Путешествие по югу Франции, от Парижа до Монако и Марселя, из которого я вернулся в конце сентября, стало незабываемым подарком на всю жизнь. Банально, но это действительно так. Мне было 22 года. Я – студент отделения журналистики филологического факультета Ростовского-на-Дону государственного университета. Слушая лекции ростовских преподавателей, унаследовавших традиции старых варшавских профессоров, я только начинал познавать большой мир мировой литературы и мировой журналистики.

Отправляясь за рубеж знакомиться с достижениями в области архитектуры, литературы и искусства народа Франции, как было записано в цели поездки, я не предполагал, что путешествие обернётся для меня тем, что оно так и не закончится. Оно продолжается по сей день, а меня одолевает ностальгия по тому сентябрю. Я всё чаще и чаще вспоминаю Ивана Алексеевича  Бунина, ведь это он изменил мою жизнь. Это случилось именно тогда, когда я впервые побывал в Грассе.

Через два года после поездки в Грасс в небольшом рассказе, написанном Иваном Алексеевичем в 1901 году, я прочёл: «Уехала девушка, которую я любил, которой я ничего не сказал о своей любви, и так как мне шёл тогда двадцать второй год, то казалось, что я остался один на всём свете. Был конец августа…»

Меня словно обожгли эти строки. Это же обо мне он написал, думал я. Несовпадений было лишь два: мне шёл тогда двадцать пятый год, и провожал я её в июне. Я присел к столу и написал на одиночном листке почтовой бумаги: «Ты уехала. Я стоял на опустевшем перроне, поезд ушёл, а мне казалось, что вместе с ним уехало моё счастье». У меня дрожали руки, когда я запечатывал письмо. Ещё больше они дрожали, когда я опускал конверт в почтовый ящик. В ту ночь я плохо спал. Кажется, казнил себя за минутную слабость.

В южном российском городе, где я жил, стояло знойное затишье. На полях убирали урожай. Мне было тоскливо. Я служил в редакции местной газеты и ежедневно чертил для метранпажа макеты газетных полос, показывая, что куда поставить, каким шрифтом набрать заголовки, просматривал оттиски набранных линотипистом материалов. Поправлял после старой самоуверенной корректорши слово «шопот» на «шёпот». Напротив, за столом, сидел заведующий отделом писем. Этот человек запомнился мне тем, что он целыми днями ничего не делал. Он только курил. Молчал и курил. Табаком пропах весь кабинет: стены, мебель, словари, ручки, карандаши, моя одежда, мои волосы. В полдень приходила почтальон, бросала ему на стол письма, газеты, журналы, календари, «Блокнот агитатора». Иногда просила расписаться: «Заказное». Заведующий расписывался. Почтальон забирала журнал заказной корреспонденции с его подписью и, забросив сумку на плечо, уходила, хлопнув дверью. Эта картина повторялась ежедневно, кроме субботы и воскресенья, когда наступали законные выходные.

Однажды заведующий, перебирая письма, бросил мне через стол голубой конверт: «Это адресовано тебе». Письмо было от неё. День, когда я получил её письмо, был самым счастливым в моей жизни. Она спасла меня: я без сожаления покинул редакцию, табачный кабинет и заведующего, пропахшего табаком. Передо мной открывался новый неведомый мне мир. Я счастлив с ней каждый день, прожитый после тех прочитанных в юности строк из её письма. И всё мечтаю съездить с ней в легендарный город Грасс, известный всему миру как столица парфюмерной промышленности Франции.

На фото: Эдит Пиаф

В городе находятся штаб-квартиры трёх крупнейших парфюмерных домов: «Молинар», «Фрагонар» и «Галимар». Именно в Грасс Патрик Зюскинд перенёс действие последних глав своего романа «Парфюмер». И по сюжету, события в городе разворачивались совсем не мрачные. Правда, о романе Патрика Зюскинда читатели ещё не знали. Он впервые был напечатан в Швейцарии в 1985 году. В Россию он пришёл лишь в 1993 году. А я прочёл его гораздо позже. Да и вообще много чего не знал о Грассе. Не знал, к примеру, что для одной из главных знаменитостей Франции – Эдит Пиаф – Грасс вообще стал роковым местом: певица умерла здесь 10 октября 1963 года. Мои представления о парфюмерном мире Франции ограничивались лишь тем, что наличие французских духов в туалетном ассортименте женщины, независимо от их марки и аромата, было признаком благосостояния и принадлежности к избранному обществу. Каждый мужчина в нашей стране мечтал подарить любимой женщине французские духи.

Для меня же Грасс всегда оставался городом, где на вилле с пафосным названием «Бельведер», провёл 22 года один из самых русских писателей, последователь традиций Толстого и Чехова, Иван Алексеевич Бунин. Или, если угодно, Ivan Bounine, ведь Иван Алексеевич прожил во Франции, куда попал типичным эмигрантским маршрутом через Одессу и Стамбул, с 1920 по 1953 годы. Там написал лучшие свои произведения. Их можно сразу вычислить по подписи в конце: «Приморские Альпы».

Помню: как объявили подписку на четырёхтомник И. Бунина, как я пришёл на почту, расписался, получил очередной том, не дойдя до дома, сел в сквере на скамейке и потонул в стилистике слов: «В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта», «Зима внезапно уступила весне…», «Он выходил в поле: ещё пусто, серо было в поле, ещё щёткой торчало жнивьё, ещё колчеваты и фиолетовы были высохшие полевые дороги… И всё это была нагота молодости, поры ожидания – и всё это была Катя».

Иногда думаю, как хорошо, что Иван Алексеевич пришёл ко мне с «Митиной любовью» и «Антоновскими яблоками», «Косцами» и «Тёмными аллеями», «Господином из Сан-Франциско» и «Снами Чанга», а потом, в эпоху «нового мышления», с «Окаянными днями».

В «Косцах» я споткнулся на строке, которую перечитывал несколько раз и которой место в какой-нибудь новой Ипатьевской летописи: «Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернётся уже вовеки». Кто у нас мог так писать, прощаться со временем? Никто. Певучий рассказ меня ошеломил.

А если писал о любви, то переживал взаимоотношения героев, как «солнечный удар»: «И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нём своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая  их случайную, такую мимолётную встречу, а он уже никогда не увидит её, мысль эта изумила и поразила его». И опять, о, ужас, думал я, она могла мне и не ответить.

Люблю книги Бунина, люблю его «Лёгкое дыхание», «Несрочную весну», «Холодную осень», где на последней странице мгновенно блеснёт и погаснет нечто близкое мне: «…встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не на две недели, – я бабой в лаптях, он в истёртом казачьем зипуне, с отпущенной чёрной с проседью бородой, – и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет».

Я жил в другое время и потому счастливее нынешних реформаторов. Мне есть с чем сравнивать. Я лучше слышу эхо погибших звуков великой России. У Виктора Лихоносова прочитал: «В книгах Бунина я слышу последнее восхищение отчим домом, который тысячу лет строили предки». Думаю, время послало мне Бунина словно для того, чтобы я прочитал его грустную прозу о разлуке с родимым порогом. В четырнадцать лет, мальчиком, он написал, испытав одиночество вдали от отцовского поместья:

За Ельцом есть село,

Что Озёрками звать.

На крутом берегу

Перед прудом большим,

Всё любуется в нём.

Старый дом наш большой.

Там отец мой родной.

Меня манит рукой.

Там сестра, там мой брат,

Там все милые мне.

Так начиналось его творчество. Начиналось, как и у многих других поэтов, с подражания уже признанным талантам. Первым пришёл к нему величавый Алексей Кольцов, чьи стихи изустно бытовали по всей воронежской округе. Дань Бунина замечательному земляку тоже была принесена самозабвенно, словно продлевая мгновенья «Последнего поцелуя» Кольцова с его пронзительными строками:

Есть за Волгой село

На крутом берегу,

Там отец мой живёт,

Там родимая мать

Сына в гости зовёт.

B самом начале так называемой гласности я прочёл «Окаянные дни» Бунина, потом – книгу В. Н. Муромцевой-Буниной «Жизнь Бунина». Несколькими годами позже, когда фильм «Дневник его жены» прошёл по российским и зарубежным экранам, не стало нужды объяснять, где находится Грасс, кто такая Вера Николаевна Муромцева, Галина Николаевна Кузнецова и многие другие персонажи этого знаменательного периода жизни русского писателя.

А тогда, в 1974-м, я приехал в Грасс на автобусе, полным туристов, из Ниццы, уверенный в том, что увижу виллу «Бельведер», его рабочий стол, за которым рождались эти строки в «Жизни Арсеньева»: «На громадных запертых воротах монастыря, на их створах, во весь рост были написаны два высоких, могильно-измождённых святителя в епитрахилях, с зеленоватыми печальными ликами, с длинными, до земли развёрнутыми хартиями в руках: сколько лет стоят они так – и сколько веков уже нет их на свете? Всё пройдет, всё проходит, будет время, когда не будет в мире и нас, – ни меня, ни отца, ни матери, ни брата, – а эти древнерусские старцы со своим священным и мудрым писанием в руках будут всё так же бесстрастно и печально стоять на воротах…»

Да, хотел увидеть. Ан, нет, не тут-то было! Картина нарисовалась примерно в духе Ильи Репина «Не ждали». Никто и не собирался показывать виллу, никто из французских экскурсоводов не мог мне внятно ответить ни на один вопрос о Бунине… Проехали автобусом по городу, показали кинотеатр, где якобы в тот великий для Бунина день, когда он стал Нобелевским лауреатом, он что-то смотрел в «синема», предложили экскурсию по парфюмерной фабрике. Но, как поётся в песне, «я приехал сюда не за этим».

Несмотря на бесплодность поездки, я не был сильно разочарован, я знал, что по этим узким улочкам старого города он ходил, что по этой дороге ездил на каннский пляж, что здесь, в этом маленьком городе, прилепившемся, как гнездо, к вершине холма, он ощутил радость и бремя мировой славы.

Из дневника И.А. Бунина: «Весь вечер «Бельведер» полон звоном телефона, из которого что-то отдалённо кричат мне какие-то разноязычные люди чуть не из всех столиц Европы, оглашается звонками почтальонов, приносящих всё новые и новые приветственные телеграммы чуть не из всех стран мира, – отовсюду, кроме России! – и выдерживает первые натиски посетителей всякого рода, фотографов и журналистов… Посетители, число которых всё возрастает, так что лица их всё больше сливаются передо мною, со всех сторон жмут мне руки, волнуясь и поспешно говоря одно и то же, фотографы ослепляют меня магнием, чтобы потом разнести по всему свету изображение какого-то бледного безумца, журналисты наперебой засыпают меня допросами…»

В «Нобелевских днях» он, русский изгнанник, которого приютила Франция, описывая Концертный Зал для получения Нобелевской премии, напишет: «…торжественно-неподвижно свисают со стен полотнища шведского национального флага: обычно украшают эстраду флаги тех стран, к которым принадлежат лауреаты; но какой флаг имею я лично, эмигрант? Невозможность вывесить для меня флаг советский заставила устроителей торжества ограничиться ради меня одним – шведским. Благородная мысль!»

Его поздравляли короли и президенты, страны и народы. Газеты всего мира взахлёб писали о новом лауреате Нобелевской премии. А он ждал телеграммы всего лишь с одним словом оттуда, из России. Ему было тяжело жить вдали от России. Она приходила к нему не только во снах. Она приходила к нему в рассказе «Далёкое», где он вспоминал Арбат, ресторан «Прага», Кремль, соборы. Путешествуя по Рейну, он вспоминал Ивана Никифоровича, 180 лет тому назад скушавшего в Миргороде дыню, и Гоголя, записавшего сие событие.

В «Жизни Арсеньева» он вспоминал мать: «С матерью связана самая горькая любовь моей жизни. Все и все, кого мы любим, есть наша мука, чего стоит один этот вечный страх потери любимого! А я с младенчества нёс великое бремя моей неизменной любви к ней, к той, которая, давши мне жизнь, поразила мою душу именно мукой, поразила тем более, что в силу любви, из коей состояла вся её душа, была она и воплощённой печалью: сколько слёз видел я ребёнком на её глазах, сколько горестных песен слышал из её уст!»

Бунин, как и Пушкин, «день каждый, каждую годину» провожал как последние. А чего стоит в русской литературе запись Бунина о встрече с сыном Пушкина: «Помню жуткие, необыкновенные чувства, которые испытал однажды (в молодости), стоя в церкви Страстного монастыря возле сына Пушкина, не сводя глаз с его небольшой и очень сухой, лёгкой старческой фигуры в нарядной гусарской генеральской форме, с его белой курчавой головы, резко-белых, чрезвычайно худых рук с костлявыми, тонкими пальцами и длинными, острыми ногтями…»

На фото: И.Бунин в Грассе

Никто так не любил Россию, как Бунин! Его звали в Россию, но он остался навечно в земле Франции. Он любил Грасс и не любил Париж. В Грассе Бунин писал о Грассе: «Раннее осеннее альпийское утро, и звонят, зовут к обедне в соседнем горном городке. Горная тишина, и свежесть, и этот певучий средневековый звон – всё то же, что и тысячу, пятьсот лет тому назад, в дни рыцарей, пап, королей, монахов. И меня не было в те дни, хотя вся моя душа полна очарованием их древней жизни и чувством, что это часть и моей собственной давней, прошлой жизни. И меня опять не будет – и очень, очень скоро – а колокол будет всё так же звать ещё тысячу лет новых, неведомых мне людей».

В 1952-м, за год до смерти, Бунин написал: «Дней моих на земле осталось уже мало». Пересказывая рассказ «На воде», о главном герое которого Мопассан скажет, что Бернар – «превосходный моряк», и что его творения «весьма хороши», Бунин верил, что и о нём скажут доброе слово. Иван Алексеевич Бунин, как художник слова, заслужил право, чтобы о нём мы сказали нечто подобное: «Он был хороший писатель и его творения весьма хороши». Восемьдесят лет назад шведские академики присудили ему Нобелевскую премию.

После него Нобелевскими лауреатами по литературе стали Борис Пастернак (1958), Михаил Шолохов (1965), Александр Солженицын (1970), Иосиф Бродский (1987).

Решение Шведской академии выглядело так:

И. А. Бунину: «За строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы».

Б. Л. Пастернаку: «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».

М. А. Шолохову: «За художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время».

А. И. Солженицыну: «За нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы».

И. А. Бродскому: «За  всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью  мысли и страстностью поэзии».

Как ни велики заслуги русских писателей – лауреатов Нобелевской премии перед мировой литературой, Бунину в этом ряду всегда будет принадлежать первое место.

Николай Блохин