Нефритовые дуги полнятся мерцаниями изнутри – золотыми гроздьями смыслов. Дыхание существ, которые никогда не должны воплощаться в людей, легко, как паренье, а последнее – снежно-белое, напоминает пену, внутренности роскошного цветка, горные пики.

— Ты не брал тыщу?

— Да, Ляль, мне надо было, ну понимаешь…

— Ты с ума сошёл? Последняя до получки. И за кукольный спектакль в детсаду отдать нужно!

— Да найду я завтра, найду. Займу у Кольки!

— Па, ну па, идём рисовать…

— Да, подожди ты – па да па…

Сиреневые сумерки августа распускают сети за окнами.

Совершенные геометрические формы, входя одна в другую, образуют светозвуковые симфонии – о! лучшие земные только бледная тень подобных; гроздьями радуг переливаются ошария неведомых сущностей, и любое расстояние сведено к полному постижению самого себя.

— Вот представь – первородный бульон, коацерват, так называемый. Это – доказано, да. И в нём идёт лихорадочное совокупление молекул жирных аминокислот.

— Ну и что?

— И из этого беспорядка рождается капля белка, и начинается жизнь – в нашем понимании: ну, протобактери там, и так далее…

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что это сильно напоминает чью-то гигантскую лабораторию. Некто, кого и не вообразить, наблюдает, сам не ведая результата, за ходом эксперимента. И любовью этого огромного уж никак не обозначить.

Колокольный звон плывёт густо.

Двое, ведущие диалог, проходят мимо старой, красной, массивной, пятиглавой церкви, окружённой кладбищем.

 Рядом – метро.

Пёстрая толпа лезет из него людским фаршем.

Трон всюду и везде, о! это не трон, это глобальная, золотая, лёгкая и всемогущая сила, пронзающее мироздание, стройно вращающееся, включившее в себя всё, явленная единым организмом…

Одиночество тая, жил в Египте – жил, после долгих и сложных приключений, в недрах памяти храня тайнознание своё, опыт Атлантиды – его роскошной родины, причудливо пересечённой суммой знаний, поверженной всеобщностью внутреннего зрения в толщи вод; вспоминал мучительно, с невозможностью вновь увидать храмы и дворцы, ярусы садов, площади и улицы – не предполагая, что много веков спустя, сознанье его зажжётся в недрах мозга священника-иезуита, храбро воевавшего на Первой Мировой, открывшего теорию большого взрыва впоследствии.

— Тань, опять щи перегрела! Знаешь, не выношу горячие!

— Ах, прости, Ванечка. Замечталась я…

Она улыбается виновато.

Она крутится на трёх работах, пока он валяется дома, сочиняя рассказы, которые никто не печатает, какие уж там деньги.

Он всегда мрачен, недоволен, считает – всё против него, и мир вообще – дрянь; продолжая с нудным упорством кропать рассказы и придираться к содержащей его жене.

Явление кончается своим антиподом.

Всё пребывает в движенье.

Медленный спуск по упомянутым вначале нефритовым дугам Изумрудных скрижалей был осуществлён с опаской: известно – способность понимания дана немногим.

Но он был осуществлён, скрижали зажглись в мире материальности, изменяя её подспудно.

— Ещё будешь?

— Конечно.

Он разливает водку, подкладывает гостю жареной картошки.

— Ты пойми, — говорит он. – Вселенная единый организм, и малейшее движение ткани отзовётся в каждом…

Гость выпивает водку, ничем не закусывая.

— И как ты, — иезуитски улыбаясь, спрашивает гость, — ощущаешь своё единство с атмосферой планеты Юпитер, или колонией мхов в вологодских лесах?

— Ну… ты смотришь очень примитивно.

— Это слова твои не насыщены никаким конкретным содержанием.

— Ладно, давай просто пить, вспоминать.

За тётушку, столь много значившую в жизни: умелую в ней, имея в виду объём связей; добрую, долго жившую, и теперь в девяносто почти летнем возрасте лежачую, пребывающую в мучительном каком-то промежуточном состоянии – она, изводимая бессоннице простушка, молила, выйдя ночью в сад, молила словами своими:

Господи, если ты есть, пошли ей смерть! Что же мучить её…

Трепыхание ощутило отчётливо – властное, доброе, пронизанное любовью, и в июльскую ночную черноту влились красивые лепестки золотого света.

В этот час – узнала потом – тётя умерла.

Дуги расширяются, вспыхивают духовные алмазы; огромные ангелы, сотканные из световых субстанций, блюдут оси мира, управляя его рычагами, следя за вращением галактик, миров, планет; гигантские овалы, включающие в себя звёздные системы, перемещаются, определяя грандиозную строфику сфер…

— А по мне так все мы – подопытные кролики. Только, поди, узнай, кто наблюдает за нами. Ха-ха…

Раздолбанная, грязная квартира – однушка – в убогом доме на одной из московских окраин; обшарпанные обои, загаженная ванна.

Два мужика на кухне – оба пузаты, лысоваты, пьяны; под одним качается колченогий табурет, и мужик валится, вызывая хохот другого:

— Ну ты, Вась, даёшь… Вставай, давай.

Тот встаёт.

На ничем не покрытом столе – водка, пиво, драная вобла, кое-как порезанная на газете колбаса, хлеба везде накрошено.

— Наливай, давай, чего тут болтать. Поехали.

Чокаются, разлив пойло по липким стаканам.

— Эй, эй, — а ну отвянь от моей девчонки!

— Чё ты – она сама в бильярд попросила показать.

— Показать – а не хватать её. Кто этого вообще привёл?

Жара летняя – вполне эфиопская.

Дачная компания пестра: есть знакомые, другие появились впервые: приехали с кем-то.

Шумно, пьяно.

У крыльца — два ящика опустошённых бутылок.

— Отвяжись от девки моей говорю, ну!

— Хи-хи, а мне по кайфу, может!

— Щас как дам!

Кий превращается в оружие.

Мясная, потная, пьяная драка.

Тоненький серебряный женский крик полосует воздух.

Тупой конец кия попадает в висок одному из участников.

Цевка крови стекает на декоративную траву.

Участники попойки трезвеют.

Ошария, полные гармонической силой; звучание запредельных эпосов, точность великих формул.

Жизнь мяса, несправедливость социумов, вечные войны, круговорот рождений и смертей.

Тихо уходящий вдаль роскошный, спокойный, августовский день.

Александр Балтин