1

Жизнь устроена так, что у каждого молодого поколения есть свой враг. Поколению, к которому принадлежал Василий Черкашин, противник достался сильный, одно время даже казавшийся неодолимым. И звали этого врага немецкий фашизм. На фронт Василий попал не в трагическом сорок первом, а в октябре сорок второго, когда и немцы уже начали выдыхаться, и наши солдаты многому научились, да и генералы тоже.

Прошёл месяц, как Черкашин надел шинель, но ему казалось, что минуло уже минимум полгода. Впрочем, когда идёт война, восприятие времени иное. Пехотный батальон, в котором служил Василий, приближался к фронту, до него осталось рукой подать. Где-то там, за горизонтом, рвутся бомбы и снаряды, и ветер приносит только отголоски этих разрывов.

Вчера утром их батальон тормознули, и все они чего-то ждут. Никто не знает, чего. Дали команду сдвинуться на обочину и стоять. Вот они и стоят. А мимо идут солдаты, идут и идут на передовую, где каждый день тысячами убивают и калечат. О чём думает каждый из этих солдат? Спросить бы их… А кто спросит? Не до расспросов сейчас.

Черкашин, как и другие ребята из его взвода, спасаясь от холода у костра, томился в ожидании. Сухари, которые каждому из них выдали как суточный сухой паёк, уже давно перекочевали в их молодые желудки, и от этих сухарей остались одни воспоминания. Как часто бывает, в такие минуты разговор заходит о еде. Взялись гуртом вспоминать, какие блюда готовили дома, каков вкус этих блюд. Армянин Ашот нахваливал хаш, который варила его мать, при этом он причмокивал, закрыв глаза. Казах Самет спорил с ним и доказывал, что лучше бешбармака ничего нет. Вспоминали и русские щи, и хашламу, и пельмени, и шашлык, и много ещё чего. А москвич Берг рассказал, как он до войны бывал с отцом в ресторанах, и называл блюда, о которых никто даже не слышал.

Когда мимо проходили грузовики, крытые брезентом, всем было ясно, что везут или боеприпасы, или продукты. Об этом стали говорить всё громче, но пока была махорка, крамольных мыслей вслух никто не высказывал. Когда же последнюю козью ножку по очереди докурили, стало совсем паршиво.

Махорка и кипяток ещё как-то отвлекали от голода, но когда стемнело и остался один кипяток, раздался нерешительный голос Берга:

— Можно было бы разведать, что там везут в машинах, но нельзя. Мы же комсомольцы. Я правильно говорю, Черкашин? Ты же у нас комсорг.

Черкашин поёжился то ли от холода, то ли от провокационного вопроса и ничего не ответил.

— Разведать-то можно, — продолжил тему Ашот, — только после этого и в штрафбат загреметь можно.

— Быстрее бы на фронт. Там-то, говорят, кормят нормально…

В разговор о том, какие именно продукты везут в грузовиках на фронт, втянулись уже почти все. Не участвовали в этом разговоре только Черкашин и молчун сибиряк Чуев. Василий как комсорг не имел права подрывать дух комсомольцев подобной болтовнёй. И он отмалчивался. Хотя в душе он соглашался с намерением своих завтрашних боевых товарищей добыть чего-нибудь съестного. Только бы хлебных продуктов и махорки! На большее они не претендуют. Когда стемнело, Берг в шутку предложил провести комсомольское собрание на тему «Роль комсорга в обеспечении личного состава сухим пайком». Василий молча встал и отошёл от костра.

— Наш комсорг так наелся, что пошёл по большому, — пошутил Берг, и взрыв хохота заглушил его следующую фразу.

Черкашин не случайно удалился от сослуживцев. Он услышал, как вдалеке раздался шум мотора. Машина шла в сторону фронта.

В голове комсорга молниеносно созрел план. В двухстах метрах от него поворот дороги, а значит, водитель снизит скорость. Там же, на повороте, ложбинка, в которой можно спрятаться, иначе свет фар машины зацепит его фигуру; тогда и шофёр и тот, кто сопровождает груз, будут настороже.

Черкашин быстро добежал до ложбинки, снял шинель, кинул её на землю, лёг сам и, расстегнув четыре пуговицы на гимнастёрке, превратился в охотника, который хочет убить голод.

«Что я делаю? — вдруг мелькнуло у него в голове. — Ведь если узнают… Но ведь там же голодные ребята. Эх, была не была!»

Когда полуторка поравнялась с Василием и начала притормаживать, он метнулся к машине, в мгновение ока зацепился за задний борт, подтянулся, нащупал ногой какую-то опору и сунул правую руку под брезент. Рука легла на картонный ящик и нащупала сухари. Почти машинально рука схватила добычу и отправила её за пазуху. Несколько таких вороватых движений — и Черкашин спрыгнул на дорогу. Бегом он вернулся к шинели, быстро надел её, распихал добычу по карманам и, скрывая возбуждение, вернулся к костру.

— Черкашин! Ещё один ужин проехал мимо… — не унимался Берг и кивнул на дорогу.

— Ну хватит тебе приставать к комсоргу, — прервал москвича Чуев. – Смотри, а то доболтаешься.

— Я так понимаю, что пора доставать «НЗ», — объявил Василий и начал раздавать сухари товарищам.

 Все восхищённо загалдели, а Берг кинулся обнимать Черкашина, приговаривая:

— Ну, ты молодчина, настоящий комсорг. Всю жизнь помнить буду…

Когда ели сухари, все понимали, как они попали в карманы к Черкашину, но вслух никто не проронил ни слова. Костёр, кипяток, да ещё и сухари — уже можно было жить. После нечаемой трапезы Чуев махнул рукой и, к изумлению всех, выпалил:

— Раз пошла такая пьянка!..

При этом он достал три щепотки махорки: всё, что у него оставалось на чёрный день.

Вкус тех сухарей Черкашин запомнит на всю оставшуюся жизнь.

А впереди у него были два окопных года, награждение орденом Славы и двумя медалями «За отвагу», а также тяжёлое ранение, последствия которого он ощущал и через много лет. В общем, те украденные сухари он отработал сполна. Черкашин вернулся с фронта и пошёл дальше по дороге жизни. Звёзд с неба не хватал, работал токарем в вагонном депо и так дожил до пенсии.

2

Минуло много лет. Очень много. Ушли годы — и ни слуху, ни духу… Василий Степанович Черкашин только что перешагнул семидесятилетний рубеж. Пришли другие времена, когда борцы с привилегиями перешли на сторону противника, когда в гонке за богатством победителей уже не судили, когда торжество лжи широко освещалось через средства массовой информации, когда опьянение свободой пока ещё не вызвало похмелье заднего ума, когда из двух зол стали выбирать тайным голосованием. А выборы в Государственную Думу? Они показали, что только очень богатые люди могут позволить себе думать о родине. Ветер перемен поднял пыль, за которой Черкашину трудно было рассмотреть происходящее. Вокруг него бурлила совершенно иная, чуждая для него жизнь. То, ради чего он проливал свою кровь, за что в меру своих сил боролся всю жизнь, новая власть, не задумываясь, перечеркнула.

Получалось, что свою жизнь он прожил зря. Черкашин также, как и миллионы других его соотечественников, растерялся в этой новой жизни. Он не понимал и не хотел понимать, как всего за три-четыре года одни россияне умудрились заработать миллионы долларов, а несколько человек — миллиарды. Сам Черкашин относился к тем, кого судьба бросала в потребительскую корзину, а попала в мусорную. Настало время, когда будущее уже не сулило никаких надежд. Видимо, поэтому он достал бумажный портрет Иосифа Сталина, который бережно хранил много лет, и повесил его у себя дома на стену.

Однако и в сегодняшней жизни у Василия Степановича иногда случалось и что-то хорошее. Поздней осенью, когда пожаловали первые морозы, ему неожиданно дали путёвку в санаторий. Подавляющее большинство отдыхающих сочинского санатория «Волна», куда прибыл Черкашин, составляли так называемые «социальники», то есть те, кому государство выделило бесплатную путёвку и оплатило дорогу до здравницы и обратно домой. В основном это были пожилые люди.

Стояла уже середина ноября, но солнце не до конца растеряло свой задор. С деревьев тихо и безропотно осыпались листья. Василий Степанович сидел на лавочке на центральной аллее санатория и смотрел на листок, который только что упал к его ногам.

«Ещё немного лет, — подумал он, — и он так же, как этот листок, упадёт замертво и исчезнет с лица земли». Мимо него в направлении столовой прошли отдыхающие. Хотя обед в столовой санатория уже начался, Черкашин туда не спешил. Он зашёл в столовую специально позже всех, кушал медленно, чтобы уйти последним. Это он делал для того, чтобы как можно меньше людей видели, как он собирает со столов оставшиеся кусочки хлеба. После этого он сразу же направился в свою палату и бережно разложил принесённый хлеб на тёплую батарею.

И так происходило изо дня в день.

За два дня до отъезда Черкашина из санатория погода закапризничала: резко похолодало и пошёл нудный мелкий дождь. Директор санатория сидел у себя в кабинете в плохом настроении, но не по причине паршивой погоды. Он раздумывал, как дополнительно выкупить акции санатория, чтобы контрольный пакет оказался у него в руках. А как известно, пока цель не достигнута, она господствует над нами.

Его финансовые размышления прервал стук в дверь. Вошла заведующая корпусом и, не успев отдышаться, негодующим тоном стала докладывать:

— Николай Алексеевич, у нас ЧП. Только что горничная сообщила, что при уборке сто четырнадцатой палаты она обнаружила рюкзак с сухарями. Как выяснилось, рюкзак принадлежит отдыхающему Черкашину…

— Ну-у — это разве ЧП, — равнодушно протянул руководитель здравницы. Потом он встал из-за стола, подошёл к окну, на мгновение задумался. – Наверно, этот Черкашин — человек пожилой?

— Да, Николай Алексеевич, вы прямо в точку попали. Черкашин — участник

Великой Отечественной войны. Зовут Василий Степанович, — уже спокойнее продолжала докладывать заведующая корпусом.

— Пригласите его сейчас ко мне, — сказал хозяин кабинета и отвернулся к окну, дав понять, что разговор окончен.

Вскоре в дверь кабинета нерешительно постучали, и на пороге показался сухощавый старичок среднего роста. Он неуверенно закрыл за собой дверь и застыл на месте. Костюм на нём был потёртый, старого фасона, в руках он сжимал выгоревшую фуражку. Потрёпанные ботинки красноречиво свидетельствовали о том, что их хозяин сушит сухари не от хорошей жизни. От спального корпуса до административного здания старик шёл без зонта — и его изрезанное глубокими морщинами лицо было влажным.

— Проходите, присаживайтесь, — спокойно предложил хозяин кабинета.

Старик сел на ближайший от него стул, положил фуражку на колени и опустил голову. Он знал, о чём пойдёт речь.

— Пожалуйста, дайте вашу санаторно-курортную книжку.

Черкашин вынул из внутреннего кармана книжку и молча протянул её директору. Николай Алексеевич, не спеша полистал страницы, убедился, что отдыхающий принял йодобромные ванны, гидромассаж и другие процедуры.

— Василий Степанович, а скажите мне, зачем вы сушите сухари? Только честно.

Лицо у старика дрогнуло. Он наклонил седую голову и стал рукой вытирать слёзы. После затянувшейся паузы он хотел что-то сказать, но смог только проглотить слюну.

— Я прошу прощения, но я хочу получить ответ на свой вопрос.

Черкашин тяжело вздохнул и стал объяснять:

— Понимаете, мне уже три месяца не платят пенсию. То задерживали на месяц-два, а в этом году стало ещё хуже… Мне-то пенсии хватало. Я ведь один. Жену похоронил. Сын с семьёй в Приморском крае, а я живу на станции под Ленинградом. Всё бы ничего, если бы пенсию давали… А без хлеба как? Вот, думаю, сухарей хоть привезу и дотяну. У меня ведь огородик, куры… Деньги-то у меня были на книжке, были деньги. Да Ельцин всё отобрал… — кулаки у старого солдата невольно сжались.

— Ну, понятно. Да вы не расстраивайтесь, Василий Степанович. Время сейчас тяжёлое, я вас ни в чём не виню.

Они поговорили ещё минут пять. Выяснилось, что Черкашин уезжает на два дня раньше срока: хочет быть дома к годовщине смерти жены. В заключение беседы Николай Алексеевич проводил ветерана до двери, пожал руку и добродушно сказал:

— Приезжайте в наш санаторий ещё раз.

Оставшись один, руководитель санатория вернулся в рабочее кресло и набрал номер телефона своего заместителя по питанию.

— Полина Георгиевна, есть такой отдыхающий Черкашин Василий Степаныч -участник войны. Он уезжает на два дня раньше срока. Хоть это против наших правил, организуйте ему сухой паёк на дорогу. Путь до Санкт-Петербурга неблизкий, — и, усмехнувшись, добавил, — а до Ленинграда ещё более далёкий…

Через два дня Черкашин уезжал домой. На перроне он купил газету и сел в поезд. Когда вагон вздрогнул и покатился, старик достал очки, развернул газету и стал знакомиться с последней страницей. В колонке под названием «Фразы» он прочитал: «Мимо нас прошла целая эпоха, а мы остались невозмутимы и загадочны, как сфинксы». Василий Степанович отложил газету в сторону и, глядя в окно, долго думал над этой фразой.

Валерий Румянцев