Я столько написал о Булгакове, что не уверен, стоит ли ещё о нём писать. Великий (для меня, по крайней мере) Гуковский считал, что все частности произведения анализировать не надо. Достаточно несколько разнородных. Если синтез идеи целого из этого анализа показывает сходимость на одном, то и достаточно. Достаточности я достигал не раз. Всё мне ясно.

Но вот я читаю нечто поперёк:

«Самые популярные его произведения — юмористически-сатанистический роман «Мастер и Маргарита» и повесть «Собачье сердце». Последняя, наверное, и представляет собой самое значительное произведение в творческом наследии писателя» (lik-bez.ru/archive/zine_number5982/zine_critics5986/publication6014).

И я изумлён. Хоть и стоит при этой сентенции, субъективное словечко «наверное».

Ну, на субъективизм – субъективизм: я вспомнил, как, сказав одному, что считаю «Мастера и Маргариту» главным произведением русской литературы 20-го века, и услышав в ответ, что он не смог его читать от скуки, я на него внимательно посмотрел и решил, что больше с ним о литературе разговаривать нечего.

А «этот» – в ту же степь: «Собачье сердце» ему «самое значительное».

Тут я (опять субъективность) вспоминаю своего двоюродного брата с придыханием восторга декламировавшего мне первую строку главы о Понтии Пилате:

«В белом плаще || с кровавым подбоем, || шаркающей | кавалерийской походкой, ||  ранним утром || четырнадцатого числа || весеннего месяца нисана || в крытую колоннаду || между двумя крыльями || дворца Ирода Великого ||| вышел прокуратор Иудеи || Понтий Пилат».

Думаю, его, кроме зримости и слышимости, ритм заворожил.

/ _ _ / || _ / _ _ / _ || / _ _ _ | _ _ _ / _ | _ / _ ||

Разнообразие какое!

Чеканность изображаемого и… плавность речи…

Ведь что затрудняет речь? Краткие согласные (Д, Т, К, Г, Б, П) на стыках слов. – И нигде этого нет. Только «дб» в «подбоем», да и то – в середине слова.

Или посмотрим звонкость/глухость звучания согласных:

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской похоткой, ранним утром четырнатцатово числа весеннево месяца нисана ф крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великово вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

Соотношение звонких к глухим: 62 к 38. – Походка – шаркающая, а фраза… звенит.

Это я подбираюсь к тому, чтоб сказать, что наше подсознание пленяет противоречивость. Вплоть до такого, незначащего уровня.

А есть же ещё и значащий.

Булгаков в этом своём романе сделал художественное открытие: он в классический характер ввёл подсознательное.

Классический характер – это вненаходимость героя относительно себя. Особенно подходят произведения о прошлом. В которых всё про события известно. Герой движим долгом. Подсознательного – нет.

Булгаков же, — из-за лживости социализма, который принялись строить в СССР, — обратился к совести строителей. А та имеет и подсознательную часть. Вот он и сделал Пилата катастрофически быстро подсознательно делающимся христианином от общения с Иешуа Га Ноцри. Чтоб нам, на новом переломе эпох (тогда наступило равенство всех перед Богом, теперь объявили равенство всех и на земле тоже) преподать урок, как надо поступать с ложью.

И вот – первое предложение главы о Пилате – чисто классическое. Всё дано извне. Чтоб противопоставить началу второго абзаца, где Пилат дан изнутри (переносящим гемикранию).

Вот подсознание моего двоюродного брата, — фантазирую я, — чует это противопоставление, колоссально многозначительное, и… ему западает в память первая фраза.

Что-то то же происходит с массой других элементов текста и с массами людей, способных воспринимать дразнение противоречиями своего подсознания как нравление. И – «этот» правильно пишет:

«Михаил Булгаков — один из самых популярных на постсоветском пространстве писателей двадцатого века».

Большая густота дразнения и составляет гениальность. И обеспечивает память о писателе в веках.

С произведением, наверно, сложнее. Оно может быть актуальным по сходству идей или по их противоположности главной идее современности.

Сейчас для нас актуален выбор: 1) всё-таки отказаться от капитализма (или хотя бы от так называемой политики социального государства, которая раскрутилась и на Западе из-за конкуренции с СССР и сворачивается, начиная с Тэтчер, с затуханием, а потом и с исчезновением этой конкуренции вместе с СССР) или 2) не отказаться (то есть выбрать неолиберализм).

Для второго варианта актуально всё советское хаять. «Этот» это чует и выдаёт тот первый процитированный размышлизм.

Благо, как вы уже знаете, художественность состоит в противоречивости элементов. То есть всегда можно надёргать антисоветчины у Булгакова. И…

Впрочем, это – прикидочное суждение о первом абзаце. Перейдём дальше.

«Эта небольшая повесть до краев наполнена презрением к народу…».

Продемонстрировать вам, наоборот, сцены авторского презрения к профессору?

«- Никого драть нельзя! — взволновался Филипп Филиппович. — Запомни это раз и навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением».

А вспомните, чем он кончил по отношению к Шарикову?

Это, собственно, воспринять «этому» — невозможно. Но я обращаюсь не к нему.

Я обращаюсь к тем, кто способен, например, услышать ноту авторской насмешки над чревоугодием профессора.

«На разрисованных райскими цветами тарелках с черною широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыру в слезах, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, — икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоседившемся у громадного резного дуба буфета, изрыгавшего пучки стеклянного и серебряного света. Посредине комнаты — тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на нем два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки».

Тут, правда, не без того, чтоб показать всё глазами настрадавшегося пса, ставшего считать профессора богом, раз он сумел словами выгнать вторгнувшихся к нему в квартиру варваров:

«Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз».

Так кончается предшествующая обеду главка.

Булгаков и сам не так давно был похож на скитающуюся собаку. И из-за поисков работы, и из-за поисков жилья в Москве. Да и вообще интеллигенция в недавние ещё  дореволюционные времена была чуть не сплошь заражена социализмом (революция не зря произошла, см. тут – свидетельство протоиерея Митрофанова). Это даже отразилось в «Белой гвардии»: «…вы социалист? Не правда ли? Как все интеллигентные люди?..», — спрашивает Турбина, понизив голос, полковник при процедуре набора в белую гвардию.

Так что взгляд на роскошь дана где-то и с авторской точки зрения: избыточна она. Это особенно видно по такой просто негативной лексике: «изрыгавшего» и «гробница». Дальше там есть ещё: «ворчало», «хищно».

Есть ирония и в авторском отношении к тому, как этот интеллектуал относится всего-навсего к еде:

«Глаза Филиппа Филипповича засветились».

Тут уже чистый голос автора, без никакой собачьей примеси. Автор – вот кто элита страны! Духовная. А не этот преуспевающий профессор.

Или. Вы как хотите, а я вижу авторскую издевку (из-за точности найденных слов) в описании реакции профессора на требование отказаться от столовой, т.к. «Столовых нет ни у кого в Москве»:

«С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело…».

Стяжатель.

Собственно, профессор для Булгакова – мещанин в самом неприемлемом для себя смысле.

И «этот» даже в чём-то прав:

«…объяснение любви к «Собачьему сердцу». Каждый читающий его почему-то ассоциирует себя исключительно с профессором Преображенским».

Большинство-то – мещане. Т.е. с идеалом Пользы для себя.

Но до этого «этот» уже не догадывается.

«По Булгакову, люди второго сорта» — мещане, большинство в, увы, почти сплошь мещанской стране. Для этого он и делает не отличающимися, по большому счёту, друг от друга Шарикова и Преображенского.

Только для маскировки он выбрал «говорящие» о социальном происхождении фамилии. А презирает автор – обоих. Он был большим социалистом, чем кто бы то ни было в стране. Особенно, если вспомнить, что социализм – это строй в котором с каждым днём больше самоуправления.

Только художник этого добивается на пути наибольшего сопротивления: насмехаясь над эффективностью самоуправления:

«- …Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, — змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, — сейчас с вами будут говорить.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Швондер растерянно взял трубку и молвил:

— Я слушаю. Да… Председатель домкома… Мы же действовали по правилам… Так у профессора и так исключительное положение… Мы знаем о его работах… Целых пять комнат хотели оставить ему… Ну, хорошо… Раз так… Хорошо…

Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся».

Скажете, как так? Двойные стандарты! Когда автор осмеивает профессора – он осмеивает его мещанство, а когда осмеивает поражение самоуправления – то сострадает…

Отвечаю: он осмеивает самоуправление за готовность сдаться управлению сверху.

Всё в стране идёт навыворот. – Вот автор и жёлчен направо и налево. Булгаков иносказанием говорит то, что Троцкий сказал прямо:

«Если государство не отмирает, а становится все деспотичнее; если уполномоченные рабочего класса бюрократизируются, а бюрократия поднимается над обновленным обществом, то не по каким-либо второстепенным причинам, вроде психологических пережитков прошлого и пр., а в вину железной необходимости выделять и поддерживать привилегированное меньшинство, доколе нет возможности обеспечить подлинное равенство» (http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl001.htm).

Или:

«…обеспечивают ли наличные хозяйственные и культурные достижения от опасностей капиталистической реставрации, — подобно тому, как буржуазное общество, на известном этапе, оказалось застраховано собственными успехами от реставрации феодализма и крепостничества?» (Там же).

Инновация профессора Преображенского в материальной сфере не зря сделана Булгаковым провалившейся. Подсознание, полагаю, автора шепнуло ему, что инновации должны быть в духовной сфере, а не в материальной.

Но самое смешное, что, оказывается, я дрался с тенью. (Что значит – не дочитать статью от начала до конца, и только потом браться её опровергать, если она того стоит.)

«Он [плебей] ведь по сей день бродит по базару, выбирая пучок подешевле… Виртуозные манипуляции вилкой и ножом на фоне немыслимых разносолов так таинственны, загадочны и достойны восхищения!».

Определив «Собачье сердце» как «самое значительное произведение», «этот», оказывается, притворился плебеем на секундочку. А на самом деле…

«…сам по себе образ профессора, каким его задумал Булгаков… язвительный и раздражительный интеллигент безо всяких претензий на аристократизм…».

Даа.

«…ирония истории, ирония, еще более едкая, чем речи желчного профессора, состоит в том, что эталоном интеллигентного аристократа Преображенский стал для тех людей, критериями аристократизма для которых являются лакированный автомобиль и загородный домик».

Мещане, то бишь. Мещане эпохи Потребления.

Так стереть написанное? Или ошибки учат?

Соломон Воложин