Дождь колотил по запыленным окнам, словно пытаясь ворваться внутрь и отмыть все дочиста. Ветер метался по извилистым улочкам и раскачивал ветви дрожащих каштанов. Редкие прохожие, поеживаясь от холода, торопливо сновали по тротуарам, стараясь не ступать в пузырящиеся лужи.

А внутри церкви было тепло и сухо. Изредка потрескивали горящие свечи, время от времени поскрипывала крыша под особо мощными порывами ветра, но чувство безопасности и спокойствия, казалось, пропитало все вокруг.

Леонид любил такие минуты.  Минуты, когда заканчивались дневные заботы, прекращался шум, всегда сопровождающий стройку или перестройку, рабочие разбегались, кто куда, и Леонид оставался один. Он неторопливо обходил помещения, проверяя, все ли в порядке после суматошного дня, и, ощущая приятную усталость, садился ужинать.

Ужин плавно перетекал в воспоминания и мечты. Мечты и воспоминания переплетались друг с другом и создавали ткань реальности, которой Леонид, сам этого не осознавая, старался отгородиться от реальности истинной, окружавшей его уже более года.

С тех пор как он уехал из России, его не оставляло странное чувство, что он смотрит фильм о чьей-то чужой жизни, но смотрит изнутри, словно играя в этом фильме главную роль. Дни проходили за днями, что-то менялось согласно утвержденному где-то сценарию, удачи сменялись неудачами и наоборот, но ощущение, что он барахтается в холодной и равнодушной к нему действительности, подступало, как только выдавались свободные часы.

Первое время свободных часов было мало. Заботы о жилье и пропитании, бюрократические бумажные хлопоты отнимали много времени и сил. Однако постепенно все более-менее наладилось. Правда, не так, как виделось издалека и совсем не так, как мечталось. Но Леонид понимал, что все сразу и именно так, как хочется, бывает только в сказках. И потому особо на судьбу не жаловался, говоря себе, что все могло быть гораздо хуже. После окончания астраханской консерватории, после замкнутого мира, в котором и которым он жил все студенческие годы, Леонид с головой окунулся в послеперестроечную Россию.

И пришел к выводу, что его музыка, вообще-то, никому не нужна. Или почти никому.

Пару лет он проработал учителем в школе. Затем некоторое время играл   в ресторанном ансамбле. Убедившись, что просвета нет, отправился по совету друзей покорять Москву. Москва не покорилась, давно уже захваченная толпой поспевших гораздо раньше захватчиков.

Помаявшись и растеряв все иллюзии, Леонид продал квартиру, дачу и машину, оставшиеся от родителей, и уехал во Францию. Почему именно во Францию, он и сам не мог объяснить. Возможно, если бы Леонид покопался в глубине души, то пришел бы к выводу, что, не покорив Москвы, решил покорить Париж и тем реабилитироваться в собственных глазах. Но Леонид не занимался самоанализом. Как и все творческие натуры, он просто следовал зову своего сердца, особо не представляя, куда это может привести.

Деньги закончились быстро и неожиданно. Впрочем, Леониду повезло. Бродя по кварталу Сен-Жермен, он наткнулся на маленькую церковь и услышал русскую речь. Оказалось, бригада студентов из России подрабатывает здесь на ремонте и можно устроиться к ним подсобником. Что Леонид и сделал.

А поскольку он знал французский, то настоятель церкви – преподобный Клод Бернье —  вскоре стал выделять его из группы иностранных рабочих и частенько беседовал с ним о России, о Франции, о назначении человека на земле и о неисповедимости путей господних.

Узнав, что Леонид – музыкант и что ему сейчас негде заниматься музыкой, настоятель предложил ему на время ремонта должность ночного сторожа. Тогда после работы он мог бы музицировать, чтобы не утратить навыка. Конечно же, Леонид с радостью согласился.

И теперь по вечерам в пустой полутемной церкви звучала скрипка, помогая своему хозяину жить и надеяться на лучшее.

Этот вечер начался как обычно. Леонид поужинал холодной телятиной с багетом, достал из футляра инструмент и привычно ощутил щекой теплоту старого дерева. Но только он поднял смычок, как хлопнула входная дверь, и послышался голос преподобного Бернье:

— Прошу вас, маэстро. Осторожнее, здесь доски не закреплены. Сами понимаете, ремонт…

Леонид вышел на звук голоса и увидел настоятеля церкви и маленького незнакомого человека в сером плаще и черной фетровой шляпе. Принимая у незнакомца мокрую верхнюю одежду, преподобный Бернье представил Леонида:

— А это наш сторож. Лео, просушите все хорошенько. Льет как из ведра. И заварите-ка нам хорошего чаю. Маэстро Вебер любезно согласился протестировать наш новый орган. Но сначала не мешало бы согреться.

— Простите, святой отец, — тихим голосом произнес посетитель, — но я предпочел бы сразу же приступить к делу. Мое время стоит дорого. Я здесь только по просьбе епископа, и затягивать визит в мои планы не входит.

— Как вам будет угодно, маэстро, — в голосе настоятеля послышалась нотка обиды, но он быстро взял себя в руки и вновь стал само воплощение любезности. – Конечно, ваше время бесценно. Я вам крайне признателен…

— Хорошо, хорошо, — прервал эти излияния маэстро, — показывайте ваше приобретение.

Они прошли к органу.

Леонид развесил вещи для просушки, все-таки заварил чаю, а заодно и кофе, и, заслышав голос разбуженного органа, поспешил на его зов.

Торжественно и неторопливо полились звуки, заполнившие все вокруг своей глубиной и многослойностью. Леонид узнал сонату до минора Мендельсона.

Слушая музыку, Леонид с любопытством следил за движениями маэстро Вебера. А зрелище было не менее захватывающим, чем звучание. Кроме пяти расположенных друг над другом ручных клавиатур Вебер довольно успешно управлялся и с огромными деревянными пластинами клавиатуры для ног. Игра в четыре конечности напоминала ритуальный танец вошедшего в экстаз шамана.

«Как ему удается не упасть с органной лавки» — невольно мелькнула мысль.

Когда зазвучало адажио второй части, когда светлая всепоглощающая печаль полностью завладела всеми его чувствами, Леонид уже не мог оторвать глаз от священнодействующего музыканта.

А затем вихрем сверкающих юбиляций ворвался полонез и закружился по церкви перед тем как уступить место ликующей фуге финала.

Потрясенный и очарованный, Леонид весь растворился в музыке. Клетки его тела, словно став дополнительными трубами органа, повторяли, воплощали и предвосхищали каждый звук. Музыка была самой жизнью, и музыка была ее смыслом.

И вдруг вместо предвкушаемых звуков заключительного хорала – тишина.

Маэстро Вебер резко оборвал игру и вышел из-за кафедры.

— Поздравляю, святой отец, — сказал он своим тихим спокойным голосом. – Великолепный инструмент. Желаю вам найти для него подобающего исполнителя. Всего доброго. Позвольте мою одежду, — повернулся музыкант к Леониду, все еще стоящему в оцепенении.

— Да, конечно, — встрепенулся тот и бросился за вещами.

Помогая Веберу одеться, Леонид прерывающимся от волнения голосом выдавил:

— Позвольте выразить вам свое глубочайшее восхищение, мсье Вебер. Это было божественно.

— А вы что, разбираетесь в музыке?

— Немного. Я окончил консерваторию по классу скрипки.

— Вот как? – равнодушно бросил маэстро, направляясь к выходу.

— Лео приехал из России, — вмешался отец Бернье. – Он не слышал раньше музыкантов вашего уровня.

— Из России? – маэстро остановился, и на его лице впервые за все это время появился некоторый интерес. — Так вы русский?

— Да. Леонид Борисов.

— Вот как?

Маэстро на мгновение задумался.

— Святой отец, вы, кажется, упоминали о чае? —  повернулся он к настоятелю.

Через полчаса Леонид, раскрыв зонт провожал маэстро Вебера до его машины. Холодные капли дождя попадали Борисову за шиворот и образовывали маленькие лужицы, пока не находили себе дальнейшего пути. Леонид ничего не замечал. Он двигался как во сне, охваченный ощущением значительности происходящего, хотя это ощущение и властвовало где-то на уровне подсознания.

Маэстро Вебер кивнул на прощание и юркнул в серый ситроен. Мягко заурчал мотор, и машина скрылась за фонтаном, струи которого мешались с косыми струями дождя.

Леонид вернулся в церковь.

Преподобный Бернье сидел на скамье с опущенной головой, погруженный в молитвы или размышления

— Ну что, Лео, — сказал он, поднимаясь навстречу вошедшему, — похоже, мне предстоит искать нового сторожа?

Борисов пожал плечами:

— Я и не думал об этом, святой отец.

— А что тут думать. Такое везение не бывает случайным. Здесь явно видна рука провидения. Один из величайших музыкантов нашего времени удостоил вас своим вниманием. Думать тут нечего. Тут нужно благодарить господа нашего за предоставленную возможность. Думаю, вас ждет большое будущее.

— Не стоит загадывать. Поживем – увидим.

— Вас что-то смущает? Вы не уверены в своих силах?

— Да нет, в своих силах я уверен. Вернее, был уверен до сегодняшнего вечера. Но после того как услышал игру маэстро.… Знаете, я вдруг почувствовал, как ничтожно все, что я умею. Ничтожно перед настоящим мастерством. Я, конечно, понимаю, что путь к совершенству требует времени и старания, но раньше как-то не задумывался, насколько далек этот путь.

— Дорогу осилит идущий, — улыбнулся священник, — нужно не терять веру в правильность выбранного пути. Спокойной ночи, Лео.

— Спокойной ночи, святой отец.

Леонид закрыл дверь за ушедшим священником и долго бродил перед алтарем, не зная, чем заняться. Спать не хотелось. Хотя было ясно, что отдохнуть необходимо. Ведь завтра – очень ответственный день.

 «В одиннадцать утра приходите в «Палас Гарнье». Директор будет вас ждать», — зазвучали в памяти слова маэстро Вебера.

Леонид мечтательно улыбнулся. Он представил себя во фраке со скрипкой в руке. Он увидел огромные афиши со своим именем, переполненные зрительные залы, восхищенные лица оркестрантов. Он явственно услышал чарующие звуки Сорок Первой симфонии.

И все-таки что-то мешало полностью отдаться счастливому предвкушению успеха. Леонид вновь и вновь перебирал в памяти минуты прошедшего вечера, пытаясь поймать это дискомфортное ощущение, понять, что же было не так. И ничего не находил. Все было просто, открыто и замечательно.

За чаем маэстро Вебер рассказал, что с детства испытывал теплые чувства к России. Его отец во время войны был в маки. В их отряде, кроме французов, сражались и русские. Однажды боши чуть было не схватили отца. Он был ранен и спасся только благодаря русскому товарищу – Кириллу Медведеву. Так что в семье Веберов советских солдат всегда вспоминали с уважением и благодарностью.

Маленький Вебер даже побывал однажды с отцом в гостях у русского друга – в Сталинграде. В памяти до сих пор остались заросшие полынью окопы и дзоты на Мамаевом кургане, длинные просмоленные лодки на Волге, тарелки с черной икрой и опера Чайковского в музыкальном театре.

И еще —  блестящий перламутром аккордеон дяди Кирилла, на котором тот играл каждый вечер. А по утрам учил играть на нем маленького французского гостя. И умилялся, предрекая мальчику большое будущее.

«По сути, это был мой первый учитель, — задумчиво произнес маэстро. – Кто знает, как сложилась бы моя судьба, не будь той поездки в Сталинград…»

Леонид вспомнил, что именно после этих слов маэстро Вебер попросил его сыграть что-нибудь. Леонид растерялся, но, тем не менее, сумел взять себя в руки и решил показать все, на что способен.

И он выбрал самое трудное, что пришло в голову — «Последнюю розу лета» Эрнста.

Несколько минут маэстро слушал с отрешенным лицом и закрытыми глазами, затем знаком остановил Борисова и сказал, что во Франции стало одним настоящим музыкантом больше.

И он предложил Леониду работу по специальности, заявив, что природный дар нуждается в постоянном совершенствовании, а в бездействии даже самый большой талант  увядает.

Нет, все было просто замечательно. И нет никакого повода для беспокойства. Наверное, он просто немного устал от обилия сегодняшних впечатлений. Борисов несколько раз глубоко вздохнул, отгоняя неясные сомнения, и переключился на размышления о завтрашнем дне.

Прошел месяц. Месяц стремительных перемен. Работа в «Гранд-Опера» помогла Леониду быстро получить известность в музыкальных кругах. И не только парижских.

Всего через три недели игры в оркестре он получил несколько предложений подписать договор на сольные выступления. Буквально за неделю он стал самым модным скрипачом французской богемы. Париж был завоеван. На Леонида обрушились репортеры, антрепренеры и безумные гонорары.

Первым делом Борисов купил небольшую квартиру на бульваре Капуцинов и пригласил на новоселье маэстро Вебера и преподобного Бернье. Маэстро вежливо поблагодарил, но сослался на ужасную занятость, а священник с радостью принял приглашение.

Леонид накрыл по-русски обильный и по-французски изысканный стол. Святой отец воздал должное и напиткам, и закускам. Леонид старался всячески поддерживать у гостя хорошее настроение, но Клод Бернье как профессиональный психолог все же заметил, что глаза у Борисова оставались грустными.

— Что с вами, Лео? – наконец, не выдержав, спросил он.

Леонид пожал плечами:

— Да нет, все нормально. Устал немного. Ездил сегодня в Сен-Женевьев-дю-Буа.

— Тогда понятно. И теперь вас, конечно, одолевают мысли о вечном.

— О вечном? Скорее, о быстротечном. Какая-то пустота внутри.

Леонид бросил в шампанское кусочек ананаса и, наблюдая за движением пузырьков газа, продолжал:

— Знаете, святой отец, ведь, вроде, все идет, лучше некуда. Достиг того, чего желал. Кажется, должен радоваться. А радости нет. Есть сомнения: а того ли я желал? Для чего все? Раньше у меня была цель. Я верил в свое предназначение – нести музыку людям. Но, возможно, я принимал желаемое за действительное. И нет никакого предназначения. А есть просто кое-какие музыкальные способности. И все. А дальше – просто слепая удача. Или, наоборот, неудача. И нечего придумывать себе высокие цели. А нужно просто жить как все. Но вот ведь какая штука: я уже не хочу жить как все. Мне скучно жить как все. Сегодня у могил русских эмигрантов я понял, что такие же мысли одолевали людей и до меня. И наверняка будут одолевать после. И нет просвета.

Борисов замолчал.

Священник задумчиво гонял по тарелке бусинку красной икры, и казалось, полностью ушел в это занятие. Однако через минуту ему все-таки удалось подцепить вилкой упругую бусинку. Удовлетворенно вздохнув, он сказал:

— Если бы вы знали, сколько раз мне приходилось слышать такие речи. Человек, наделенный способностью мыслить, рано или поздно задумывается о смысле жизни и рано или поздно испытывает подобные чувства. И это естественно, Лео. Люди, которым это не знакомо, несчастные люди. Хотя по большей части сами они этого не осознают. И могут быть вполне довольны жизнью. Но вот доволен ли ими господь, это вопрос. А что касается вас, Лео, то вам грех жаловаться. Господь наделил вас талантом.

Для какой цели — мы можем только гадать… Пути господни неисповедимы. Но уже то, что бог привел вас именно в нашу церковь, устроил вашу встречу с маэстро Вебером, помог вам получить известность – все это трудно объяснить просто случайностью. Мне ясно видится здесь божий промысел. У господа на вас большие виды, Лео. Вы должны гордиться и испытывать благодарность. А сомнения ваши вполне понятны. Вы прошли тот отрезок жизненного пути, который ясно представляли себе. В раздумьях, в мечтах. Вы шли к ясной и понятной цели. И вот дошли. А теперь перед вами дверь в новое, еще неведомое. И вся жизнь человека – это, по сути, переход от одной двери к другой. Иные двери открывают резко, даже не задумываясь, что за ними. Перед другими долго стоят в раздумье, или же робко стучат, ожидая ответа. Вы сейчас именно в такой ситуации. Все образуется. Это хорошо, что вы задумываетесь. Может быть, не осознавая этого, вы думаете, стоит ли открывать дверь, перед которой вы стоите. И бог предоставляет вам сделать свой выбор. А ведь для многих двери открываются автоматически. Как в метро. И тогда от человека уже ничего не зависит. А вам предстоит сделать выбор. У вас есть талант, есть здоровье, есть молодость. С таким набором можно смело отправляться в путь.

Борисов улыбнулся:

— Благодарю вас, святой отец. Я обдумаю ваши слова. Я понимаю, что мне грех жаловаться на судьбу. И многие хотели бы поменяться со мной местами. Но в глубине души я понимаю и то, что многое получено мной незаслуженно. Еще в первую встречу с маэстро Вебером, когда он потряс меня своей игрой и своим участием в судьбе незнакомого ему человека, какое-то смутное беспокойство долго не покидало меня. Я не мог понять, в чем дело. Но не мог и отделаться от этого неприятного чувства. И только много дней спустя понял, что именно меня смущало. То, что мне просто повезло. А если бы у отца Вебера не было русского друга, а если бы в детстве маэстро не побывал в Советском Союзе, а если бы я не приехал из России, с той же благосклонностью отнесся бы знаменитый маэстро Вебер к церковному сторожу с музыкальным образованием? Весьма и весьма сомнительно. А на следующий день? Как я волновался, как выбирал, что сыграть на прослушивании в «Гранд-Опера»? Как будто я шел на экзамен. И что же? Никакого прослушивания не было. Меня тут же зачислили в штат. Рекомендация маэстро Вебера и не оставляла другого исхода. Думаю, и дальнейшие предложения посыпались не без участия маэстро. Я, конечно, благодарен ему, но только в мечтах я совсем не так представлял себе признание. Я надеялся, что не лишен таланта, и что именно этот талант будет оценен.

— По-моему, в вас говорит гордыня, друг мой. Вам обидно, что вам помогли добиться успеха. Но ведь талант ваш все-таки разглядели. Не будь его, никакие рекомендации не позволили бы вам взойти на музыкальный Олимп.

— Я тоже тешил себя такой мыслью. Но вчера прочел в «Фигаро» занятную историю.

В Вашингтоне журналисты провели эксперимент с участием Джошуа Белла. Он считается лучшим скрипачом Америки. Известнейший музыкант, билеты на концерты которого расходятся моментально и стоят не ниже ста долларов, около часа играл в подземном переходе метро, изображая уличного музыканта. Он исполнил лучшие произведения Крейслера, Шуберта, Массне и Баха на скрипке Страдивари. Тысячи людей проходили мимо, но большинство не обращало на знаменитого скрипача никакого внимания. И лишь некоторые бросали деньги в скрипичный футляр. Маэстро сумел заработать аж 32 доллара. Вот она, цена таланта. Журналисты ожидали огромной толпы, ажиотажа, запланировали даже вызов полиции. А на деле – полнейшее равнодушие. И это в Вашингтоне, который считается одним из самых музыкальных городов Америки.

Как вы думаете, святой отец, если бы подобный эксперимент был проведен в Париже, результат сильно отличался бы от американского?

— Не сомневаюсь, — с достоинством ответил священник.

— А я не уверен. Я слишком долго жил музыкой. Только музыкой. А ведь у людей есть много других интересов. И вполне логично, если то, что ценно для одних, для других – всего лишь дань моде или вообще пустое занятие. И возникает вопрос – а есть ли они, общечеловеческие ценности? Я решил, что музыка – это мое призвание. И я уже вряд ли пересмотрю это решение. Но все чаще приходит мысль: а стоило ли уезжать из России? И долго ли будет жить музыка в душе человека, потерявшего связь с Родиной?

— О чем вы говорите, Лео? У музыки нет национальности.

—  Возможно. Но у меня есть, — задумчиво сказал Леонид.

После ухода священника Борисов долго стоял у окна и смотрел на город. Мигающие витрины, летящие огоньки автомобильных фар, людская чехарда у входа в метро, театр Гарнье с огромными освещенными окнами – все гармонично сливалось в единую симфонию, пока еще неясно звучащую в голове. Симфонию прекрасную, волнующую и в то же время чужую.

 «Париж – это праздник, который всегда с тобой», — всплыли в голове слова Хемингуэя.

Леонид усмехнулся и отошел от окна.

Этой ночью ему снились двери. Длинная череда дверей. И открывались они автоматически.

Валерий Румянцев