Выходил из библиотеки, где была пыль, пачкала руки, но манускрипты светили янтарно; выходил, неся под мышкою пухлый том, в котором суммировал всю современную ему теологию, подвёл ей итог, включив в оный свод всё, что может представлять интерес для скорбного ума, тщащегося познать Господа…

Улица была узкой, дверь библиотеки массивной, и, выйдя, спустившись по ступеням на эту узкую улицу, вздрогнул: мимо промчалось нечто… напоминающее античного кентавра.

Да, но только это очевидно был человек – молодой человек на чём-то ревущем, быстром…

Город изменился – изменился страшно: это больше не был привычный, тихий, склоняющий к размышлениям и молитве город, с домами под черепицей, с возившимися у дверей детьми: это был…

Гигантские дома, играя синеватым стеклом, росли до небес, узкая улица переходила в другую – широкую, где не было крупного камня, но серела река неизвестного твёрдого материала, и по этой реке мчались, обгоняя друг друга, железные повозки, мчались, ревя и шумя, а люди были одеты… — что за странная одежда?

Он, всё ещё несущий под мышкой том, оглядел свою рясу, серыми складками ниспадавшую на неизвестный ему асфальт, поднял голову, и увидел, что группа молодых, пускавших дым изо рта, парней тычет в него пальцами…

Он поспешил – но куда?

На улице стояли столики – под белым навесом; несколько людей сидели за ними, один листал газету.

Он тоже присел – отдышаться, ибо от волненья и неизвестности, он запыхался, как будто бежал.

Девушка подошла к нему, глянула вопросительно, спросила:

— Кофе?

— Что? – не понял он.

— Вам кофе? Или закажете что-то другое?

— Нет, я…

Он встал, быстро пошёл наугад…

Он оказался на площади – вроде бы знакомой, и вместе совершенно иной.

Он уже догадывался, что произошло невозможное, что…

Петля времени мелькнула перед глазами, отливая стальной синевой, играя малиновыми брызгами — и тогда он пошёл в библиотеку.

Он миновал парк, где на скамейке, — на пустующей скамейке, — оставил свою книгу, он пошёл дальше, зная откуда-то, что там должна быть библиотека – и правда: огни сияли мягко, расплывались, ибо начинало вечереть.

Он зашёл.

Он не знал, какой язык использовать, и обратился на латыни, но молодой работник глянул на него удивлённо, и тогда он сказал просто и вопросительно:

— Фома Аквинский?

— Ах, вам том Аквината?

Он покивал.

И получил толстый собственный том, и стал листать его, сев за столик, стал листать под лампой, понимая через пятое на десятое, ибо язык был знаком смутно, точно пятна смысла проступали сквозь настоящее, которое стало будущим, из какого неизвестно, как и куда бежать;  он листал и листал свой том, смутно надеясь, что шуршание страниц унесёт его обратно, вернёт в ту, привычную библиотеку, — в ту реальность, из которой он вышел час назад, суммировав всю современную ему теологию.

— Нам нужен типаж, — досадовал, нервничал и сердился режиссёр. – Типаж! Понимаете? Ищите в библиотеках… не знаю, где ещё… В книгохранилищах. Не в монастырях же! Как иначе мы снимем этот кусок – про Аквинского, вышедшего из библиотеки и оказавшегося в нашем времени?

Они искали.

Искали на площадях и улицах, в магазинах и кафе.

Но всё было не то – и режиссёр нервничал, бормотал нечто злобное, чертыхался…

…когда ворвавшийся на студию помощник заорал:

— Видел! Сидит, читает! Точно – то, что нам надо…

И – помчались в библиотеку; пузатый, маленький режиссёр втискивался в машину, летели, боясь не застать, ибо вечерело, а библиотеки, как известно, не работают ночью.

Но – застали.

Вот он сидит – с бледным, отчасти испуганным лицом, вот он листает толстую книгу.

— Ха, да он и листает том Аквинского!

И – окружили, и затянул режиссёр лилейно:

— Дорогой, уважаемый, не желаете ли сняться в кино? У нас интересный сценарий, представьте себе – Фома Аквинский, суммировав сумму средневековых знаний, вышел из библиотеки, и оказался в нашем времени. И вот он идёт по улицам…

Аквинский глядел на человечка, не очень понимая, о чём он, глядел, сомневаясь, что происходящее позволит ему когда-нибудь вернуться…

Он только понял, что следует улыбнуться – хотя он не любил улыбаться, — а затем встать и идти за этими людьми.

И – пошёл.

Он говорил на странной языковой смеси, и они понимали его с трудом, но понимали всё же.

Он делал вид, что ничего не произошло, он черкнул нечто на листе с массою строчек – никогда не видал таких листов, но он не видел многого, из того, что окружало.

А уже на ступенях суетились люди: устанавливали экран, лампы; шнуры, чернея, тянулись, и зеваки собирались, как бывает всегда, когда снимают кино.

И Аквинский вышел из дверей, держа под мышкою том – просто толстый том, вовсе не свой; он вышел из тяжёлых, массивных дверей старой библиотеки, вовсе не той, где он листал собственный труд, он спустился по ступеням, и мотоциклист пролетел мимо…

— Снято! – раздалось.

— А где он? Где? Сбежал?

Он не сбежал.

Он провёл рукой по лицу, как человек только что проснувшийся.

Он подумал о странных снах, что могут прийти от усталости.

Он знал, что закончил свой труд, возвёл свой собор, который, хоть и не имеет архитектурной оснастки, простоит века, и со спокойным сердцем вышел на улицу, понимая, что ничего неожиданного не ждёт, ибо Господь всегда держит мир в равновесии – вышел, погрузился в свой город, растворился в нём – таком надёжном, современном, средневековом…

Александр Балтин