Я – искусствовед самодеятельный, так сказать. Судьба спасла меня от участи художника (матери предлагали отдать меня в интернат при Академии художеств, но – ещё раз в четвёртый класс, а она, вдова, не хотела со мной расставаться). Я б художником страдал бы больше, чем искусствоведом, тем более, не принятым в научном сообществе. Раз не принят, казалось бы, с меня и взятки гладки. Но. Раз я взялся писать в пику известным мне искусствоведам (а так и было), то с меня и особый спрос. По крайней мере – спрос моей совести.

Писать я стал из-за мутности попадавшегося мне чтения из области искусствоведения. Самообразовавшись, естественно, я стал писать сам, сперва в стол. – Как я самообразовывался? – Несколько лет я собирал коллекцию (я её назвал коллекцией художественных деталей). Это была таблица с такими столбцами: ЗАЧЕМ? (применена такая-то деталь, например, лягушачья перспектива), ПРИМЕР (этой детали: фигуры – над горизонтом), ГДЕ (скажем, у Серова «Пётр I»), ОТВЕТ (с точки зрения того, что образует единство произведения: подчеркивается величие Петра), ГДЕ (вычитал я всё это). – Трудно копилась коллекция – мало попадалось соответствующих книг и статей. Но через несколько лет я почувствовал, что могу сказать кое-что оригинальное кое о чём. Плюс мне повезло – привелось купить несколько хороших книг. Одна из них – вообще революционная: «Психология искусства» Выготского. Вскоре я понял (годы чтения это подтвердили), что никто из искусствоведов (да из литературоведов тоже) теорию художественности по Выготскому практически не применяет. А сами творцы – сплошь и рядом, только не осознавая. – Надо ли её описать? – Ну в двух словах. – От будоражащего подсознательного идеала, в муках «слова» художник не имеет другого способа самовыразиться (в сознании-то «слова» не даны), как изъясниться… противоречивым «текстом», таким, что как бы геометрическая сумма противочувствий от «текстовых» противоречий равна тому подсознательному идеалу, который будоражит. Художественный смысл такой вещи оказывается «нецитируемым». Но он удавливается подсознанием восприемника. А перевести ему это в своё сознание удаётся редко когда. Нужен помощник – искусствовед. А таких нет. И – КПД искусства оказывается близким к нулю. – Нет, есть некоторые. Интуитивно они чуют нецитируемое, и им удаётся его как-то словами (образами) донести до читателя то ЧТО-ТО, что они чуют. Но внятного анализа «текстовых» противоречий и синтеза художественного смысла – нет. Я оказался в сомнительнейшем положении «один в поле воин». Оттого моя ответственность перед читателем безумно выросла. А я ещё и до освоения метода Выготского, — из описанного духа противоречия, — старался быть предельно конкретным и доказательным. И где? – В области, традиционно вопиющей против конкретности.

Я про искусствоведов думал так. Я понимаю, почему вы неконкретны. Вдруг после вашей конкретики, выступит кто-то с иной конкретикой… Где окажется ваша версия? – И вы решаете, что лучше темнить, мутить, говорить общо и т.д. Заявить, что не хотите насиловать читателя – пусть сам додумывает. И даже станете смеяться над пробующим конкретизировать и заикаться о единственности того, что хотел «сказать» автор. – И обезопасите своё имя. И заработок.

Я столкнулся с нетерпимостью к себе в этой среде.

Но с появлением интернета стало мыслимо публиковаться без рецензирования. И я перестал писать в стол. Но. Возросла ж опасность, что ошибка – если я её сделаю – пойдет гулять по свету.

На днях я сделал такую.

Мне очень понравилась одна картинка. Она на сайте стояла последней в ряду других репродукций Павла Кузнецова, но без названия и даты создания. Сколько я ни искал хотя бы названия её – мне это не удавалось. И тогда я сдался и написал статью, обойдясь без названия. Приблизительное время создания восстановил из реалий изображённого.

Потом оказалось, что с временем я практически не ошибся.

Не понадобилась и теория Выготского. Образы «говорили». Но они выдавали такую необычность авторского идеала… Что я понимал, что окажусь первым, кто так автора понял.

Так потом и оказалось. Репродукция с фамилией автора, названием и годом создания оказалась в наборе картин о счастье и пляже. Противоречивость в ней всё же была. Я сам в какой-то миг подумал (и написал), что она – о счастье. Но был там и мотив блеклости. И я из неё вывел… пробуддизм сокровенного идеала автора.

Наверно, ошибкой было не заметить, что этот пробуддизм был геометрической суммой счастья (солнце и пляж) и скуки (безделье и блеклость).

Но гораздо худшим стало то, что автором оказался не Павел Кузнецов, а Николай Пискарёв (оба жили в одно время и в какое-то время тяготели к символизму, потом его оставив).

А статью нельзя было исправить, потому что я её оснастил цитатами о Павле Кузнецове и объединении «Голубая роза», где он верховодил.  Цитаты подводили автора «Семьи на пляже» к пробуддизму.

И, парадокс, даже та писательница, — тоже в некотором смысле пробуддистка, — которую глубоко затронуло моё толкование, откликнувшись похвально о статье про давно знакомую ей картину… не заметила ошибки!

Вы понимаете, читатель, как психологически правы искусствоведы, избегающие конкретики? И представляете, как наказан я, её приверженец?

Статья опубликована  в «Клаузуре»: https://klauzura.ru/2017/07/solomon-volozhin-opyat-ya-popalsya/

На своём сайте я исправил положение: дописал о настоящем авторе — http://art-otkrytie.narod.ru/kuznecov2.htm и объяснил глубокую причину, позволившую цитаты об одном художнике применить для обоснования работы другого. Но. В «Клаузуре»–то не исправишь.

Воложин Соломон Исаакович