«Из поэзии в жизнь не вернется никто»

В. Шемшученко

Виктора Гофмана убили в собственной квартире в центре Москвы 30 октября 2015 г.

И все же, историю Коктебеля хочу закончить не на минорной ноте, а романтической историей, столь характерной для легенд об этом райском уголке, свидетелем которой был я сам.

Однажды в Коктебеле отдыхал с семьей поэт, выпускник Литинститута из семинара Льва Ошанина Разиль Валеев, фамилия и имя очень   распространенные в Казани, и надо отметить, Валеевы – сплошь успешные люди, что часто наводит на мысль о клановости, но это абсолютно разные, не связанные родством и землячеством люди. Оттого я оттеняю детали его биографии, чтобы не спутали с другими Валеевыми. В конце 70-х мы с ним очень тепло общались в Малеевке, где он изредка бывал. Как-то зимой мне срочно понадобилось съездить в Москву, я заказал такси и случайно в последний момент захватил Разиля с собой, у него в столице тоже оказались неотложные дела.

Три часа зимней дороги среди заснеженных лесов Подмосковья в теплой машине, за приятным разговором надолго остались у меня в памяти. Мы много говорили о Казани, о литературе, о наших общих друзьях и знакомых. Больше говорил Разиль, я получал от него столь необходимые мне в ту пору уроки о татарской литературе, писателях, поэтах, журналах, культурной жизни Казани. Меня с первых шагов в литературе тянуло в   Татарстан, хотя я писал по-русски, но темы моих произведений основаны на жизни татар, разбросанных по стране. Серьезные темы, большие проблемы, если семьдесят пять процентов нашего народа живет вне пределов Татарстана.

В те годы, да и сейчас, остро стоял вопрос о языке, народ с невиданной скоростью терял родной язык – сегодня только четверть татар говорит по-татарски, катастрофа, иначе не скажешь. Первыми забили тревогу писатели, можно сказать, что с тех далеких 70-х до нынешних дней проблема языка, школьного и высшего образования очень волнует татарских писателей и интеллигенцию. Так что, в 70-х я со своими русскими текстами о жизни татар оказался не ко двору в Казани, что естественно, возмущало, оскорбляло меня. Ведь я тоже писал о татарах, о большей их части, разбросанных по стране. Вот они в советское время и составляли основную часть подписчиков татарских журналов и газет, покупателей книг.

Мои первые рассказы, благодаря старшему поколению татарских писателей, были сразу переведены и опубликованы в Казани, но этот счастливый период для меня быстро и надолго закончился. Моими читателями на полтора десятилетия стали только русскоязычные книголюбы. К тому времени, когда Разиль с семьей приехал в Коктебель, у меня уже было много книг, изданных в Москве, Ташкенте, Нукусе, Тбилиси, появились и книги, переведенные на языки народов СССР и даже на иностранные языки. А первую книгу на татарском языке мне пришлось ждать…28 лет!

Все эти годы я не встречался с Разилем, в Казань мне путь перекрыли надолго, а в Домах творчества наши пути не пересекались, да к тому же Разиль всю жизнь был на службе, особенно по Домам творчества не разгуляешься. Но писатели в те годы знали: кто что издал, в каких журналах публикуется, с этим у нас у обоих все было в порядке – тематические планы издательств лежали открыто во всех книжных магазинах. В Коктебель я привез несколько экземпляров новой книги «Чти отца своего», изданной в «Советском писателе», один из которых подарил Разилю, но первой прочитала книгу его супруга, она и посоветовала мне перевести ее на татарский язык. В Казани ее напечатали в журнале «Казан Утлары» в 2012г., через двадцать пять лет, все мои известные романы дошли до татарского читателя тоже через четверть века.

В тот год в Коктебеле, как и всегда, я много работал и с Разилем общался мало, он всегда был в окружении семьи. Кроме супруги с ним отдыхала и дочь-студентка, юное и очаровательное создание, и отец каждый день показывал им достопримечательности Крыма, водил на экскурсии. Помню, в те годы только появился фотоаппарат «Полароид», делавший моментальные цветные снимки, и Разиль подарил мне фотографию, где он снялся с семьей – загорелые, веселые, улыбающиеся. Эта фотография находится в одном из семи огромных альбомов моего литературного музея в Мартуке.

В моих мемуарах часто упоминается поэт Виктор Гофман, которого можно причислить и к старым «малеевцам», и к старым «коктебелевцам», хотя встречал я его несколько раз и в Пицунде, он переводил преимущественно грузинскую поэзию. С юных лет он живет жизнью профессионального писателя, т.е. нигде и никогда не служил, а жил за счет переводов и собственной поэзии, другого такого поэта, у которого отродясь не было трудовой книжки, я не помню. Виктор – сын легендарного советского летчика Генриха Гофмана. Генрих Борисович прошел всю войну, за отвагу в небе, за сбитые немецкие самолеты стал Героем Советского Союза. После войны Генрих Гофман написал несколько книг о войне, стал членом Союза писателей СССР и активным общественным деятелем в писательской среде.

С Генрихом Гофманом меня познакомил Мустай Карим, в ту пору старшее поколение в большинстве своем было фронтовиками. Я хорошо знал отца и сына Гофманов, но чаще общался с сыном, Виктором, с Гофманом-старшим я встречался только в Москве и Пицунде. Он постоянно возглавлял всякие важные комиссии в Союзе писателей, часто представлял писателей за рубежом.

А Виктор любил Малеевку, наверное, из-за хорошей бильярдной и прекрасной библиотеки, он много читал. И, как ни странно, много времени уделял спортзалу, совершенствовал себя физически, и надо признать, преуспел в этом. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией кавказского танцора, с курчавой головой и, по-западному всегда улыбчивый, он производил впечатление на юных особ и женскую половину вообще. Я в шутку и всерьез называл его главным дон жуаном Малеевки. Вот пока такой поверхностный портрет моих первых, давних впечатлений о молодом поэте Викторе Гофмане.

В главе мемуаров «Рулетка в Малеевке» есть много упоминаний о нем. При всей своей коммуникабельности, кажущейся открытости он всегда был один, не входил ни в какую литературную группировку, коим в Москве несть числа, ни с кем сильно не сближался, и со мною тоже. Он сам определял дистанцию своих отношений. Не помню, чтобы он был замечен в какой-нибудь скандальной истории, в которые часто влипали дети известных родителей. Отличался он мягким, доброжелательным характером, никогда не кичился отцом, не приставал к людям, от которых зависела судьба публикаций, может, оттого он мало издал своих книг. Хотя я видел, какие крупные писатели-функционеры постоянно приглашали его составить партию в бильярд или в преферанс. Да, чуть не забыл эту его карточную страсть, можно сказать – писательскую страсть. Как об игроке и бильярдисте о Гофмане высоко отзывался Александр Межиров, сам известный игрок.

Из близкого круга общения Гофмана тех лет я могу вспомнить только одного − русскоязычного поэта из Тбилиси Сергея Алиханова, бывшего зятя Александра Межирова. Благодаря отцу-весельчаку, балагуру, сибариту, красавцу, плейбою, известному дон жуану московского масштаба, общавшегося с летчиком Василием Сталиным, Витя с детских лет знал весь цвет советской литературы и культуры. Он сидел на коленях Ильи Эренбурга и Павла Антокольского, общался с детьми Чаковского и Чуковского, рос вместе с Павлом Катаевым, учился с детьми Фадеева и Шагинян, с детства был любимцем многих известных творческих людей.

В хлебосольном отцовском доме часто собирались писатели, артисты, режиссеры, композиторы – истории из мира кино, литературы, музыки он слышал из уст корифеев искусства. Вот, если бы Виктор Гофман взялся за мемуары, успех был бы гарантирован, я видел и понимал − в какой атмосфере, в какой среде он вырос. Половина людей, общавшихся с семьей Гофманов, достойна не только упоминания в мемуарах, но и памятников. Вот такой молодой человек отдыхал в то лето в Коктебеле, когда Разиль Валеев подарил мне цветную фотографию своей семьи.

В Коктебеле Виктор часто ходил на рынок, он очень любил сладкий виноград и не только «Изабеллу», он говорил: «Мозгам нужен сахар, витамины». В Коктебеле рынок располагался рядом с почтой, недалеко от нашего Дома творчества, а вот в Пицунде находился далеко, в центре поселка, и туда мы иногда ездили вместе. Помню, что он любил – абхазские и грузинские сыры, мацони, траву тархун, острый армянский перец и помидоры, оттого десятки лет сохранял стройную фигуру и гибкость, выглядел лет на десять-пятнадцать моложе, чем удивлял юных красавиц. Работа поэтов и прозаиков очень отличается, проза высиживается за столом, изо дня в день, из месяца в месяц. Загулял день-два, столько же нужно, чтобы снова вписаться в ритм. Как утверждал друг Евгения Рейна, Михаил Синельников, сам из последних титанов советских поэтов: «Поэты могут писать и во время свидания, они всегда имеют при себе ручку и блокнот, чтобы записать неожиданную рифму или удачную строку, остальное − дело техники».

Поэтому в Коктебеле я, занятый романом, иногда просил Виктора за завтраком, если он пойдет на базар, купить мне «Изабеллу», персики или армянские абрикосы, и он мне никогда не отказывал. Но, когда я сам ходил за фруктами, я обязательно спрашивал его – что ему купить.

На фото: Рауль Мир-Хайдаров

Однажды, он поднялся ко мне на второй этаж с моими абрикосами и  «Изабеллой», на зарешеченный мною балкон, где я писал. Я как раз собирался сделать перерыв и выпить стаканчик красного сухого вина «Инкерманского», так что Виктору я обрадовался вдвойне. Выпить с поэтами – всегда одно удовольствие! Гофман обожал Хайяма, Хафиза и, вообще, ирано-персидско-таджикскую поэзию, а там о вине, о страстях, любви – столько прекрасных срок! Осушили по бокалу, другому, и вдруг он, потянувшийся за гроздью «Изабеллы», увидел на столе фотографию семьи Валеевых. Забыв про виноград, Виктор взял фотографию и, на мой взгляд, чересчур долго вглядывался в нее.

− Откуда ты их знаешь? − спросил он заинтересованно. Чувствовалось, что он никак не мог связать меня и семью на фотографии, наверное, оттого, что ни разу не видел меня рядом с ними.

Я тоже, ничего не понимая, попытался отшутиться:

− Татары знают друг друга. Тем более, он известный поэт-песенник, его песни распевает весь наш народ, я знаком с ним с весны 1979 года, когда впервые посетил Казань.

− Ты можешь представить меня этой семье? – волнуясь, спросил он вдруг, и еще больше запутал меня.

− Зачем? Ты хочешь заняться татарскими переводами? – ничего другого мне не пришло в голову. Но вдруг я увидел его взгляд, он смотрел только в левый край фотографии, где улыбалась дочь Разиля, юная и очаровательная Сююмбика. Он с такой неожиданной для меня нежностью и любовью смотрел на девушку, и я, твердолобый, наконец-то понял, что дон жуан, сердцеед Виктор Гофман всерьез влюбился, если просит меня представить ее родителям. Тут я совсем растерялся, в роли свата мне в ту пору выступать не приходилось, да и как влюбленный навечно Виктор вызывал у меня сомнения. Меня, растерянного, вернул в реальность голос Гофмана:

− А что означает ее имя – Сююмбика, очень звучное на мой слух, оно не идет у меня из головы?

− Так звали последнюю царицу татарского ханства, необыкновенной красоты, говорят, была женщина. В память о ней в казанском Кремле есть башня ее имени. Легенда гласит, что она не сдалась в плен, а спрыгнула с этой башни в вечность.

− Какая печальная судьба, но какое красивое имя оставила потомкам ваша героическая царица, − отметил Гофман, желая продолжить разговор.

Моя растерянность быстро прошла, как и появилась, и я отвечал нарочито сурово, чтобы он выкинул из головы свои неожиданные планы. Я ведь знал, что он еще не собирался жениться, хотя его отец и мать давно мечтали об этом, от невест отбоя не было.

− Витя, тебе никогда не отдадут в жены татарскую княжну, − обрезал я концы сразу.

− Почему? – аж привстал он от возмущения.

− Во-первых, не суди себя по московским меркам, ты видный жених только в Москве. Во-вторых, ты старше ее почти на десять лет, хотя выглядишь гораздо моложе, но у татар, насколько я знаю, такая разница неприемлемая. В-третьих, дорогой мой, не для тебя они растили единственную дочь. Валеевы – традиционная татарская семья, они и за татарина, не знающего родной язык, вряд ли бы ее отдали. Да и замуж ей еще рановато, выглядит она как первокурсница, куда ей спешить. Такая красавица из видной семьи без женихов никогда не останется. И родителям ее ты вряд ли понравишься, сразу спросят – почему не женат до сих пор? Да и Москву ты вряд ли оставишь.

Виктор отчаянно приводил весомые аргументы в свою пользу, уверял, что впервые так сильно влюбился, но я, желая, чтобы он не наломал дров, раз за разом находил резоны, чтобы он оставил юную красавицу в покое. Мы так увлеклись, решая его судьбу, что пропустили в тот день обед. Грустный выпал нам обоим день, я впервые видел Гофмана влюбленным и сыпать соль ему на обнаженное сердце мне не доставляло удовольствия. Но я понимал, что у Сююмбике – другая судьба, она никогда не пойдет против воли родителей, и что ее жизнь должна быть связана с Казанью, да и Виктора семейным человеком в ту пору я представить никак не мог.

Единственное, что меня успокаивало − до конца нашего заезда оставалось три дня, и у Виктора не было времени, чтобы предпринять что-то всерьез, да и я решил присмотреть за ним. Оставшиеся дни вечерами я не садился за стол, а пропадал на набережной рядом с Гофманом. Имела ли эта история продолжение? Каждый раз, встречая меня в Москве, Виктор спрашивал: «Как поживает Сююмбика? Ты ее видел?». Я всегда отвечал ему так: «Я живу в Ташкенте, она с родителями – в Казани, как же я мог ее увидеть?» Но в следующий раз, а он мог возникнуть и через три месяца, и через полгода, я часто бывал в Москве, он продолжал меня спрашивать о прекрасной Сююмбике.

Через несколько лет на его старый вопрос я ответил: «Наверное, она вышла замуж и у нее растут дети». Виктор зло посмотрел на меня, как будто во всем виноват я, молча отошел и очень долго не разговаривал со мной. В Казани я действительно не бывал, меня туда не приглашали, с Разилем я не виделся, как я мог спросить у первого попавшегося татарского писателя – как поживает дочь Разиля-эфенди?

В следующую зиму в Малеевке мы стали вновь общаться.  Гофман снова вспомнил Крым, очаровательную студентку из Казани. В какой-то момент в застолье я однажды представил, что Виктор женился на ней, переехал в Казань, где он, наверняка, «умер» бы как поэт. Даже мне, татарину, издававшемуся миллионными тиражами, с татарским темами и героями, не нашлось в Казани места как писателю, каково же было бы ему? Но я об этом Гофману не сказал, зачем сыпать соль на незаживающую сердечную рану. У Виктора в Москве выходили книги, появлялись публикации в журналах, он стал видным переводчиком, особенно известным в Грузии, получил квартиру, но не заводил семью.

Я слышал однажды в Малеевке, как одна видная поэтесса сказала о нем – вечно желанный жених… Наступила перестройка, приоткрывшая какие-то тайны нашей общественной жизни. В одной из газет я узнал, что Разиль Валеев еще в студенческие годы совершил политическую акцию, на которую мало кто мог решиться. При неблагоприятном исходе он вполне мог стать политическим заключенным и на десять, и на пятнадцать лет. Вырезки из газет при очередной встрече я передал Гофману, сказав: «Ты с Сергеем Алихановым перепечатывал на машинке и пропагандировал запрещенные книги, а Разиль Валеев распространял листовки с требованиями к власти, вы вполне могли встретиться с ним на Соловках или на Колыме, вот чьим зятем ты мог стать». В ответ Виктор грустно улыбнулся. Со временем я осторожно узнал, что Сююмбика с отличием закончила университет и аспирантуру, работает одним из руководителей Национальной библиотеки Татарстана. Библиотека имеет старинное здание уникальной архитектуры и числится одной из старейших и известных в России, там часто проводятся международные мероприятия. У нее прекрасная семья, дети.

Виктор так и не женился, живет один, татарская стрела, полученная им в Коктебеле, до сих пор ноет в его сердце. Он посвятил жизнь поэзии, с годами сильно прибавил в мастерстве, потому что познал жизнь не только из книг. О нем высоко отзываются Е.Рейн, М.Синельников, хорошо говорили о нем и скупой на похвалы Семен Израилевич Липкин и Инна Лиснянская. Книги у всех нас с развалом СССР выходят редко, но Гофман широко представлен в Интернете. После покушения и развала СССР я вынужден был переехать в Москву и в последний раз видел его на своем пятидесятилетии в 1991 году, которое я отмечал в ЦДЛ. У писателей сегодня нет Домов творчества, поликлиник, собственных издательств, мы их потеряли не в борьбе с властью или с капитализмом, а в склоках между собой, потеряли несметные богатства, включая авторитет у власти и народа.

Наш общий друг Сергей Алиханов стал моим биографом, в 90-х годах читал в американских университетах курс лекций о моем творчестве, он написал о моих работах монографию «Искусство жить искусством». Сейчас он – академик, но связи с друзьями не потерял и, благодаря ему, я знаю, как живет наш друг Виктор Гофман.  Академик Сергей Алиханов – поэт, вписавшийся в технологический ХХ1 век. Он ведет свой блог, живой журнал в Интернете, и там регулярно представляет стихи своего друга молодости. С интервалом в два года С.Алиханов создал два фильма для Интернета о творчестве и жизни Виктора Гофмана, где старый «малеевец» и «коктебелевец» читает свои стихи, рассуждает о времени, искусстве, поэзии, ведь он – один из редчайших людей, что посвятили свою жизнь служению высокой поэзии. В фильмах Гофман читает стихи своих любимых поэтов: Заболоцкого, Кедрина, Межирова, Рейна, Синельникова, Кибирова, Бродского, Кенжеева, Амашукели, Алиханова, Поликарпова.

Я с удовольствием и в пятый, и в десятый раз пересматриваю эти фильмы, слышу его глуховатый голос, не меняющийся с возрастом, и вспоминаю наши молодые годы, Малеевку, Коктебель, Пицунду, ЦДЛ, где мы в свое золотое время были завсегдатаями. Вспоминаю, как долго мы искали свое место в литературе и, кажется, нашли. Твердо знаю одно, что мы не свернули со своего пути, каким бы тернистым ни выпал он нам обоим, да и нашему другу Сергею Алиханову тоже. Храни вас Господь, мои старые друзья!

P.S. Виктора Гофмана убили в собственной квартире в центре Москвы 30 октября 2015 г. Украли золотую звезду Героя и ордена отца, забрали и коллекцию монет, которую поэт собирал с детских лет. Вечная память, дорогой Витя!

Рауль Мир-Хайдаров