Река ловко изворачивается меж песчаных пляжей, отражая свет прибрежных фонарей. За камышиной тишью плес серебрится щучьей блесной. Над угольками левобережных огней темень повисла обгорелым днищем. Вот-вот закипит ночь алым инфернальным отблеском, когда третья смена нашего промышленного гиганта приступит к плавке агломерата. Глянет неместный случайно среди ночи ввысь и обманется – подумает, что заря занялась.

Мы втроем стоим на мощеной плитке набережной, локти на парапете, нервно пианиним пальцами. Из-за спин хищно выглядывает наша белая «Мазда».

– Под небом голубым есть город золотой, – завывает Муха заупокойным басом, – с прозрачными воротами и яркою звездой!

– Это ты про Левый берег? – иронизирую я. – Кто знает, что будет после сегодняшний ночи? Вот поможем его жителям избавиться от воровства, победителями в историю войдем.

– Ага, и нас там встретит огнегривый лев и синий вол, исполненный очей, – напевает Муха в ответ.

– С ними золотой орел небесный…

– Главное, чтобы ментовской УАЗик нас не встретил, – резко перебивает Афган.

Недолгая пауза сменяется дружным смехом.

– Ты, Фил, – Муха по-солдатски закуривает сигарету, – конечно, красавец, такое дело придумал.

Фил – это я. Прозвище прилипло, потому что в свое время предвыборной команде меня представили как филолога. Полслова обрезали, и стал я Филом. Так меня зовут… Нет, имени своего не скажу, политическая тайна.

У Афгана тоже есть имя и отчество и даже сносная фамилия, но и тут промолчу. Мы с ним в один год закончили наш филологический факультет. Только он, запинаясь и буксуя, прошел его по дороге журналистики. Я же – как преподаватель русского и литературы. Во всяком случае, должен был им стать.

Афгана прозвали так за широченный шрам на щеке и вмятину на лбу. Мол, ветеран – прошел Афган, ну и пошло-поехало. На самом деле после института он служил в спортроте автомобильных войск, играл за часть в волейбол, и всю службу катался, как сыр в масле. Роста он высоченного, ладони лопатой, лицо сухо и на первый взгляд неприветливо. Душой – добряк добряком, хотя сломать челюсть для него – раз плюнуть. Филфаковец гребанный.

С Мухой, третьим, мы служили срочную в спецназе. После дембеля он долго шлялся без работы, гонимый кризисом от одной левой конторы в другую. Я его и поманил в нашу команду, а он с радостью согласился. Где бы он еще смог так быстро и нелепо заработать денег? Теперь наш фронт – политика, и наша Родина – наш кандидат.

Мы стоим, прижавшись к парапету: рожи суконные, по спине легкий озноб. Ветер начинает лихачить не в меру, развевает наши черные куртки, как паруса. Только куда нам мчать? Набережная пуста. Огни за рекой постепенно меркнут. Вдалеке слева над черной мутью реки тянется мост – единственный путь на Левый берег.

– Долго еще? – зевает Афган, поправляя свою искусственную шевелюру, зачесанную под Элвиса Пресли. Прическа видная, экстравагантная. Главное – приметная.

– В четыре начнем, еще немного выждем, – отвечаю я, подняв воротник, как Кантона перед тем как пробить решающее пенальти.

– Ты хоть ружье проверял?

– Проверял.

– И как?

– Прицел сбит. Малая погрешность не особо важна.

– Погрешность, – иронизирует Афган. – А у тебя самого никакой погрешности нет? Грешка не водится за тобой, сахарный мой?

Афган насмешливо прижимается ко мне, приговаривая с театральным эпатажем:

– О, милый друг, приди ко мне.

– Да на фиг шел бы ты, мой друг, – парирую я. – Минуя поле, косогоры. И… – запинаюсь.

– О, не печаль бровей и не гневи судьбу.

– Фил, – перебивает нас Муха. – А чего именно ты стрелять решил? Так нечестно. Тебе самому не менжово?

– Нет! – уверенно вру я и продолжаю с пафосом иронизировать. – Но должен же кто-то перевернуть наш политический мир. Эпоха местного демократического застоя закончится… Придет время нового парламента, новых партий. А имя мое войдет в историю, как имя героя, первым решившимся на переворот.

– В криминальные сводки имя твое войдет, – изображает веселье Афган, закуривая и смакуя терпкий дымок.

Скоро выборы в городской совет. От Левого берега выдвигается ряд кандидатов с громкими речами и сомнительными биографиями из разнообразных представителей бизнеса и крупной промышленности. Есть еще вынужденные – тихие и забитые, но это уже другая история. У нашего, как я сам и писал в агитационных листовках, репутация честного шахматиста, трудяги из уездного городка, достойно отслужившего в ракетных войсках. Переехав в наш город, покрупнее родного, обзавелся семьей, а затем с кровью и потом карабкался к политическим вершинам – и теперь какой-то там чего-то депутат. Насколько честно – не знаю, но визуально я его воспринимаю, как самого честного кандидата среди прочих: благородная седина, малость суховатая, но честная улыбка, уверенная речь.

В графе «семейное положение»: женат, трое детей. Что любовница – его же секретарша, в листовки я не вносил. Любовница-секретарша – абсолютный моветон. Тсс. Молчу. Просто как-то раз сидели в офисе, гулянка затянулась, народ захмелел и все чаще стал выходить покурить из зала в фойе. За стол я вернулся не вовремя – наш депутат как раз выяснял отношения с секретаршей. Та вздрагивала тощими плечами, торчащими из атласного платья, вытирала обильно растекшуюся под глазами тушь. «Твоя жена тебе дороже, ты врал…», – всхлипывала Лиза. Я обомлел.

«Выйди, покури еще», – приказал мне начальник. Так резко и грубо он со мной не говорил ни разу. Я смиренно удалился, точно зная – так браниться могут лишь любовники.

Серьезный конкурент у нашего кандидата один, все остальные так – «подлей лапшички», их девиз: «Мелькни ебалом на афише». Но этот наиподлейший тип, какой-то москвич с двойным подбородком и таким же гражданством. Говорить, что он выдвигается из един…. Тсс. Не имеет смысла и так все понятно. За огромный дирижаблеобразный живот, мы, как записные остроумцы, дали ему кодовое погоняло – Монгольфьер. И вот этот Монгольфьер сулит жителям Левого берега индустрию, спокойствие и новые больницы. Наш-то уже в преддверии выборной гонки начал строить во дворах детские песочницы. Да вот беда – Монгольфьер нанял каких-то рецидивистов и те каждую ночь подсыпают в песок мелко битое стекло. А с утречка журналисты и оголтелые бабки закатывают скандалы, мол, наш кандидат этими песочницами детей покалечить хочет.

– Погнали к песочницам, пора начинать, – предлагает Муха.

– Пришло время, – соглашаюсь я.

– Ну, стахановцы, удачи, – иронично добавляет Афган.

Докуриваем и прыгаем в машину. За рулем Муха. Приметная «Мазда» вывозит нас с набережной, глянцевой от фонарного света, на проспект, где по бокам недобрая темень с выступающими бледными плитами недостроенных развалин советской эпохи. Дорога выносит нас на мост, мчим на Левый берег – бесфонарный, бесцветный, где меж кирпичных «малосемеек» лютует разбой, гнутся иглы об одеревенелые вены. Я на заднем сидении сжимаю ружье, легким касанием пальца теребя курок.

Сворачиваем в проулок, фары пронзают темень. Резко подбрасывает на ухабах.

– Дорогам в России не бывать, – ворчит Афган.

– А дуракам всегда пожалуйста, – продолжает Муха, обруливая вылетевшего на встречку таксиста.

– Я сегодня начну новую историю, – не в тему шучу я.

Колеса вязнут в лужах. Во дворике – погнутая сушилка для ковров и каркас от бывших качелей – остатки социалистического детства. Но даже в полной непроглядности новые песочницы нашего кандидата зеленеют свежей краской, словно бросают вызов заскорузлому захолустью.

Что такое выборы? Это свежие заплаты на дорогах, а над ними – плакаты с серьезными рожами, которые призывают жить по-новому. Ну и, конечно, наши песочницы. Без них никуда. С чего начинается политика? Правильно: с песочницы в вашем дворе! Песочницы – основа демократических выборов. Ну и без нас, рядовых демократического фронта, служителей темных идей очередного кандидата, что лезет по вертикали власти, никак не обойтись. Куда ж без нас, полубандитов с легким флёром филологического образования… И нет ничего заманчивей для дерзких парней, чем предчувствие преступления во имя справедливости.

Паркуемся в углу бульвара у бесколесной «ГАЗели». Двор напоминает арену, а редкий свет в окнах пятиэтажки – Колизей. Вот-вот закончатся дебаты, гасим фары, ждем диверсантов со стеклом. Ждать приходится не долго. И по сигарете не выкурили, а из арки зловещие тени в капюшонах проникают во двор. Ладонями закрываем окурки, следим за призраками. Минуют мусорный бак, оглядываясь неумело, – ох, гопота студенческая! – подбираются к песочнице.

– Вот и дичь! – шепчет Афган.

– Сильно не бить… – предупреждаю я. – Лучше совсем не бить.

Студентов двое, открывают рюкзаки.

– Пора… – призывает Афган.

– Рано, – топлю окурок в пепельнице боковой дверцы.

Шелест пакетов. Эх, дилетанты.

– Пора… – Афган нервничает от азарта предстоящей расправы.

– Рано…

Пакет завязан крепким узелком, словно там пирожки, любимой бабушкой состряпанные. Ну точно, студенты. И надо им это? Один разрывает пакет…

– Вперед, – командую я.

Срываемся быстро, громко хлопаем дверьми. Пацаны бегут, бросая пакеты. Догнать их – дело техники. Первый, убегая, вполоборота оглядывается на нас и со всей дури бьется головой о погнутый турник. Не разглядел в темноте ржавый остаток социализма. Звон металла, парень валится в грязь. Муха его накрывает сразу. А второй, сука, проворнее. В панике пытается забежать в подъезд, спотыкается о ступеньки у входа. Афган длинной своей ручищей подцепляет мальца за шиворот, как крюком.

– Не бейте, пожалуйста, – обмякает запыхавшееся тело.

– Не рыпайся, – шипит Афган. – Дернешься – убью нафиг, понял?

Студент вместо кивка, трясет головой, как больной Паркинсоном.

Тащим его за «ГАЗель». Там уже стоит Муха, пред ним сидит на корточках, сжавшись эмбрионом, незатейливый рецидивист. Кидаем к нему второго. Первая задача, чтобы они увидели нашу «Мазду», неспроста же нам ее босс подогнал. Точно такая же у одного из кандидатов от Левого берега, малозначимого старичка с выцветшим от вдумчивых запоев лицом. Все по закону большой политики: студентики московского кандидата должны ее запомнить и завтра рассказать его предвыборной компании. А расскажут они обязательно, мол, так и так, нас поймали люди, выскочившие из белой «Мазды». Но и этого мало.

Того, кто подлиннее, я хватаю за шкирку и засовываю головой в окно, чтобы он наткнулся на ненавязчиво раскиданные листовки по заднему сидению с портретом бедолаги-старичка, кандидата, которого надо сделать крайним во всех грехах.

– Будешь еще, будешь? – слегка бью скрюченного студента по почкам.

– Нет, нет, нет, – отзывается он на каждый удар, как плюшевый медведь с кнопочкой, которому жмешь на живот, а он рычит.

– Ты что творишь, падла?

Слова здесь не имеют значения, главное, чтоб запомнили листовки, машину, а главное – ружье, завтра должен быть материал для доклада. Все мои слова внушают: запоминай, сука, запоминай лучше. Вытаскиваю парня, чувствуя, как хрустит его тонкая шея в моей руке, бью его об ГАЗель. Смачно бью, паренек падает и плачет.

– А ты чего молчишь? – Афган бьет со всей силы по баку ГАЗели, прямо рядом с лицом второй жертвы. – На кого работаешь?

Пришел черед Афгана взять на себя главную роль злодея.

– На…

– Не говори, и так знаю, – еще раз спыру засаживает по баку. – Ты старшего Карамазова убил?

– Меня попросили… – студент со страху городит околесицу, так бывает.

Невольно улыбаюсь.

– Тебя еще и попросили? Кто? – Кричит Афган, а после шепчет мне на ухо. – О, один уже забуробил.

– Да не… – студент теряется, испуганные глаза дергаются в темноте.

– Так «да» или «нет»?

– Я ни при чем…

Пока я сдерживаю смех, чтобы не проколоться, Муха вразвалочку подходит к песочнице и высыпает туда стекло из пакетов, что с испугу обронили студенты.

– Ты мудак? – продолжает Афган.

– Да нет, – мямлит студент.

– Так «да» или «нет», – оборачивается ко мне. – Как ты думаешь, он мудак?

– Возможно.

Отвешивает размашистый подзатыльник второму.

– Ты мудак?

Бедолага молчит и трясется.

– Твой друг мудак?

– Нет, – неуверенно и гнусаво отвечает он.

Краем глаза вижу, как Муха, кладет пакеты со стеклянной крошкой в трех шагах от перил песочницы. Третья часть «Марлезонского балета» нынешней ночи. Маскироваться под конкурентов надо до последнего, москвича со стеклом подставить не удастся, но другого конкурента очень даже реально. Завтра все факты приведут к нему. Бедный старичок, сидел бы, пил бы в своей конторе по перевозке металлочерепицы, и сдалась тему эта большая политика?

– А я говорю «да», твой друг мудак, – не унимается Афган.

Кстати, ломает комедию он не ради забавы. Тут должен сработать его искусственный причесон под Элвиса, самая яркая примета. Кроме нее и того, что нас было трое, пострадавшие не запомнят ничего. Проверенный вариант. Прокатывает будь здоров. Представляю, как завтра будет охреневать дутая бригада москвича, когда узнает, что его наемникам Элвис пизды вломил.

Афган прожигает бедолаг взглядом и, почти по слогам, произносит вкрадчиво:

– Смылись.

Студенты вскакивают не сразу, боятся подвоха. Только дождавшись, пока мы отойдем на несколько шагов, пускаются наутек.

Дверь какого-то подъезда громко хлопает, кто-то вышел. Мы прыгаем в свою «Мазду» и сваливаем. Незапланированные скандалы нам не нужны. Из темноты двора выруливаем на главную дорогу. Шеренга оранжевых фонарей склонила лампы над проезжей частью, как клонятся головы на похоронах при виде покойника.

Левый берег – мертвый берег, промышленный, ночами пустой, продуваемый ветрами со всех сторон горизонта. Замелькали одноглазые киоски, редкие вывески магазинов и круглосуточных аптек с дремотными огоньками в узких окошках.

Смотрю на часы своего сотового. Пора!

– Пацаны, – командую я, – Пора на огневой рубеж.

– Пора, – ухмыляется Муха. – Лишь бы командарм с деньгами нас не кинул.

– А как он может кинуть? – искренне недоумеваю я.

– Как, как? – взрывается Афган. – Через хуй!

Секундный смех и снова тревожная тишина и гул мотора. Беру ружье. Нервы натягиваются до хруста. Таксисты слепят дальним светом, пролетают мимо, бьются дном об ухабины дороги, растекающимися трещинами по всему Левому берегу, как мартовские ручьи.

«Здесь ничего никогда не изменится», – случайной мухой залетает в голову мысль. Вспоминаю, что за рулем Муха, улыбаюсь тавтологии.

– Не дрейфьте, пацаны, – говорю, а сам думаю: не заметно ли, что я стучу зубами от страха? – У меня уже за антилистовки дело потолще будет, чем «Фауст» Гете, – продолжаю себя успокаивать, вспоминаю, как писал агитки от лица московского кандидата. Подтекстово намекая, что его приход к власти не сулит жителям Левого берега изменений к лучшему. Приписывал ему проект о каких-то рабочих бараках, называл себя (точнее этого москвича) такими словами, что вызовут у читателя подсознательное отвращение. Коммерсант! Разве одобрит русский человек, что коммерсант метит в цари?

Издалека, перекресток за перекрестком, выступает млечными стенами нужный квартал – конечная точка. Приближение нужного дома пугает, сейчас он покажется из-за угла. Еще есть минутка – целая вечность! Перед смертью надышаться не получается. Вспомнил себя маленьким, как шел в школу, думал, что вот, я только у садика – ненасытное счастье, значит, до ненавистной школы еще надо прошагать пять домов… Пять домов полной гармонии. Три дома… Машина замедляет ход. Два дома…

Ночь сменяется серым утром, еще несколько минут, и заскребут дворники метлами по колдобинам тротуара.

– Фил, ты в порядке? – голос Афгана из ниоткуда.

– В полнейшем, – говорю из последних сил.

Один дом.

– Смотри, не промажь, – это уже Муха.

Кроме как мужественным молчанием ничем ответить не могу.

Зловещий курок играет у пальца. Хотя в фильмах наоборот – играет на курке палец.

Вот этот дом из серого кирпича советской закалки. Справа улица, за ней старый парк с загустелой зеленью, дорога пуста, вдали зацветает заря.

Вот-вот откроется подъезд.

Совсем недавно казалось, что не так уж и страшно…

Я сегодня судья всех времен над воровским русским застоем, мой выстрел может изменить власть Левого берега. Кто знает, что будет потом? История вершится в одно мгновенье. Маленький выстрел для меня, но огромное попадание для всего человечества.

Вспоминаю улыбку этого гребанного москвича и заполняюсь яростью обманутого народа нашей страны. Кто только не намахивал – начиная от царей и заканчивая либералами.

Машина плавно тормозит, затихает мотор. Сердце колотится, каждым стуком напоминая о значимости поступка… Ну, и меня самого теперь. Открываю дверь быстро, захлопнуть забываю, перебежкой к кустам. Успеваю услышать от пацанов зыбкое: «Удачи!» Приседаю на колено, снимаю ружье с предохранителя, выжидаю паузу… Скрип металла… Дверь. Навожу ружье точно по фронту. В трясущемся прицеле противно ухмыляется Монгольфьер.

Щелчок…

Первый выстрел попадает прямо в лицо, противная улыбка политического авантюриста заливается красным. Второй выстрел в лоб. Красное пятно. Третий… Растекается огромная красная лужа на плакате, что стоит у дороги. Вывернутая дверь подъезда продолжает скрипеть на ветру. Краска с пейнтбольного ружья предательски сползает с лица и стекает каплями на траву.

– Суки, – подбегает Афган. – Они пластиком плакат закрыли.

Стреляю еще, но сколько ни попадаю, красные кляксы текут вниз, а Монгольфьер продолжает улыбаться. Его наглый оскал нависает над нами, над всем Левым берегом, над страной, над алой дорогой под горизонт. С нее не свернуть, а если и свернул, ты обманулся – она снова у тебя под ногами, и куда бы ты по ней ни шел, вслед тебе всегда будет улыбаться Монгольфьер.

– Уходим, – Афган толкает меня в плечо.

Я выстреливаю все заряды. И понимаю, что ничего большего для народа сделать не в силах.

Садимся в машину быстро, Муха заводит мотор, авто выносит нас через тротуар на проспект. Левый берег оживает в окне цветными картинками нового утра. Вывески магазинов и аптек кружатся, как в калейдоскопе. Откладываю ружье, закуриваю в открытое окно, утренняя прохлада выветривает прочно засевший в ноздрях запах краски пейнтбольных шариков и предвыборных песочниц.

Проезжаем мост, непобежденный нами Левый берег остается за спиной.

– А ведь могло бы быть и хуже? – Афган первый нарушает долгую паузу.

– Они нас разгадали, – отвечает Муха. – Хер что сможем сделать.

«Мазда» выносит нас в сквер.

– Сможем, – лезу в нагрудный карман, достаю шариковую ручку с кнопкой, щелкаю ею, словно предохранителем… Машина тормозит, пацаны тревожно глядят, как я среди вороха бумаг на заднем сиденье нахожу листовку с портретом Монгольфьера и подрисовываю ему жирные чернильные усы.

Из сумасшедшего безмолвия выскакиваем на улицу. Сплевываем. В розовой листве щебечут незнакомые птицы. Напротив нас – ворота городского зоопарка. С широкого стенда нам улыбается добрый лев, из-за его спины задумчиво выглядывает синий вол, а в самом углу замирает в полете золотой орел. А под всем этим старый дворник в желтом жилете сонно сметает с треснувшего бульвара наши окурки.

Борис Бужор