поменять Турцию на Россию?

Разрезала киви турецким ножичком, выступили зернышки, покрылись соком, капельками-росинками.

— Зачем менять? — говорила чисто, как русская армянка или русская узбечка. — Я живу в Германии, только родилась в Турции.

Хайдлер резко повернулся:

— Полутурка?

Только аспирант Виктор кое-что понимал из этого разговора. Язык — барьер — ширма.

— Пойдем, покурим, — посмотрел Матвей на Олега.

Олег молча вышел. В гостиничном коридоре ни ковров, ни зеркал, все просто, как в общежитии.

— Ваня сегодня в роли Фауста, — усмехнулся Матвей.

— А может, Мефистофеля? Но кто же Маргарита?

— Я из староверов, ты знаешь, — для Матвея все города были чужими, а люди, которые живут в номерах-квартирах, непонятными. — Не нравится мне все это, не нравится. Чем только эта мерифлютика наших девок привлекает? А почему гвоздики голубые?

— Что делать, Матвей, — все равно он для них сейчас самый лучший. Не пойму, отчего зажигается и гаснет она…

***

— Извини, я хочу говорить, — Хайдлер дождался, пока остался вдвоем с Верой. — Почему им двадцать лет, а они ходят вот так, — он выставил вперед плечи, словно надевая пиджак, и вдруг резко опустил, по-обезьяньи сутулясь. — Так? — ходил перед ней, кривляясь. — Я знаю мужчину… Мужчину, да? Винительный падеж? Правильно? — расхохотался, посмотрел на часы: минутная упрямо поднималась вверх, чтобы своим усилием сдвинуть часовую — механическое время. — Ему есть девяносто девять лет. Он делать холодную ванну утром, потом три часа работать. Это хорошо? Да?! Достаточно? И каждый день есть бутылка красный вино! Это секрет долго жить!

— Спокойной ночи, — остановила Вера монолог европейца.

— Не уходи… — взял за руку, как магнит, притягивая к себе.

— Не надо.

— Не надо? Почему не на-до? — когда в подушечках пальцев много ласковой силы, нужно лишь аккуратно прикоснуться и легко провести по руке. — Это плохо?

— Я хочу просто говорить… Мы не знаем друг друга.

— Не знаем?! — воскликнул и опустился на колени. — Просто говорить? — и ее ладонями провел по своему лицу. — Теперь знаешь? Вот… Вот так…

— Я серьезный человек. — Ей было любопытно и неловко от такого странного узнавания.

— Серьезный? — отстраняя, удерживал вытянутыми руками.

— Просто поговорим, — она устала от дымного кружения мужчин.

— Вы счастливый человек?

— Счастливый? — положил ее ладонь себе на грудь. — Когда счастье всегда — это покой… Счастье долго не может. Слышишь, как стучит сердце? Любовь дает энергию, а потом живешь…

— А не отнимает? — вспомнила развод…

Сердце стучало громко, как механические часы с гирями, которые были до войны. Если бы можно было отделить то, что было, от того, что есть, все часы можно было бы завести и пустить сначала.

— Я хочу спать… — попробовала она высвободиться из его больших рук.

— Ночь не для спать… Я охотник — ты зверушка…

Чем сон отличается от провала в небытие? Глубиной падения и затянутостью времени? Остановится падение, остановится и время. Как слышны эти удары. Ухо, как фонендоскоп, выслушивает тона и шумы чужого сердца. Оно стучит все громче и быстрее, как цоканье копыт на скачках. Щелчок, и лопнула мембрана в аппарате, и выпали резиновые трубки из ушей. Что это: большие, как у слона, уши, ровные, крупные лошадиные зубы?

— Я говорил стихи? — произнес ясно и громко, будто тоже не спал. — Ты записала? Да?

— Я не могу уснуть…

— Будешь, — обвил руками, как ребенка. — Они хотят от тебя тепла, а тебе самой холодно.

Засмеялась, сморщила нос, а хотелось плакать. Почему так смешиваются чувства?

— Ты хочешь кофе, бренди или виски? Или кокаин? Знаю, знаю, ты есть сама наркотик… Это правда. Организм наркотик производит… Ты любишь так? Другие Вани это знали? Открой глаза! Видишь, кто с тобой?! Смотри, у меня теперь крылья стеклянные есть. Не разбей! Осторожно…

Утро в Москве начинается не так, как за Байкалом, и Матвей не мог к этому привыкнуть. Проснулся рано, ждал, пока придет рассвет.

— Что будем делать, Матвей? — вошел Олег. — Я всю ночь писал…

— Почитай. — В душе Матвей тоже был поэтом, сам пробовал писать когда-то.

— Пойдем, у Веры почитаю…

Олег всегда к ней входил первым, но сейчас пропустил Матвея.

— Курить будешь? — предложил Матвей немцу, перебирая пальцами по краям зажигалки.

— Курить — это наркотик… Если нет — болеть. Понимаю, — засмеялся победно, будто занял первое место в скачках. — Я бросить. И теперь могу курить, могу нет, — приподнялся и вдруг присел. — Ах! Бедро болит… Опять. Как это неприятно! Извините.

Матвею почудилось, что Ваня-немец прекрасно владеет русским. Да и никакой он не режиссер и не поэт. Так, бизнесмен — деньги делает. Пересиливая что-то внутри себя, взглянул на Веру: «Важно не что «до», а что «после».

— Господи, Господи… Кто это? — рука его потянулась к потемневшей от времени фотографии. Светлый, как мрамор, столик. Коса на плече, белый воротничок, старинный. Он помнит, как петельку за петелькой вывязывала и его бабушка. Нити повторяли то морозный узор на стекле, то легкую, ажурную сеть облаков.

— Это есть моя русская бабушка до свадьба.

Олег смотрел на фотографию со своего стула в углу: — Может, Эдика позовем с гитарой? — спросил он Матвея. — Как ты?

— Нормально…

— Как нормально? Ах, эти русские! Не хорошо, не плохо, а нормально! Что такое «нормально»? — Хайдлер взял фотографию со столика. — Извините, я сегодня не могу пить водка.

Вера надела шапочку, поправила волосы.

— Олег, — Матвей тронул его за руку. — Пойдем.

Коридор. Лифт. Двери-двери. Дождь со снегом. Не весна и не осень — январская оттепель. Японский зонтик становится тяжелым и непослушным в руке. — Вера стряхнула налипший снег. Ступеньки метро скользко-грязные.

***

— Голубые гвоздики из Голландии! — завлекала цветочница. — Специально для вас, господа!

— Извините, — рассмеялся Хайдлер. — Уже есть, спасибо.

Со свистом несется под землей поезд. Следующая «Таганская». Хайдлер наклонился: «Ты мне позвонишь? — Подумал: «Какая женщина!» Поцеловал. — Ты охотник, я зверушка». И остался за стеклянными стенами на неподвижном перроне.

***

Небо сбросило последний мартовский снег на землю и стало легким и чистым. Вера шла по брусчатке Старого Арбата, а солнце катилось по крышам.

Напротив театра имени Вахтангова — таксофоны. Опустила жетон. — Пригласите, пожалуйста, Ваню.

— Ваню? — удивился женский голос. — Вани нет.

Перед Верой вдруг ожила русская девушка-бабушка, которую показывал немец. Старую фотографию даже в руки взять непросто — по памяти бьет.

— Как нет?

— Был несчастный случай.

— Он жив? — Вера не ожидала, что трубка окажется ледяной.

— Слава Богу, все обошлось, — вздохнула, помолчала, как умеют молчать пожилые женщины, повидавшие все на своем веку. — Теперь он в Германии. У него ведь была русская бабушка Вера. Это интересная история. Ваня все хотел понять, почему Вера не уехала за границу, когда тут был голод. Вы хорошо его знали?

— Нет. По театру.

— Ваня снимал эту квартиру и собирался купить ее. Пока я здесь хозяйка.

Кружит под землею, хлопает стеклянными дверцами вагончик. Таганская… Таганская… Таганская.

Надежда Середина